Дочь Хрущева: Отец верил Сталину и недооценил Брежнева

45 лет назад Пленум ЦК КПСС сместил Никиту Хрущева со всех постов. Сегодня о своем отце вспоминает Рада Аджубей, дочь одного из самых противоречивых правителей нашей страны

–Я человек, конечно, заинтересованный, – признается Рада Никитична, – во всяком случае, в каком-то смысле не объективный. Но стараюсь быть объективной. И чем дальше уходит время, чем дольше мы барахтаемся, пытаясь установить демократию, построить капитализм, фигура моего отца вырастает для меня во все большую величину. А особенно – его доклад на ХХ съезде. Я считаю, это главное, что он сделал в жизни. Это был перелом не только для нас, людей, которые жили в то время, но и вообще перелом мирового значения. Считаю, что отец выполнил свой гражданский и человеческий долг, совершил подвиг.

– Вы мне еще по телефону сказали, что сегодня пойдете к отцу на кладбище. Ходили?
– Да.

– Простите, если вопрос вам покажется некорректным. Есть ли цветы на могиле?
– Есть. Я не могу сказать, что горы цветов, как, скажем, у Шукшина. Но и у отца цветы, как правило, есть. Какой-нибудь скромный букетик, четыре гвоздички, но есть. А иногда значительно больше: часто Новодевичье посещают различные делегации, тогда появляются корзины цветов.

– Вы общаетесь с простыми людьми. Что люди говорят, что думают о Хрущеве?
– Я сейчас живу очень замкнуто, редко где бываю. Но раньше… Я только пять лет назад ушла из редакции журнала «Наука и жизнь», где проработала всю жизнь. Сейчас там вахтер сидит и кодовый замок есть. А раньше любой человек с улицы мог войти. Но люди, которые плохо относятся к Никите Сергеевичу, ко мне не приходили. Приходили только те, которые относятся к нему хорошо. За брежневские годы многое забылось. А вот с наступлением перестройки, когда в прессе вновь появились статьи о ГУЛАГе, ко мне ну просто валом пошли люди – просто рассказать о своей судьбе, о судьбе своих близких. У кого-то близкие были арестованы, у кого-то расстреляны. У меня было жуткое ощущение – что в Советском Союзе нет семьи, которой бы не коснулись репрессии.
Сейчас эта тема опять ушла в тень. Многое изменилось в жизни, выросли новые поколения, которые уже не могут прочувствовать всего трагизма того страшного времени. А есть уже и такие, что ставят репрессии под сомнение: «Да вы выдумываете! Ничего не было, а если и было, то, может быть, и правильно». Сейчас, конечно, можно философствовать, но тогда, когда репрессии касались тебя лично, близких тебе людей, было не до философии…

– А как вы относитесь к тому, что говорят об отце в СМИ?
– Я иногда читаю какие-то статьи, смотрю какие-то телепрограммы, но далеко не все. Потому что знаю, кто что скажет. Если Жуков – есть такой историк, – я включать телевизор не стану. Ну что я буду слушать его рассуждения, которые ни на чем не основаны, кроме его личных симпатий или антипатий?! А кто сегодня главный специалист по Хрущеву? Бурлацкий. Ничего не хочу сказать плохого про Федора Михайловича – Федя вроде бы хочет все по-хорошему, но вранья у него 80 процентов. Как-то его книжку презентовали – ну хоть плачь, хоть смейся. Бурлацкого так и называют по телевидению – «советник Хрущева». Говорят, что он написал доклад на ХХ съезде. Да он Никиту Сергеевича видел, я думаю, раза три в отдалении, будучи в рабочей группе Андропова. А я, воспитанная в сухих традициях «Науки и жизни», предпочитаю правду...

«Хотел выселить людей из бараков, а потом построить дворцы»

– Рада Никитична, согласитесь, что у каждого же своя правда...
– Это верно. И мне не хочется Федора Михайловича обижать. Потому что при Горбачеве Бурлацкий был первым, кто написал большую статью о Хрущеве, в общем, очень положительную. Это был прорыв. Потому что двадцать лет было запрещено упоминать имя Никиты Сергеевича. Либо оно проскакивало случайно, либо «стучал каблуком в ООН» и «сеял кукурузу на Северном полюсе». Все. Хрущев был в списке главлита – потом мы узнали об этом – среди запрещенных имен. Так же как и мой муж, он в этом же списке фигурировал. И вдруг такая статья!

– «Сеял кукурузу на Северном полюсе» – это как клеймо на Хрущеве…
– Никогда, конечно, Никита Сергеевич ни за каким полярным кругом не предлагал сеять кукурузу. Его часто критикуют люди, которые даже не знают, что он предлагал сеять и зачем.

