Будем знакомы, - То(!) время...

    -Шурка! Шура! Быстрей сюда! Посмотри, что твой шкет вытворяет, - соседка, захлебываясь от смеха, из коридора звала мать, - он там, ты понимаешь, Француза изображает...

     Сережка в одной майке сидел, за неимением подходящей мебели, на высоченном металлическом горшке как в глубоком кресле - нога за ногу, с игрушечной балалайкой и прилепленным к нижней губе окурком, подобранным здесь же - на общей кухне, бил рукой по нарисованным струнам и пьяненьким хрипловатым дискантом голосил:

           - Кичман нахлапом затянул мою свободу,

            И нам с кентом не светит улковать,

            А на бану совейскому налоду...

     Допеть трехлетнему "урке" не дали, и что стало с советским народом на железнодорожном вокзале осталось невыясненным. Со смехом и не злой руганью сдернули с горшка, мимоходом стряхнув с губ горький как полынь окурок, отобрали инструмент и отправили в комнату, звучно шлепнув для скорости по худеньким ягодицам. И хотя идти было всего ничего, он попытался добраться до места назначения верхом на Маруське - здоровенной соседской кошке, потерпел от зверя сокрушительное поражение и пришел в свою комнату исцарапанным и злым, с твердым намерением сегодня же отомстить Маруське и соседке - молодой и смешливой вдове Тоне.

     Ведь, так полюбившуюся Сережке песню он слышал именно у нее в комнате, когда мать, за символическую плату, оставляла его на попечение соседки, уходя на работу. Пел ее Леня-Француз, когда "забегал на минутку" в крохотную двенадцатиметровую Тонину комнатушку, специально для того, чтобы поговорить с Сережкой о всякой всячине. Он учил Сережку выговаривать труднопроизносимые для него звуки, помогал им убирать в комнате и делал из бельевых прищепок "стрелялки", заряжая их спичками. Затем затевал с Тоней перестрелку, причем Сережка всегда был на стороне своей соседки, а когда дело доходило до тяжелой бомбардировки вдовьими подушками, все трое хохотали так, что даже глухонемая БабЗина, в сопровождении своей неразлучной и вечно недовольной чем-то Маруськи, заглядывала к Тоне в приоткрытую дверь и грозила через порог кривым черным пальцем.

    Что-то жуткое было в этой старухе,- недаром ее боялись даже прошедшие войну мужики, поэтому гвалт сразу же прекращался, Сережка прятался за шкаф, а Тоня, почему-то сразу помрачнев, переворачивала к стеклу стоявшую на подоконнике фотографию мужа, сгинувшего где-то в далеких краях три года назад.           

    Откуда-то появлялась бутылка водки, Тоня ставила на стол два стакана и хрустальную вазу с печеньем, а Леня снимал со стены гитару с атласным бантиком на грифе.

     Надо признать, что Сережка в своем исполнении не очень-то уж и отличался от оригинала, потому что Леня хоть и учил Сережку выговаривать "р", сам картавил, за что и получил свою кличку. Правда картавил он как-то особенно, красиво и удачно обходя рискованные звуки, и даже когда напевал что-то, когда, казалось-бы, никуда не денешься от рыкающих звуков, за красивым, хорошо модулированным тембром было совсем незаметно этих огрехов. Ну, а держался он перед своими слушателями точно так же, как изобразил Сережка в своем сольном неудавшемся концерте. Нога за ногу, откинувшись на высокую спинку стула, высоко на грудь взяв гитару и склонив голову чуть набок, словно вслушиваясь в собственный голос, негромко пел он о несправедливом суде и о холодных заснеженных краях, о великой силе любви, горечи разлуки и коварной измене.

     Погрусневшая Тоня, прижимая к себе Сережку, глядела перед собой и тихо-тихо, так, что слышал один Сережка, повторяла каждый раз одно и то же:

           - А я? Как же мне теперь... и у меня был бы теперь такой вот стручек. И... эх, ты!

     Потом Сережка незаметно засыпал на коленях у Тони, а будила его уже мать, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы - на время карантина в детском саду молодых матерей отпускали на заводе пораньше, правда, не компенсируя в зарплате ежедневную часовую потерю.

           - Так, значит, опять он был? То-то я смотрю, веселая ты больно... Ой, Тонька, Тонька... дождешься ты. Ты не смотри что она глухая. Она, может. притворяется... Отравит она вас к чертовой матери! С нее то, какой спрос? Господи! Когда же этот карантин кончится. Боюсь я уже его с тобой оставлять...

