22.09.2015 03:00

Александр Невзоров — о мракобесии и культе прошлого

На модерации Отложенный

Журналистка Юлия Латынина и публицист Александр Невзоров на «Августовских диалогах» говорили о гибели Римской империи и жизни современной России.

Почему нелепо бороться за сохранение исторического облика Петербурга, в чем сегодняшние верующие проигрывают святым и из-за чего люди больше интересуются смертью и сексом, а не величием космоса — рассказал автор культовых «600 секунд» Александр Невзоров в беседе со знатоком городских окраин Игорем Антоновским.

Фото: Анна Груздева

О Петербурге как декорации

— Вы в своем раннем творчестве говорили о том, что Петербург — декорация фильма ужасов. Ваш взгляд на этот город как-то изменился со временем?

— Я не говорил про фильм ужасов, а ограничивался конкретно словом «декорация». В частности, указывал на то, почему у нас так плохо с коммуналкой, с бытом, с жилищными условиями. Потому что ни один нормальный человек никогда декорацию с обратной стороны не красит. Этот город — блестящая авантюра Петра, не предназначенная для удобной и комфортной жизни, и Петербург обречен на эту историческую участь.

Я не претендую тут ни в коем случае ни на какую истину; есть люди, для которых любаяотколовшаяся от фасада лепнина — уже личная трагедия, не говоря о разрушении какого-нибудь старенького домишки. Такие люди могут ложиться телами под бульдозер. Я же на местеИсаакиевского собора c большим удовольствием увидел бы супермаркет.

За всю эту историю и старину мы платим обреченностью на неразвитие, на гнилостность коммунальных сетей. По мне, лучше нормальная канализация, чем сто домов Дельвига. Я вообще никакой привязанности ко всей этой картинке не испытываю. Притом я знаю, что есть люди гораздо лучше и умнее меня — тот же самый Сокуров, — которые дрожат над каждой пылинкой, где бы она ни лежала.

По мне, лучше нормальная канализация, чем сто домов Дельвига

Однако мне непонятно, почему сохранять нужно именно этот исторический облик, а не тот самый первый исторический — с грязными бараками, с деревом-гнилью, с парочкой болот на месте Дворцовой площади. Можно посадить там каких-нибудь вепсов ловить рыбку.

Меня просто раззадоривают уважаемые мной люди, которые носятся как с писаной торбой с разными камешками и кирпичиками. Извините, но почему тогда не парантропы? Почему не ориентироваться на опыт Homo ergaster? Это тоже предки, хранители своеобразных норм и тайн.

Для меня всякое прошлое смешно. Ведь прошлое состоит из фрагментов: медицина, гигиена, военное дело, общественные отношения. Не думаю, что кому-нибудь из любителей прошлого понравилось бы, если бы его лечили по лекалам медицины того времени, то есть закачали в задницу много селитры, а из артерий выкачали определенное количество крови. Вряд ли кто-то из них захотел бы жить без зубов, не имея возможности подтереть задницу, в обстановке абсолютной вони.

А насчет Дворцовой площади, так поверьте, мне бы больше понравилось, если бы там не камыши росли, а стояла лаборатория, в которой создавался бы какой-нибудь марсоход. Вот тут не подкопаешься ко мне: никакой эстетики разрушения я не воспеваю в данном случае.

О борьбе с церковью

— В последнее время в вашей войне с христианской верой наступил новый этап: вы увидели, что враг смешон, недостоин вас, и теперь в чем-то тепло отзываетесь о некоторых ваших оппонентах.

— А вы не обманываетесь. Эта теплота восходит к давнему правилу опытных домохозяек: топить котят надо в теплой воде.

— Однако можно ли это воспринимать как сигнал от вас, что русскому обществу уже не так страшна клерикализация и фундаментализм, и можно чуть-чуть успокоиться?

