Секреты корифеев

Когда-то, давным-давно, когда было мне лет двадцать-двадцать пять, я вычитал, -  не помню уж у кого, «один умный вещь», как говаривал в «Мимино» светлой памяти Фрунзик Мкртчян.

«Умный вещь» заключался в том, что начинающему писателю, и уж тем более – начинающему графоману весьма полезно от руки переписывать тексты хороших писателей, не говоря уже о классиках.

Я задумался тогда на минутку, к какой категории себя отнести. К начинающим писателям – как-то нескромно, а к графоманам – обидно. Потом решил, что не в определении дело, - хоть горшком назовись, лишь бы в печку не угодить, - и взялся за дело.

Я исписал толстую тетрадку отрывками из произведений Толстых – Льва Николаевича и Алексея Николаевича, Гоголя,  Шишкова, Грина, Фазиля Искандера, Гайдара, Валентина Катаева, Ильфа и Петрова, Даниила Гранина и еще нескольких любимых мною писателей.

Как оказалось, -  то, чем я занялся, -  это вовсе не скучная работа простого переписчика. Главное, что меня каждый раз поражало, - это своеобычность авторов, - свои у каждого писателя особенности стиля, чудесные метафоры, свобода и неповторимое искусство построения фразы, изумительная, иногда, кажется,  - противоречащая канонам орфографии и синтаксиса легкость обращения со словом.

Как же это все отличалось от школьного сочинительства с непременными перлами типа «усталые, но довольные, мы возвращались домой»!

Я далек от мысли, что крохотные отрывки тех записей из моей старой тетрадки, что я собираюсь привести здесь.  научат кого-нибудь писательскому мастерству: ведь это снова только чтение, а мы с вами толковали о переписывании больших отрывков , и ОТ РУКИ, чем сейчас владельцы компьютеров  заниматься вряд ли станут.

Но я призываю вас все же внимательно вчитаться в приводимые ниже строки и задуматься о секретах мастерства корифеев.

Л.Н. Толстой, «Война и мир»

«11-го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. — Едет! — закричал в это время махальный.

Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.

— Смир-р-р-р-на! — закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.

По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.

Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го-го-го-го-ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.»

Шишков, «Угрюм-река»

«Следователь, Иван Иваныч Голубев, приехал к  вечеру.  Он  -  невысокий,

сухой старик с энергичным лицом в седой, мужиковской бороде, говорит крепко,

повелительно, однако может прикинуться и ласковой лисой; к спиртным напиткам

имеет большую склонность, как и прочие обитатели сих мест. Он простудился на

охоте и чувствовал себя  не  совсем  здоровым:  побаливала  голова,  скучала

поясница.

     Тотчас же началось так называемое предварительное следствие.

     Анфису Петровну  посадили  к  окну  на  стул,  локти  ее  поставили  на

подоконник. Анфиса не сопротивлялась. Бледно-матовое лицо ее  -  мудреное  и

мудрое. Анфиса рада снова заглянуть в свой зеленеющий сад, не в тьму,  не  в

гром, а в сад, озлащенный веселым солнцем, - но земная голова  ее  валилась.

Голову стали придерживать чужие чьи-то, нелюбимые ладони,  Анфиса  брезгливо

повела бровью, но ни крика, ни сопротивления - Анфиса покорилась.

     К ране на лбу приложили конец шнура и протянули  шнур  дальше,  в  сад,

чтобы определить примерный рост убийцы и  с  какого  пункта  произведен  был

выстрел.

     - Так подсказывает логика,  -  пояснил  следователь.  Тут  вышла  малая

заминка: незыблемая логика лопнула, застряла между гряд.  Следователь  встал

на гряду, в то место, куда привели его логика и шнур, и прицелился из  ружья

Анфисе в лоб.

     - Да, - и он раздумчиво почесал горбинку носа. - При  моем  росте  -  с

гряды как раз. А ежели разбойник значительно выше меня, он мог и из-за гряды

стрелять. Да.»

А.Гайдар  «Голубая чашка»

«Пошли мы втроём сквозь густой ракитник.

— Вот он, Пашка Букамашкин, — сказал Санька и попятился.

Видим мы — стоит мельница. Возле мельницы телега. Под телегой лежит кудластая, вся в репейниках, собачонка и, приоткрыв один глаз, смотрит, как шустрые воробьи клюют рассыпанные по песку зёрна. А на кучке песка сидит без рубахи Пашка Букамашкин и грызёт свежий огурец.