– Быть может, посевы кукурузы в какой-нибудь Мурманской области – это провокация?
– Очень может быть… Честно говоря, я уже и не помню всего, что Никите Сергеевичу инкриминировалось: кукуруза, ботинок…

– Пятиэтажки – хрущобы так называемые.
– Ну это сейчас – хрущобы, а тогда они не могли инкриминироваться. Безусловно, все было пущено специально. Чтобы скомпрометировать. События ведь развивались по нарастающей – все началось задолго до 64-го. Где-то до 1960 года и ассортимент продуктов в магазинах расширялся, и дома – те самые пятиэтажи – люди с восторгом воспринимали. Это сейчас каждый хочет иметь, я даже не знаю что. А тогда… Я помню, моя приятельница, коллега по журналу, жила на Пятницкой, в центре Москвы, у них была огромная коммунальная квартира. И когда они с мужем получили возле Водного стадиона крошечную квартирку – Господи, как они были счастливы! Сейчас как-то подзабылось, что люди выезжали не только из коммуналок – из подвалов, из бараков. И что колоссально: пятиэтажки не в одних только Черемушках строились – по всему Союзу! Перед людьми впервые забрезжила надежда, что они могут получить отдельную квартиру.
Никита Сергеевич, конечно же, был романтик, человек увлекающийся, но в основе своей – очень прагматичный человек. Я хорошо помню, как по выходным вызывал своего помощника по строительству и они раскладывали бумаги, чертежи, что-то в столбик подсчитывали, определяли, почему пять этажей, почему еще что-то…

– Кстати, почему пять этажей?
– Этому было, как сейчас говорят, экономическое обоснование. Если пять этажей, значит, можно не устанавливать лифт, коммуникации дешевле обойдутся, потому что совсем другие мощности потребуются для подачи воды, и прочее, прочее. Более точно я вам сказать не могу, потому что далека от строительства. Но точно то, что все это рассчитывалось. При этом отец говорил: «Сейчас мы выселим людей из подвалов, из бараков этих чудовищных! А за двадцать лет мы дворцы построим!»

– Когда человек так говорит, то он либо не сомневается, что будет у власти все эти двадцать лет, либо уверен, что преемники продолжат его дело.
– А он верил своим коллегам и в своих коллег. Конечно, верил. Вот о Брежневе был не очень высокого мнения как о политике. Считал его устроителем вечеров, приемов. Недооценил. Хотя знал его еще до войны – как секретаря одного из украинских обкомов.

«Заговорщики его боялись и ненавидели»

– Хрущева не просто отправили на пенсию, а посадили под домашний арест. Получается, он был опасен для власти?
– Да нет, конечно. Его просто боялись. Как сегодня ни расценивать события тех лет, но в 57-м году действия Молотова, Кагановича и других пленум осудил. Это была какая-никакая, а демократическая форма. Никита Сергеевич в демократию верил. А в 64-м был чистой воды заговор. Заговорщики боялись, что за Хрущевым пойдет армия, что против них повернут пушки, что он полетит в Киев… Это все, конечно, глупости, которые до сих пор еще где-то в печати и разговорах возникают. Но у них хватило ума все-таки не арестовать Хрущева, а дать ему маленькую дачу. Это был «домашний арест», конечно. Я часто слышу от журналистов: вот, мол, Никита Сергеевич жил на даче, его навещали товарищи по Политбюро… Да вы что! Об этом не могло быть и речи! Его навещать боялись почти все. Вот его переводчик, который потом был переводчиком у Брежнева, – Витя Суходрев – приехал к нему вскоре после отставки. Суходрева вызвал Громыко: «Ты что? Зачем тебе это нужно?» Больше того! Что там Никита Сергеевич! Вот муж мой, Алексей Иванович Аджубей… Уже много лет прошло, и как-то мы с ним были на банкете в большом ресторане – один наш друг что-то праздновал, а Леша человек был чрезвычайно остроумный, общительный, и они на пару с Юрой Никулиным вели стол. Там было человек сто народу. На следующий день этого нашего приятеля, профессора, вызвал министр здравоохранения Петровский и буквально то же самое сказал: «Зачем тебе это нужно? Зачем ты приглашаешь Аджубея?» Аджубея! Господи! Не Хрущева! Ну а к Никите Сергеевичу, когда он немножко «уравновесился», приезжали писатели, артисты, какие-то инженеры – друзья моего брата Сергея. Помню, приезжали наши друзья Гилельсы. В общем, люди в какой-то степени независимые. А чтобы какие-то облеченные властью или политической карьерой обремененные – нет, конечно. Это невозможно было.