— Надо понимать, что каждая война — это изучение себя и противника. И, конечно, те знания, которые мне дала это война, существенно изменили мою точку зрения на происходящее. Я допускаю, что некоторая часть христианства — та, что про поведение святых, — в чем-то правдива.

Сейчас уже нет святых, которые вынимали из своих волос вшей, целовали их и отпускали обратно, или которые, как Нил Столобенский, спят только стоя. Мы не видим примеров такого поведения. Даже если эти истории на 99 процентов фантазии, они возникли не случайно.

Церковники не готовы не то что погрузить гениталии в муравейник, чтобы избавиться от грешных помыслов, они не готовы ни к какому неудобству

Или та же инквизиция — меня сильно возмущает отношение к ней. Она, безусловно, была некой нормализующей силой, сдерживающей религиозный накал того времени, когда даже вино пили только в три глотка, а если вы были некрещеным, никакая социализация вам не светила нигде в Европе. И если бы инквизиция не вмешивалась, убивали бы и линчевали людей в гораздо более крупных масштабах.

И вот мы видим изменения: для большинства верующих все это некая социокультурная условность, смысла которой они не понимают, истории не знают, она им неинтересна. Церковники не готовы не то что погрузить гениталии в муравейник, чтобы избавиться от грешных помыслов, они не готовы ни к какому неудобству. Яйца показать, водичку осветить, ювелирку на шее поносить — вот что они могут.

— Почему была тогда такая рьяная борьба с верой с вашей стороны?

— Вначале я еще не так изучил вопрос. Думал, что имею дело с ураном-238, каким-то образом занесенным в наши дни. Поймите, религиозная вера — это такой же набор условных рефлексов, как страсть к литературе или собиранию марок. Их так же, как любые условные рефлексы, можно воспитать. Все зависит от культурных особенностей времени: превращение этой страшной машины в такую легкую побрякушку очень понятно. Тут нет никакой мистики.

Общество всегда будет выбирать между двух вариантов ответа тот, который ему более приятен, а не тот, который имеет сходство с истиной

— Вы каждый период своей жизни находили себе врага и видели в борьбе свою общественную роль.

— Помилуйте, разве можно лягушку на стекле в лаборатории физиолога считать его врагом? Разве можно считать зайца врагом охотника? Нет. Это охота, исследование. Я привык иметь дело с какими-то сочными проявлениями жизни, это интересный эксперимент.

— Но вы наметили кого-то, кто вслед за церковью попадет в ваш прицел?

— Сложный вопрос. Пока все-таки не закончена работа с РПЦ. Это все, поверьте, произойдет при нашей с вами жизни. Я думаю, надо быть очень благодарным эпохе за то, что она в таком мультяшном варианте дает нам посмотреть эту страшную сказку об инквизиции и попах.

Победа еще не наступила, но возможна ли она? Мы же помним, что нам, умирая, завещал великий Фейнман: общество агрессивно и активно ненаучно. Оно всегда будет выбирать между двух вариантов ответа тот, который ему более приятен, а не тот, который имеет сходство с истиной.

О гопниках внутри нас и Путине во главе страны

— Вы 20 лет назад ездили каждый день на выезды, заходили в квартиры, в магазины с черного хода — и это общество хорошо знаете.

— Да, и не испытываю к нему ни малейшего уважения.

— Оно изменилось за 20 лет?

— Оно не только за 20 лет не изменилось, оно за последние 2 000 000 лет не изменилось.

— Но вы же начинали, можно сказать, как криминальный репортер. Куда, например, делись гопники? По сравнению со временем «600 секунд» маргиналов стало все-таки меньше.

— Ха, друг мой, я не могу так ответить на ваш вопрос. Мне для этого снова надо поездить на выезды. Я редко бываю в центре, наверное, все-таки их стало меньше. Ну многие гопники поумирали, что естественно: эти люди пили то, что не надо пить. Нам сейчас нужны новые 90-е, просто чтобы гопники снова активизировались. Чтобы поотнимали жилплощадь, сбережения.