Увидал нас Пашка, но не испугался, а бросил огрызок в собачонку и сказал, ни на кого не глядя:

— Тю!.. Шарик… Тю!.. Вон идёт сюда известный фашист, белогвардеец Санька. Погоди, несчастный фашист! Мы с тобою ещё разделаемся.

Тут Пашка плюнул далеко в песок. Кудластая собачонка зарычала. Испуганные воробьи с шумом взлетели на дерево. А мы со Светланой, услышав такие слова, подошли к Пашке поближе.

— Постой, Пашка, — сказал я. — Может быть, ты ошибся? Какой же это фашист, белогвардеец? Ведь это просто-напросто Санька Карякин, который живёт возле того дома, где чьи-то свиньи в чужой сад на помидорные грядки залезли.

— Всё равно белогвардеец, — упрямо повторил Пашка. — А если не верите, то хотите, я расскажу вам всю его историю?»

В.Каверин «Два капитана»

     «По-настоящему он пришел в себя на следующий день.

     Когда я проснулся, он  сидел  на  лежанке  рядом  с  сестрой,  и  они

разговаривали. Она уже знала,  что  его  зовут  Иваном  Иванычем,  что  он

заблудился и что никому не нужно о нем говорить,  а  то  его  "возьмут  на

цугундер". Честно сознаюсь - до сих  пор  не  знаю  точного  смысла  этого

выражения, но помню, что мы с  сестрой  сразу  поняли,  что  нашему  гостю

грозит какая-то опасность, и, не сговариваясь, решили, что никому и ни  за

что не скажем о нем ни слова. Разумеется, мне легче было  промолчать,  чем

Сане. Иван Иваныч сидел на лежанке, подложив под себя руки,  и  слушал,  а

она болтала. Все уже было рассказано: отца забрали в тюрьму,  мы  подавали

прошение, мать привезла нас и уехала в город, я -  немой,  бабка  Петровна

живет - второй дом от колодца, и у нее тоже есть борода, только поменьше и

седая.

     - Ах вы, мои милые, - сказал Иван Иваныч и легко соскочил с лежанки.

     У него были светлые, глаза, а борода черная  и  гладкая.  Сперва  мне

было странно, что он делает  руками  так  много  лишних  движений;  так  и

казалось, что он сейчас возьмет себя  за  ухо  через  голову  или  почешет

подошву.

Но скоро я привык к нему. Разговаривая,  он  вдруг  брал  в  руки

какую-нибудь вещь и начинал  подкидывать  ее  или  ставить  на  руку,  как

жонглер.

     В первый же день он показал нам множество интересных затей. Он сделал

из спичек, коры и головки лука  какого-то  смешного  зверя,  напоминавшего

кошку, а из хлебного мякиша - мышку, и кошка ловила мышку и мурлыкала, как

настоящая кошка, Он показывал фокусы: глотал часы, а потом вынимал  их  из

рукава; он научил нас печь  картошку  на  палочках,  -  словом,  эти  дни,

которые он провел у нас, мы с сестрой не скучали.

     - Ребята, а ведь я доктор, - однажды сказал он.  -  Говорите,  что  у

кого болит? Сразу вылечу.

     Мы были здоровы. Но он  почему-то  не  захотел  идти  к  старосте,  у

которого заболела дочка.

                Но в такой позиции

                Я боюся, страх,

                Чтобы инквизиции

                Не донес монах, - сказал он и засмеялся.»

Гоголь «Вий»

«Сотник оборотился и указал ему место в головах умершей, перед небольшим налоем, на котором лежали книги.

"Три ночи как-нибудь отработаю, - подумал философ, - зато пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами".

Он приблизился и, еще раз откашлявшись, принялся читать, не обращая никакого внимания на сторону и не решаясь взглянуть в лицо умершей. Глубокая тишина воцарилась. Он заметил, что сотник вышел. Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и...

Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови - ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста - рубины, готовые усмехнуться... Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.

- Ведьма! - вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы.

Это была та самая ведьма, которую убил он.»

А.Грин «Бегущая по волнам»

«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.