           - Брысь!

- Тоня тряпкой махнула на Маруську, - подслушивает, тоже, скотина... Да ничего она со мной не сделает. Француз ее вон как подмазывает - старается... Она и Толика до тюрьмы довела - все ей мало было... Тише, тише! Ты слышишь?

     В комнате, куда только что прошел Сережка, что-то упало, загремело, и мать мать заспешила вслед за сыном. Непризнанный талант сорвался со стула, и теперь, прикусив нижнюю губу, сдерживал крик от боли - ждал мать. И дождался...

           -А-а! А-а-а...

     Испуганная молодая женщина схватила сына в охапку:

           - Где...где? Сыночек, маленький, где болит? - раздувала она прядки волос на голове сына, - миленький ты мой, давай я тебя пожалею...

     В создавшейся ситуации грех было не воспользоваться моментом, и Сережка решил действовать.

           - Не надо меня залеть! За зизнь не даес концелтить на гитале. И пусть... пусть я умлу, - надрывался он от плача.

     Только мать способна была разобраться в этой мешанине слов:

           - Чуешь, что он говорит? - повернулась она к стоявшей в дверном проеме,товарке, и перевела, - за жизнь, видите ли, я ему концертить на гитаре не даю. Вот - умирать собрался...

           - Я этому твоему хахалю картавому устрою! Чему ребенка учит! - взорвалась она, заметив улыбку на лице подруги.

           - Да хватит тебе... Хороший парень, добрый. И ничему он специально Сережку не учит - сам так говорит, привык по фене. И играет с ним... Видишь, ведь это он ему балалайку принес. Любит он детей... О! Опять идет! Да спит она хоть когда-нибудь?

     БабЗина шла по узкому коридору...

     Забегая вперед, скажу, что мать Сережи оказалась права. Не прошло и полутора лет, как Тоня умерла отравленная "Крысидом". Леню-Француза чудом откачали - через месяц после похорон Тони он забрал гитару и ее фотографию, выпрошенную у матери Сережи и исчез. БабЗина тоже куда-то пропала... Маруську семья Сережки забрала с собой при переезде, и она благополучно дожила до глубокой кошачьей старости.

---------------------------------------------------------------------------------------------------

    Как бежит время... Они уже полгода живут в этой новой просторной двухкомнатной(!) квартире в доме на самой границе леса, который строили Сережкины родители, приходя на стройку сразу после работы в заводе и по выходным дням. Таких двухэтажных домов, которые позже назовут "хрущебами", строилось тогда вокруг множество, и район гигантской коллективной стройки нарекли Коллективкой.

    Целый год тяжелейшей, изнурительной повседневности по разному сказался на жизни новоселов. Во многих семьях счастливое ожидание новоселья сменилось горестным изумлением: мужики - мужья и отцы, на чьи плечи легла основная тяжесть этого строительства, прежде внимательные и ласковые, стали все чаще прикладываться к бутылке. Сваливали, по-пьянке, все проблемы в одну кучу, обвиняя при этом жену, американский империализм и своих бестолковых детей. Само собой, разумеется, рядом никогда не оказывалось ни американского президента, ни его приспешников из загнивающего капиталистического лагеря, и тогда естественное раздражение выливалось на окружающих, - кто-то ведь должен был ответить за подорванное на стройке здоровье и никчемную жизнь американских безработных.

    Другие, перебравшись из коммуналки или барака в собственную квартиру (пусть, даже, и с печным отоплением)ощутили вдруг себя хозяевами жизни. Кто-то пошел учиться дальше - вечерний машиностроительный техникум еще никогда не знал такого наплыва абитуриентов. Большинство же этих "других" довольствовались чисто внешним проявлением благополучия, то есть, щирокими белыми брюками, шляпой и галстуком на резинке, гордились друг перед другом хорошими оценками своих отпрысков и собственными рекордными показателями в социалистическом соревновании, талией жены, ее подбритыми бровями и китайским солнечным зонтиком (приклеивать на нос бумажку стало уже неприличным - культура...)

     Коллективка, сплотив на пару лет людей общей заботой, разбила их навсегда социальными сословиями, доходами и общественным положением. Появилась возможность выделиться среди равных, закрыться от недостойных, чего, естественно, раньше никак нельзя было добиться в очереди к коммунальному туалету или на общей кухне.