В 1939 году Гитлер сказал: «Когда Сталин умрет, я раздавлю СССР».

В момент чешской аферы он сказал: «Перспектива новой долгой войны на континенте отвратит Англию от вмешательства». Меры вооружения, принятые английским правительством и даже набор армии не произвели на Гитлера должного впечатления, так как он счел это за демонстрацию, а не за доказательство решимости. Еще в 1939 году он сомневался в интервенции Англии. И, когда Англия наконец объявила войну, он еще две недели не принимал ее всерьез, как рассказывает Кайтель.

Гитлер рассчитывал так: Англия подвела итоги своего участия в первой мировой войне и баланс оказался далеко не утешительным. Она увидела, что работала для восстановления французского империализма. Англия обеднела. Она допустила Америку перегнать себя. Ее Империя зашаталась. Она потеряла Ирландию. Она теряла Египет. Ей грозила потеря Индии. Новая война ускорила бы ее упадок и углубила бы зияющие трещины. Империя бы распалась. Южная Африка наверное, а Австралия и Канада вероятно отказались бы пуститься вслед за метрополией в новую авантюру, где им еще раз пришлось бы проливать свою кровь за чужие интересы. Америка — циничная, жадная, хищная — соберет обильную жатву. Англия это знает. Вот почему она не будет воевать, если только не будет к этому абсолютно вынуждена.

Доказательство этому Гитлер видел в ее разоружении. Для него, по складу его ума, разоружение было равносильно отречению. Он лучше, чем кто либо знал состояние английского флота. Кроме двух линейных кораблей «Родней» и Нельсон», уже не новых, у них не было крупных модерных кораблей. Крейсера были не в достаточном числе и порядком изношены. Армия была сокращена до минимума. Авиация устарела. Что это все доказывало, как не то, что Англия решила оставаться нейтральной?

О США Гитлер мало думал. Всецело поглощенный мыслью об одном гиганте — СССР, он как-то остался незаинтересованным другим гигантом. Иногда в своих фантастических импровизациях, которым он предавался в интимном кругу, он рисовал себе новую войну за раздел Америки, выставляя против «янки» — американских немцев. Завоевав Европу, он несомненно предпринял бы какой-то выпад против Нового Света, предъявив ему счет за германский человеческий материал и труд, которым были оплодотворены и возделаны как Северная, так и Южная Америка. Но это было туманное будущее. Фактически Соединенные Штаты почти отсутствовали в мире идей фюрера. Для него это была сумасбродная, несерьезная страна, пожираемая капитализмом, раздираемая экономическими кризисами, отравленная еврейством, искушенная материализмом, одураченная своим кино, своей погоней за комфортом и своим спортом и управляемая врагами Германии, неистовыми, но бессильными.

«Америка, — говорил он, — в 1917 году имела слишком плохой опыт с войной, чтобы еще раз ввязываться в европейский конфликт».

«Я часто говорил фюреру, — заявляет Геринг, — и даже перед свидетелями, что, если Англия вступит в войну против Германии, то Америка рано или поздно придет ей на помощь. Фюрер не разделял моего взгляда. Он утверждал, что Америка не примет участи в войне, если только ей не будет грозить непосредственная опасность. Он основывал свое убеждение на разговоре своем с Ллойд Джорджем; этот разговор дал Гитлеру совершенно ложное представление о состоянии умов англо-американцев. Кроме того фюрер преувеличивал значение американских изоляционистов».

Этот человек, так точно осведомленный о военных силах европейских стран, имел лишь смутное представление о военном потенциале Соединенных Штатов. Их приготовления и вооружения совершенно ускользнули от его прозорливости. Медленность, с которой Англия производила свои приготовления к войне, еще утвердила Гитлера в его мысли о беспомощности Америки. Он думал, что нация, расслабленная демократией и богатством, неспособна принести жертвы, необходимые для ведения войны, и в особенности, что она неспособна будет найти людей, готовых умирать за нее.

Вот почему Гитлер отрицал опасность с упрямством настоящего глупца. Документы Нюрнберга дают этому много доказательств. Вот один пример:

21 января 1941 года он сказал Муссолини (документ S. 134): «Даже если Соединенные Штаты и вступят в войну, нам нечего бояться их».

