Возвращение Дзержинского

Собственно – он ведь далеко и не уходил. И возвращается отнюдь не сегодня. "Чекист бывшим не бывает" – этим словам уже почти 16 лет. И они не были политическим суицидом, каким должны были бы стать. Они и тогда были восприняты народом без раздражения. А сегодня – и подавно. А ведь слова эти очень страшные. Это ведь программа. И не просто политическая программа – программа жизни. Нашей жизни.

Любую вещь можно назвать приятным словом и словом неприятным. Выражаясь красиво-научно: денотат будет тем же, а коннотат – противоположным. Так в русском языке существовали рядом "гепеушники" и "энкавэдэшники" (просто палачи), "кагебешники" – палачи не столь кровавые, но более лукавые и в отличие от многих энкеведешников – совершенно бессовестные, и тут же рядом оставались "чекисты" – горячесердечные, чисторучные и холодноголовые. А вовсе не горячеручные, холодносердечные и чистоголовые, как могли бы пошутить клеветники.

Советская власть тщательно хранила эта образ. Он был ей очень нужен. И особенно – при борьбе с культом личности, когда общество стало узнавать о том, какими чистыми были те руки, какими сострадательными сердца и что вообще творилось в головах тех, кто своими руками изломал десятки миллионов жизней.

Любому государству нужны спецслужбы, спецвойска и всё такое прочее. Но государство, если, конечно, оно разумное государство, не может позволять себе двух вещей.

Первая – захват власти спецслужбами. Сталин это хорошо понимал, отстреливая периодически главных чекистов. Начал он, по-видимому, с первого – с Железного Феликса, бывшего наряду с Фрунзе, одной из главных опор Троцкого и таким же таинственным образом, как и Фрунзе, скончавшегося в разгар войны с троцкизмом. Это понимали и последователи Сталина: вплоть до Андропова выходцев из ЧК на высшем посту не было. Впрочем, и Андропов не был "чекистом от рождения".

Вторая же вещь, которую не может позволить себе разумное государство (хотя, конечно, это не вторая, а наипервейшая вещь) – это пренебрежения к человеческой жизни и человеческим страданиям. ЧК от рождения была организацией палаческой – казнившей, сажающей, пытающей... Это изначально была кровавая баня. Но не такая баня, которая отмывает, а такая, которая, наоборот, покрывает несмываемой грязью. Работа в ЧК ломала души самих чекистов, причем, делала это быстро и эффективно. Люди превращались в нелюдей. Удалось ли кому-то отмыться позднее и вновь стать человеком? Исключить такой возможности не могу, но мне такие примеры неизвестны.

Именно поэтому совершенно неслучайно символом революции 91-го года стал снос памятника Дзержинскому. Мы бросились сносить не памятник Ленину, не памятник Марксу, не десятки других памятников, а именно памятник Дзержинскому – как символ такого отношения государства к человеку, которого больше быть не должно. Людей нельзя убивать, людей нельзя бить, людей нельзя унижать. Нельзя!

Увы и ах! Мы не договорили тогда еще одного "нельзя". Людей нельзя бросать на произвол судьбы. О людях надо заботиться. Людей надо любить. И поэтому, снеся Дзержинского, мы уже через несколько месяцев так же похоронили революцию 91-го года своим равнодушно-бездумно-бездушным отношением к жизни отдельных людей, как революцию 17-го года похоронили потоки пролитой крови и слез – она просто захлебнулась в этом море.

Наше безразличие "рынок все устроит" не было агрессивно-злым. Мы не били и не стреляли. Но оно было всё равно злым – не агрессивно-злым, а безразлично-злым. И оттого не намного менее жестоким. Крики отчаяния, обиды, горя, голода были вызваны теперь другими причинами, но молчание наше оставалось таким же. Как будто надежным. А на самом деле – близоруко-глупым. Тогда-то, в начале девяностых мы и стали готовить пьедестал для возвращения памятника на площадь Дзержинского. Не человек, а экономика – это было исключительно по-марксистски. Как в школе учили.

Само же возвращение произошло в 99-м. Под столь же оглушительное народное ликование, которое мы видим и сегодня. Памятник – это ведь не истукан. Памятник – это память, продолжающая жить идея. Идея, символом которой стал Железный Феликс и прочие наши железные люди, восторжествовала окончательно в 99-м году и сегодня просто продолжает торжествовать.

Ну, Дзержинский. Ну, и что? А чем было восстановление советского гимна? А чем было и есть всё остальное? Мы хоть раз громко сказали, что главное для нас человек? Не коммунизм, не демократизм, не национализм, не либерализм и не какой-нибудь еще "-изм", ради которого можно на человека наплевать. Включая – и гуманизм. А человек. Что человек – это главное. Что здесь цель общества, государства и всей нашей работы.

Не сказали. И сейчас очень далеки от того, чтобы сказать это. Не о том наши мысли. И в этом смысле мы очень созвучны внутренне Дзержинскому. Конечно, руки у нас почище. Ну, так ведь это просто от того, что сердца наши не такие горячие.

А так памятник Дзержинскому стоит себе целехенек. В каждой из наших душ.