– Между 64-м и 71-м, годом ухода Никиты Сергеевича из жизни, семь лет.

Почему его все это время продолжали держать в «дачном» заточении?
– Слишком большая ненависть к нему была у заговорщиков. И до сих пор, видите, продолжается. Я тоже иногда думаю: почему? Я даже однажды спросила у Александра Николаевича Яковлева: «С чего такое отношение?» И Брежнев вроде бы не плохой человек, получается, а Андропов, тот вообще почти герой. «Неординарный человек был Хрущев, не вписывался в привычные рамки…» – ответил Александр Николаевич. Я знала Брежнева и думаю, что это была ревность и ненависть в общем-то мелкого человека. А моего отца можно называть вспыльчивым, малообразованным, но не мелким – он был личность, конечно. Брежнев, с моей точки зрения, был человек абсолютно беспринципный. И безыдейный. С очень ограниченным кругозором. Я даже не знаю, читал ли он когда-нибудь. Отец читал. И любил читать.

«Он и при Сталине пытался что-то сделать»

– Когда Никита Сергеевич отважился выступить на ХХ съезде партии с обличением культа личности Сталина, он, наверное, понимал, что нельзя жить по-старому. А четко ли он представлял себе перспективы?
– Когда о Хрущеве судят как по надгробному памятнику Эрнста Неизвестного (дескать, половина его дел – черная, половина – белая), это неправильно. Никита Сергеевич был человеком цельным. Теперь трудно представить, как непросто было жить при товарище Сталине и сохранить совесть. Это я тоже ему ставлю в заслугу. В том, что он был верным учеником Сталина, – никаких сомнений. Сталин поставил перед собой задачу уничтожить всех, кто ему равен (а может быть, и выше), и взрастить молодых. Из этих молодых и был Никита Сергеевич. У него до какого-то момента сомнений никаких не было в том, что все делается правильно. И естественно, он и малейшей критики не мог себе позволить. Но сомнения начали возникать довольно рано. Мне тут попалась очень интересная и важная для меня информация. Это было при Горбачеве. Человек, который работал в комиссии по реабилитации, показывает своему другу документ – опросный лист. Сталин ведь хитро делал – всех завязывал кровавой ниточкой. Опросный лист – надо ли арестовывать Бухарина? И там – «за», «за», «за»… И – против: Микоян, Хрущев и кто-то еще третий. Вот Молотов до самых последних дней придерживался той линии, что все было замечательно и надо было это делать дальше и еще круче.
Мы жили с Молотовыми в одном доме, на улице Грановского, и после пленума 57-го года, когда внутрипартийная оппозиция проиграла, Молотова чуть ли не сразу исключили из партии. Тогда Полина Семеновна Жемчужина, жена его, пришла к моей маме и сказала: «Ну, вы же понимаете, Нина Петровна, что невозможно исключить из партии Вячеслава Михайловича, он сам – почти партия. Я не верю тому, что про него говорят». Хотя ее саму чуть живую привезли из лагерей после того, как Сталин умер. Мама передала ее слова отцу. Отец сказал: «Я тебе принесу документ, суди сама». И принес список репрессированных крупных партийных деятелей, а к нему прилагается список жен репрессированных, и там предложения МГБ – сослать. А рукой Молотова написано: «Всех расстрелять!»

– Когда ваш отец засомневался в том, что все делается правильно?
– Сомнения отца, которые в какой-то момент возникли, были не просто сомнения, которые он держал в голове и которыми ни с кем не делился. Он пытался что-то сделать. Мне один человек из Киева рассказал такую историю: во время войны, когда наши войска уже освобождали Украину и отец опять стал возглавлять украинское правительство, он написал в НКВД о том, что в 39-м году на Украине были арестованы такие-то деятели культуры: «Прошу вас проверить, живы ли они, пересмотреть дела, есть сомнения…» И некоторые были выпущены. Конечно, единицы. Большинство уже погибли.
Я сама думала, что он только к 56-му году решился. Ничего подобного. Он сразу после смерти Сталина созвал совещание прокуроров по этому вопросу и дал задание проверить и доложить, что происходит.
Потом, знаете, надо понимать, что в то время, несмотря на то что отец был очень большой начальник, член Политбюро с 1938 года, он в том же 38-м уехал из Москвы в Киев, а как только началась война, ушел на фронт. Он не сидел в Кремле, не входил в Комитет обороны и очень многого не знал. Конечно, он знал, что есть лагеря. Конечно, знал, что кого-то расстреливали. Но, как и большинство советских людей, до какого-то времени верил, что это делается во имя высшей цели, во имя справедливости.
Отец был в зале суда, когда судили Бухарина. А после говорил: «Мы верили!» Это сейчас кажется, что все всё понимали и что всё знала вся страна.