Еще одно соображение оказало сильное влияние на суждения Гитлера: Гитлер создал вокруг себя героический мир. Сильные, жестокие люди руководили и направляли пассивные массы. Одни эти люди делали историю. Их основным качеством была воля, их внешним выражением — твердость. Они освободили себя от предписаний религии, морали и гуманности, которые наложены как путы на подчиненные массы. Они были ответственны за свои действия только перед Провидением, — туманным и снисходительным к избранным, Провидением для полубогов.

Гитлер опирался на этот слой избранных. Изолированный от людей, он жил в мире фантастических гигантских теней. Легко себе представить, что он говорил с ними в свои долгие бессонные ночи. Он сам выбирал свои тени: он не общался с Наполеоном, несмотря на сходство судьбы. Но несомненно его собеседниками были Бисмарк и особенно Фридрих II. «Риск, который я беру на себя, — говорил он, — тот же самый, которому подвергался великий Фридрих, когда он захватил Силезию. Подобно ему, я соединяю в своих руках гражданскую и военную власть; я воплощаю государство».

Помимо знаменитого короля Пруссии, Гитлер находил несколько равных себе среди варваров и эти его особенно прельщали. Он давал особое предпочтение дружбе Чингис-Хана. Он восхищался им и усвоил его принципы. «Кровь, — говорил он своим генералам, посылая их на войну, — не зачитывается тем, кто создает Империи. Чингис-Хан намеренно истреблял миллионы женщин и детей. Кто теперь об этом вспоминает?»

Среди современных ему политиков Гитлер искал сверх-людей. Он судил о народах по их вождям, которых они выдвигали.

«В наши дни, — говорил он, — есть три государственных человека: Муссолини, Сталин и я».

Среди этих избранных он различал еще две категории:

«Муссолини наиболее слабый, так как он не мог справиться с реакционной оппозицией королевского дома и церкви. Только Сталин и я являемся полными хозяевами наших решений и можем смотреть в будущее».

Хвалебные речи Сталину были ежедневным мотивом, Гитлера. Но — любопытная вещь: он видел в исключительных качествах советского вождя основания для ободрения и успокоения, но не для беспокойства. Он знал, что Сталин боится Германии и соглашение предпочитает конфликту.

«Сталин, — повторял Гитлер неоднократно, — рассудителен, осторожен и хитер.

Пока он жив, — опасаться нечего. Но ситуация изменится, как только он умрет, так как евреи, сейчас оттесненные на вторые и третьи места, тотчас же вновь пролезут вперед».

В 1939 году Гитлер сказал: «Когда Сталин умрет, я раздавлю СССР».

Жизнь Муссолини гарантировала союз с Италией. Жизнь Сталина обеспечивала благоразумие СССР. Оба были не только главами государств, но хозяевами страны. Оба вели свои народы по праву гения. Они не были связаны ни демократической оппозицией, ни непрошеными советниками. Они ввели строгие, даже суровые законы. Гитлер признавал их если и не за равных, то за подобных себе.

Кроме них, после смерти Кемаль-Ататюрка, не было крупных людей.

Ни подлинных вождей, ни подлинных хозяев. Только личности второго и третьего разряда, демократические марионетки. Бессильные правители, которые зависели от «хорошего пищеварения их утомленных народов» и валились от одного парламентского голосования или от всеобщих выборов. И главное, люди без воли и без темперамента. «Даладье… Чемберлен… эти болтуны, эти несчастные черви». Они неспособны были на риск. Они не в состоянии были принять мужественное решение. И конечно они никогда не стали бы воевать. По крайней мере не стали бы воевать серьезно.

Нюрнбергские документы доказывают, что это презрение к противникам было одной из тех сил, которые наиболее подстегивали решимость Гитлера. Он никогда не подозревал (несмотря на опыт прошлой войны, на Клемансо и Ллойд Джорджа), что демократии могут иметь в запасе людей, которые в минуты опасности могут оказаться столь же энергичными и сильными, как и прирожденные диктаторы. Он не предчувствовал Черчилля и не понял Рузвельта.

Он не в состоянии был их понять, так как он не знал тех народов, из которых они вышли. Здесь предел интеллигентности и аналитической способности Гитлера.

Он происходил из центральной Европы, из мира Австро-Венгерской монархии, раздираемой национальными вопросами, страны, где все народы ссорились и сталкивались. Он жил в Вене, столице пестрого, мозаичного государства.