— Гопник сидит внутри народа!

— Гопник живет внутри каждого из нас. Я вполне представляю нас с вами с огромными бородами под Охтинским мостом, жарящими крысу на костре. Мы там можем продолжить нашу прекрасную беседу об особенностях Homo, но от этого не перестанем быть гопниками.

Мы можем продолжить нашу прекрасную беседу об особенностях Homo, но от этого не перестанем быть гопниками

Да, у России были очень тучные годы, когда, не делая ничего, не совершая никаких реальных поступков, страна умудрилась в пределах Ленинграда, Москвы и еще пары крупных городов омерзительно разжиреть. Гопники тоже получили доступ к хорошим фирменным шмоткам. Но все вернется по щелчку пальца.

Мы сейчас дохнем, но дохнем по принципу динозавра. У него все процессы происходят гораздо медленнее белочки. Игуанодон будет долго бегать, харкать, трубить, заваливаться, вставать, — но дохнуть. Вот Россия это игуанодон.

— Вот вы говорите, что надо поездить и посмотреть. А в среде интеллигенции сейчас очень много разговоров о том, что 85 процентов общества — это какая-то катастрофа. Я читал недавно текст, где их называли alien — чужими, призывая как-то отгородиться от них.

— О, это неправильно и глупо. Это всего-навсего проявление национального единства, причем достаточно невинное, обычно ведь оно приводит к фашизму. Мы помним итальянцев, потомков Леонардо, ликующих при виде дуче, или когда Гитлером была вся Германия. И сейчас видим, что такое национальное единство, и этого, конечно, нельзя допускать.

И они будут страну удерживать: войной так войной, мракобесием так мракобесием, попами так попами

Тут я вызову возмущение и негодование, но надо снять шляпу перед ВВ [Путиным]. Любой другой человек — с менее устойчивой психикой — воспользовался бы этим гораздо более бесстыдно. Они же руководствуются своими политическими амбициями, у них странная цель — не допустить распада этой страны. Они убедились, что при минимальной дозе демократии, свободы СМИ, выборов эта страна сепаратизируется и погрязает в локальных конфликтах. И они ее будут удерживать: войной так войной, мракобесием так мракобесием, попами так попами. Выяснится, что кал обладает клеящими страну свойствами, — все обмажут калом.

Я это не приветствую, но понимаю; и мне распад России принес бы несколько бытовых и финансовых неудобств.

О российских либералах

— Если вспомнить ваш сюжет «Чаронда» (документальный фильм 1995 года о древнем вымершем городе на берегу озера Воже в Вологодской области — прим. «Бумаги») и сравнить его с каким-нибудь видео Олимпиады в Сочи, кажется, что Россия была гораздо ближе к смерти именно тогда.

— Просто Невзоров вырос и не снимает новую «Чаронду». Их не меньше, а больше. И если вы хотите полюбоваться на умирающие русские деревни, можете лететь туда же, куда летал Невзоров, и увидеть это в гораздо худшем варианте. Все это завесили занавесом безразличия — это мешает кричать о русском мире.

— Почему же либералы туда не летят и не снимают?

— А либералы — это полное дерьмо. Да и какие они либералы? Я помню, как они кричали в 1993 году: «Посадите Невзорова!», «Расстреляйте его как бешеную собаку!». Помню, как они заходились радостным визгом, каждый раз когда танковый снаряд попадал по Дому Советов, где находились живые люди. Какие они, к чертовой матери, либералы? И это все понимают, даже они сами. И эти хоругвеносцы сегодняшние — это обратная сторона сегодняшних же либералов.

Если бы русская деревня кого-то кормила! Она только доедает то, что не успевают доесть города

— Может, в этом и трагедия России? Либералы — говно, и никто не едет снимать «Чаронду».