«Никогда не слышала, чтобы отец ругался матом»

– Никита Сергеевич обсуждал дома государственные дела?
– Конечно, что-то обсуждалось. Но редко, и вопросы были не секретные. «А вам Никита Сергеевич рассказывал, как он готовил доклад на ХХ съезде?» – интересуются молодые журналисты. Конечно, нет! Об этом смешно даже спрашивать. Вот когда начались реабилитационные дела, когда отец приглашал домой членов комиссии, то все разговоры велись открыто. Но то, что он хочет выступить на съезде с секретным докладом, этого мы не знали. Более того. Мой муж, в то время замглавного редактора «Комсомолки», присутствовал на съезде как журналист. Алеша рассказывал: «Съезд закончился, и я помчался в редакцию, а потом узнаю, что завтра будет закрытое заседание». Тот же Александр Николаевич Яковлев, который тоже присутствовал на съезде, говорил, что и в ЦК-то никто ничего не знал. Недавно я наткнулась на один журнал, издававшийся ЦК в горбачевские времена, в котором впервые напечатан доклад Хрущева ХХ съезду партии. Там так: идет текст выступления, а затем «Бурные аплодисменты», текст и – «Аплодисменты». Не было никаких аплодисментов! Александр Николаевич говорил: «Мы сидели и боялись взглянуть на соседей, повернуть голову. В зале стояла мертвая тишина».
Ну а как обдумывалось решение об освоении целины, я была свидетелем. Никита Сергеевич был человек очень подвижный, и, для того чтобы быть в форме, он много ходил. Перед тем как ехать на работу, он на даче быстрым шагом проходил несколько километров. Иногда я ему составляла компанию. И я помню, как он сам для себя вслух проговаривал: вот, мол, с зерном ситуация в стране просто ужасная, стратегические продовольственные запасы на нуле, вкладывать деньги в Среднюю полосу, может, и хорошо, но отдачи надо ждать десятки лет, а тут – непаханые земли!

– А дела государственной важности отражались на семейных отношениях? Например, приходит Никита Сергеевич домой, взвинченный после какого-то совещания в ЦК…
– Такого не было – у отца была очень стойкая нервная система, он был очень сдержанным человеком. Он был человеком режима. Как только прекратилась заведенная Сталиным практика работы по ночам, Никита Сергеевич стал жить в своем режиме: в девять часов он на работе, в шесть вечера – домой. Он считал, что если ты не укладываешься в рабочее время, то доблести в этом нет.
Естественно, в семье случались ссоры, выяснение отношений, но не потому, что Никите Сергеевичу нужна была разрядка. Честно говорю. Сейчас настолько расхожим местом стало, что я уже готова сама поверить, что он бывал груб, кричал на людей. «Заходишь к нему в кабинет, – рассказывали его бывшие коллеги, – и не знаешь, выйдешь ли живой». И что он ругался матом, говорят. Мне кажется, человек не может, закрыв за собой дверь квартиры, стать совершенно другим. А я никогда не слышала, чтобы он ругался матом. Не поверите, но я даже матерных слов не знаю. Надо мной в редакции смеялись: мол, журналистам полагается знать. Отец всегда со всеми был на вы. Не то что Михаил Сергеевич. Тот со всеми на «ты». И мой муж тоже был со многими на «ты». «Это комсомольская привычка», – оправдывался. А у Никиты Сергеевича не было такой «комсомольской привычки». Может быть, потому, что он не был никогда комсомольцем. Я даже спросила его помощника Олега Александровича Трояновского: «Скажи мне, Олег, это правда про грубость?..» Олег был, конечно, большой дипломат, но тут он ответил прямо: «Да нет, конечно».

– Рада Никитична, хотелось бы в нашем разговоре поставить оптимистическую точку. Или многоточие.
– Я считаю, что без оптимистической перспективы и жить-то невозможно, всегда надо на что-то надеяться. А я, как человек прошлой эпохи, я верю в добро, в человечность, в справедливость – во все то, что сейчас все-таки в дефиците, в то, чему мой отец, как бы то ни было, со всеми отступлениями и со всеми ошибками, посвятил жизнь. Никита Сергеевич очень лаконично и хорошо сам сказал: пройдет время, положат на весы истории все мои дела, плохие и хорошие, и, я думаю, хорошие перевесят. Я тоже на это надеюсь.