«Войдя в порт, я, кажется мне, различаю на горизонте, за мысом, берега стран, куда направлены бугшприты кораблей, ждущих своего часа: гул, крики, песня, демонический вопль сирены — все полно страсти и обещания. А над гаванью — в стране стран, в пустынях и лесах сердца, в небесах мыслей — сверкает несбывшееся— таинственный и чудный олень вечной охоты.»

Фазиль Искандер «Бригадир Кязым»

«Кязым вдруг вспомнил свою первую любимую лошадь, своего прославленного вороного иноходца, которого он имел в дни далекой молодости. Эту лошадь много раз пытался у него купить известный лошадник Даур. Он жил в селе Джгерда. Даур много раз предлагал Кязыму большие деньги за его лошадь, потом он предлагал ему большие деньги и хорошую лошадь в придачу, но Кязым, гордый за своего скакуна, никогда не соглашался его продать.

      Потом Даур смирился и больше не заговаривал с ним об этом, но стал часто заезжать к нему домой, и многие говорили Кязыму:

      – Ох, уведет твоего иноходца этот человек! Ох, недаром зачастил он к тебе! Приглядывается!

      Но Кязым не верил в коварство этого человека. Так ему подсказывало сердце, хотя и ему казались странноватыми эти наезды Даура: то ночь застала его в Чегеме, то гроза заставила свернуть с дороги, то еще что-нибудь. Так продолжалось около двух лет.

      Однажды Кязым, случайно проснувшись на рассвете, увидел, что постель его гостя пуста. Они спали в одной комнате. Он решил, что тот по нужде вышел из дому, но прошло достаточно много времени, а тот все не возвращался. Кязым встревожился. Он встал, быстро приоделся и вышел во двор. Подходя к конюшне, он заметил, что дверь ее приоткрыта, и почувствовал, что кровь в его теле остановилась.

      Он шагнул в приоткрытую дверь и замер. Даур стоял возле его лошади, гладил ее длинную гриву, почесывал холку и нашептывал ей какие-то слова, иногда целовал ее в морду. Нет, конокрад так себя не ведет!

      Потрясенный увиденным, Кязым отшатнулся от дверей, как если бы случайно застал влюбленных за ласками, не предназначенными для чужих глаз. Он сам любил лошадей, но, чтобы взрослый мужчина ласкал лошадь и целовал ее в морду как мальчишка, этого он никогда не видел.

      Так вот почему Даур стал часто ездить к нему, вот почему ночь или непогода заставали его в Чегеме! Его тоскующая душа тянулась сюда, жаждала видеть полюбившуюся лошадь, трогать ее, нашептывать ей нежные слова.

      Кязым тихо вернулся в дом и лег в свою постель. Примерно через час в комнату вошел Даур.

      Утром они встали, позавтракали, немного выпили, и гость собрался в дорогу. Кязым, разумеется, ни слова не сказал о том, что он видел. Когда домашние, провожая гостя, вышли из дому и Махаз, младший брат Кязыма, подвел лошадь Дауру к веранде, Кязым вошел в конюшню, вывел под уздцы своего иноходца и поставил его рядом с лошадью Даура.

      – Ты что, Кязым, тоже собрался куда-то? – спросил Даур.

      – Нет, – сказал Кязым и, подойдя к его лошади, взялся за подпруги.

      – Я уже затянул их, – сказал гость, еще не понимая, в чем дело.

      – А я решил их ослабить, – усмехнулся Кязым и, отпустив подпруги, снял седло и, не глядя на бледнеющего Даура, перенес седло на свою лошадь. Все, кто был рядом, застыли изумленные, а бледный Даур молчал, и только плеть камчи, которую он держал в руке, тихо-тихо подрагивала. Так говорили потом домашние, рассказывая об этом.

      – Я меняю свою лошадь, – сказал Кязым, прерывая неловкое молчание, – она мне поднадоела… Твоя лошадь не хуже…

      – Кязым, ты даже сам не знаешь, что ты сделал, – промолвил Даур и больше ничего не мог сказать.

      Он уехал.

      Кязым знал, что сделал, и никогда не жалел о том, что расстался с любимой лошадью. Это было совсем не то, что потом случилось с Куклой. Это было все равно что отдать любимую дочь за достойного человека. И он ее отдал и никогда не жалел об этом.

      Конечно, Даур потом пригласил его к себе, устроил в его честь большой пир и подарил ему серебряный кинжал редкой работы.»