Он был беден и несчастен. Он, немец, проводил свою жизнь на рынках, среди словенских каменщиков, чешских бетонщиков и хорватских чернорабочих. Он стоял в очереди у дверей ночлежного дома в Меймлинге, среди сброда всех национальностей.

Он читал. Он открыл своих героев: Фридриха II, Бисмарка — его земляков; людей, карьера которых развертывалась на пространстве между Рейном и Вислой, чаяния и мечты которых никогда не переступали берегов Европы, но которые благодаря своей энергии основательно перемешали месиво европейских народов.

Гитлер был, подобно им, европейцем. Он отлично знал проблемы национальностей, выдвинутые демократией на первый план. Он познал их уже при рождении и изучал их в течении всей своей жизни.

До сих пор не доказано, что Гитлер был чисто немецкого происхождения. Скорее можно предполагать обратное. Его предки не были связаны с землей, они были бродячие пролетарии и почти несомненно смешанной расы. Вполне возможно, что в жилах величайшего антисемита всех времен была даже примесь еврейской крови. Но, будучи немцем по языку, он уверенно причислял себя к германской расе, многочисленной и сильной. И это наполняло его гордостью.

Пока дело шло о Европе, Гитлер был как у себя дома. Его фантазия, хитрость и дикая воля в соединении с точным знанием народов и обстановки позволяли ему проводить свои политические маневры с полным успехом. Он умел разъединять своих противников, поддерживать и растравлять их старые конфликты. Он мастерски натравливал судетских немцев на чехов, чехов на словаков, словаков на венгров, венгров на румын. Он сумел толкнуть Польшу на ложный путь с тем, чтобы ее изолировать, а затем разбить. Сумел стакнуться с СССР, чтобы затем неожиданно напасть на него. Он отлично оценил ослабление Франции. Его взгляд, неомраченный никаким сомнением, был быстрым, острым и ясным.

Но за пределами Европы было иное: весь огромный англо-саксонский мир совершенно ускользнул от его анализа.

Гитлер не знал ни одного иностранного языка. У него не было никакой культуры. Его университетом был прилавок уличного букиниста. За весь период формирования его идей он не встречал ни одного англичанина или американца.

Природа английской или американской силы, эта мощь без солдатчины, ему была совершенно незнакома. Структура гигантского содружества народов британской нации, которая держится только общностью культуры и интересов, была ему чужда и непонятна. Он и не подозревал о том мире идей, который существовал за пределами Европы. Традиции и учреждения Лондона и Вашингтона для него не существовали. И сверх того он отрицал у противников всякие идеальные побуждения; он видел лишь грубый материализм там, где в действительности большую роль играли факторы моральные и религиозные.

К англо-саксонскому миру Гитлер прилагал те самые мерки силы и силовых отношений, которые он выработал в своем мозгу. Потому и следствия получались смехотворные. США, нападающие на Канаду или Англия, отстаивающая Южную Америку при содействии германского флота!

Он верил, что Англия не будет воевать. Он верил, что США не вмешаются в конфликт. Он воображал, что англичане позволят ему взять Варшаву и царить в Москве при условии, что он обещает оставить им Индию, и что американцы настолько заняты своим бейсболом и звездами Холливуда, что они прикроют глаза на разрушение Лондона — колыбели их цивилизации.

Тот факт, что Гитлер так безрассудно ринулся в войну, объясняется только этим пробелом в его представлениях. Ибо во всем остальном он был реалист, и он несомненно не взялся бы за оружие, если бы правильно учел свои шансы на поражение.

Он видел перед собой центральную Европу раздробленной и наполовину сочувствующей себе, видел несамостоятельную и слабую Францию, неорганизованный и временно ослабленный Советский Союз, нейтральную и склонную к соглашению Англию и далекие и безразличные ко всему Соединенные Штаты.

Риск был по-видимому невелик. В 1939 году он верил, что ему удастся совершить все то, что он наметил в 1937 году: достигнуть своих целей за наименьшую цену.

Он не играл, как многие думают, ва-банк. Наоборот, он думал, что ведет благоразумную игру.

«Я был бы сумасшедшим, — сказал он генералу Гальдеру, — если бы ради такого вопроса, как Данциг и коридор, бросился бы в общую войну наподобие 1914 года».

Он представлял себе, что завоевание мира пойдет гладко. Но он не знал англичан и американцев. И в этом была его гибель.