— А это никого и не спасет. Чем скорее русская деревня погибнет, тем будет лучше, до сих пор она остается рассадником маразма и мракобесия, культовым предметом для поклонения невежеству и дикости. Если бы она кого-то кормила! Она только доедает то, что не успевают доесть города.

— Вы вспоминаете о 1993-м с сожалением?

— Я никогда не скрывал, что там были прекрасные люди: храбрые, одержимые. До сих пор российское общество не дало оценки, что тогда случилось. А ничего особенного: подрались две стаи Homo между собой. Переломный момент для новейшей истории России.

Я все события рассматриваю в космологическом масштабе. Для меня процесс образования атомов железа в звездах третьей популяции представляется истинно историческим событием. Или образование поперечноротости! Никогда не задумывались, какие колоссальные преимущества у живых существ появились с образованием поперечноротости вместо круглоротости?

А события 1993 года — просто характеристика живых существ, которые сейчас кричат о правде и свободе. Так же мочили хоругвеносцев, как хоругвеносцы теперь мочат их.

О примитивности человека

— Мне кажется, все ваше творчество — и журналистику, и публицистику — можно объединить особой прорисовкой фактуры: вы получаете колоссальное удовольствие, рисуя картину разложения и гнили.

— А Homo очень чутки к этому. Надо помнить их эволюционную историю, их восприятие мира; помнить, что вся их культура обернута вокруг фактов смерти, совокупления и злобы. И я этими наиболее популярными представлениями и оперирую. Им бесполезно рассказывать про красоту геологических процессов — они ее не воспринимают. Их оставляет равнодушными великолепная созидательная картина нуклеосинтеза в звездах первой или второй популяции, когда там стали появляться более сложные элементы, чем водород, гелий и литий. Это, поверьте, значительно более величественная картина, чем любая история народа или государства.

— А зачем вы тогда говорите о насилии и смерти? Что вы в итоге хотите донести — красоту космоса? Какая у вас миссия?

— У меня никакой миссии вообще нет. Я наемник, как в «Великолепной семерке», у меня есть профессия: я публицист.

— Мне не верится, что человек, с таким эпическим размахом описывающий смерть, не видит в ней что-то прекрасное, не имеет художественного взгляда на нее.

— Разочарую вас: не вижу. У нас же, вообще, достаточно убогий мозг: нам бесполезно рассказывать, как что-то выглядит в инфракрасном или поляризованном свете, мы не слышим ультразвука.

Попробуйте объяснить кому-то, как прекрасно видеть сквозь камень, это не вызовет никакого отклика. А сперма, кровь и насилие — вызовут

Змеи эволюционно разработали для себя возможность инфракрасного зрения, можно предположить, что они видят сквозь камни. Попробуйте объяснить кому-то, как прекрасно видеть сквозь камень, это не вызовет никакого отклика. А сперма, кровь и насилие — вызовут. Хорошие апробированные многими религиями краски, я с удовольствием ими пользуюсь.

— У вас, как у писателя Лавкрафта, холодный взгляд на человека, совершенно отстраненный.

— Не читаю художественную литературу и не знаю, кто это. Человек абсолютно ничтожен, я просто обречен это понимать. Все мы форма, которую принимает материя; она может принять форму таксы, форму планеты, форму человека. И человек тут далеко не на первом месте.

— Это взгляд того, кто приезжает в квартиру на Старо-Петергофском, видит свиную мочу на стене и разочаровывается в человечестве?

— Меня гораздо более разочаровало строительство пирамиды Хеопса в Древнем Египте. Более идиотского зрелища не могу себе представить. Миллион лет эти существа пытались социализироваться, колотили по своим камушкам, перестали друг друга жрать, у них появились навыки, знания — и на что они их употребили? Делать пирамиду весом в 250 миллионов тонн для каких-то сушеных идиотов и расставлять у сушеных идиотов мисочки с едой. Тут мне стало понятно, что от этого вида ничего хорошего ждать не приходится.