ЖИЛИ, ДА БЫЛИ ДВА ХОРОШИХ КУМА...

ЖИЛИ, ДА БЫЛИ ДВА ХОРОШИХ КУМА.

1.

   Жарко. Нет. Жарко это просто тепло. Жарища. Пекло. Это в  самый раз. Солнце так  выпаливает воздух и искрит, что зелёные листья разросшейся сирени в палисаднике сворачиваются в трубочку и начинаю курить. Дымок лёгонький от них вьётся.

   На порожках сидят два кума. Иван Фёдорович и Фёдор Иванович. Описывать их внешность не стоит. Разве дело в ней. Горбатый, да кривой, а с доброй душой, а иной стройный и прямой с запечённой душой. К тому же я хочу рассказать не об их внешности, а об их отношениях. Оба кума доброжелательны и уважительны друг к другу, но доброжелательность и уважение чуть было не сорвались из-за ключей против смерти. Именно так. Я не оговорился: ключи против смерти.

- Как думаешь, - не спеша начинает  Фёдор Иванович, -  я всё правильно делаю? – Он сильный любитель слова, напрасно их не бросает и говорит почти всегда загадками.

- Ты всё правильно делаешь, - отвечает  Иван Фёдорович. – А что именно? – спохватывается он.

- Тогда, Ваня, - Фёдор Иванович идёт в обход вопроса кума, - не обижайся на меня.

   К чему эти слова? А вот посмотрим к чему. Ивана Фёдоровича они тоже сильно  заинтересовали, и он готов попытать кума, чтобы прояснить ситуацию, он уже и вопросы заготовил, но добраться до них не успел. Непредвиденное обстоятельство отвлекает его.

   Через невысокий забор с шумом перелетает чёрная упитанная соседская курица и стремглав, выцарапывая землю, так что комья  земли летят, мчится через двор Фёдор Ивановича к алюминиевой миске, в которой горкой насыпано зерно.

- Красиво бежит, - бросает Иван Фёдорович и снова спохватывается, видя, что с кумом происходят удивительные перемены.

   Фёдор Иванович  шумно вдыхает разгорячённый воздух, так что его ноздри становятся, словно калённые, раздувается, в него, словно запустили резиновый шланг и начали надувать. Он напряжённым взглядом провожает курицу и, выпуская из себя воздух, мякнет и облегчённо вздыхает, кода курица с налёту начинает бить клювом по зерну. Она мечет в себя зерно, так что горка уменьшается на глазах.

- Надо бы прогнать, - степенно говорит Иван Фёдорович.- В чужом дворе так нельзя хозяйничать. Она хоть и яйца несёт, а порядок должна знать.

   Он значительно смотрит на дружка. Ох, задаст сейчас ей кум, думает он, только перья полетят, недаром же он так надувался, но от ответа Фёдора Ивановича он изумлённо открывает рот. Он не слышит громового голоса, который выкатывается, если Фёдор Иванович видит непорядок.  Вместо грома тишина.  Кум с удовольствием смотрит на курицу.

- Прогнать нужно, - подталкивает его Иван Фёдорович.

- Не надо, - добродушно отвечает Фёдор Иванович.- А вчера самогон был крепкий. Мы с малого ущерба будем иметь большой достаток.

- А при чём здесь с малого достатка большой ущерб, - путается Иван Фёдорович, но Фёдор Иванович мягко поправляет его: с малого ущерба большой достаток.

- А самогон при чём? – не отстаёт Иван Фёдорович. - Она же не за самогоном прибежала, - срывается он. -  Тебе хозяйственный ущерб наносит.

- А, - не отпуская добродушия,  машет рукой Фёдор Иванович, - пусть кушает, голубка.

    Какой же ты бесхозяйственный и расточительный мужик. Так хочет сказать Иван Фёдорович. Он уже решил выговориться, чтобы  крепко продраить   кума.

- Гоп! – вдруг кричит Фёдор Иванович.

- Что гоп? –  с испугом взвивается  Иван Фёдорович.

   Да, что ж это такое? Привычное поведение кума рушится на его глазах. Он не выдерживает долгого молчания кума. Может жара его тяжестью налила, и он не только стал мешаться в мыслях, а даже встать не в силах. Что значит это «Гоп!». Но так, как Иван Фёдорович  доброжелательно и уважительно относится к Фёдору Ивановичу, то он срывается с порожек и бежит, чтобы отогнать курицу, но к его удивлению курица, пошатываясь, добирается до порожек  и падает с гортанным криком.

-  Гоп! –  снова бросает Фёдор Иванович. – Религия права.

   Опять навесил слово. Ну, причём здесь религия? Запутался что - ли Фёдор Иванович после вчерашнего вечерка. Иван Фёдорович усиленно думает, как бы выпрямить кума. На разумное слово поставить, но Фёдор Иванович загибает своё.

- Как сказано в религии, - тянет он, -  не желай чужого добра,  не желай вола, овцу  ближнего и жену соседскую не желай, а свою употребляй с толком. Не желай дома чужого и земли его... И зерна, прорастающего не на твоей земле, тоже

2.

   Вспоминая Фёдор Ивановича и Ивана Фёдоровича, вижу посёлок на Луганщине, в котором я родился. Кумовья с моего посёлка. Вижу, как сидят два мужика, и о чём они только не балагурят. До войны на Украине это ещё было. Я тоже подсаживаюсь к ним. На порожках места много.

   Шумит слегка палисадник. Переливаются на солнце листья. Весело, но скудновато жили. Зато кучно. Не было такого, чтобы кто-то беду тащил, а другие  в сторонке стояли и советами обкладывали. Гурьбой налегали. Дворами знались. Какая тишина над посёлком витала. Работали в депо, кто слесарем, кто токарем. В мазуте, солярке. А не унывали. Баян, гармошка, да  пляски и песни по вечерам и праздникам звучала.

   Кому мешала жизнь посёлка? Кому она поперёк горла встала? Большим людям? Так нет ни больших, ни маленьких. Среди людей есть те, которым вслед плюют, когда их проносят мимо или тащат на бронированных лафетах под густые звуки траурного марша. В прошедшую войну выжил, выстоял  посёлок,  обожжённый, пеплом покрытый. А нахлынуло то, что не ждали. Отзвучали и баян, и гармошка, и песни, и пляски. И шумные, грустные, печальные и весёлые разговоры на лавочках. Война накатила. Выклевала посёлок.

   Вырастал посёлок не один век  в степи, среди бугров высоких и балок с запахом ландышей и родников с чистой, кристальной, журчащей водой. Не чурался работы. Славен был  тихостью и скромностью. Заботой и помощью. Гуртом дома возводили, да сады яблоневые с белым наливом, антоновкой, пепенкой высаживали. Красоты неописуемой в нём не было, но была жизнь. Текла смирно, как речушка среди мелких берегов. А потом оборвали её. Да что думать? Что вспоминать? Былое не вернёшь, а какое новое вырастет или в поле перепашут, а то и пустырь, бурьяном заросший, вместо посёлка останется, никто не знает. Лучше вернёмся к довоенному разговору кумовьёв, когда ещё ни Донбасс, ни Луганск не горели и беженцы в балках не укрывались и по степи с родного края не бежали.

3.

- Ты хочешь сказать, - щурится Иван Фёдорович, - что её Бог наказал за жадность?.

- Она  желала добра чужого, Ваня, - поясняет Фёдор Иванович. -  Бери курку, тащи на кухню, пусть моя Мария борщ с ней сварит под самогон.

- Я дохлых куриц не ем, - отбривает Иван Фёдорович.

   Он ощупывает курицу. Никакого жизненного тока. Глаза закатила. Нигде ничто не стучит. Не шевелится. Точно сдохла. Навалила в себя зерна, проглотить не сумела, дыхалку забила. Он берёт курицу за ноги и хочет выбросить её в овраг, который находится недалеко от дома кума.

- Оставь ты её, Ваня.

- Да ведь сдохла она, Фёдор. Зачем она тебе нужна?

- Чтоб показать тебе чудо.

- Да какое чудо. Сдохла она.

- Неправильно говоришь. Сдохла. Правильно сказать, что в неё смерть вошла. Летальной она стала. Ну, это дело поправимо. У меня есть ключи против смерти. Я щас из неё смерть выгоню, а жизнь поселю. Воскрешу.

   Иван Фёдорович вздрагивает. Вчера вроде  по одной или  по две чарочки самогона хлестнули. Хорошо закусили борщом с курицей. Может быть, кум в отдельности ещё бутылку прибрал в себя, и с утра его завинтило. Словом, неуютно, нехорошо, как - то даже страшновато  заскребло в душе Ивана Фёдоровича. В пятках холодком пошло. И речь заикаться стала.

- Ты говори, да не заговаривайся. Ключи против смерти. Смерть выгоню. Жизнь поселю. Тебе опохмелиться нужно, чтоб мысли правильно настроить, а то тебя ещё сильнее в  косяк затянет.

- Религию нужно читать, - не обращая внимания на заикающуюся речь кума, отвечает Фёдор Иванович, - а не возле телевизора лепиться. В религии между строчками слова о ключе против смерти есть. Вот сейчас увидишь. Я их знаю.

   Фёдор Иванович берёт курицу, кладёт себе на коленки, поднимает голову вверх, долго смотрит на небо, а потом наклоняется к курице и начинает что-то шептать. К испугу Ивана Фёдоровича курица начинает дрыгать ногами и издавать хриплые звуки.

- Понял, - говорит Фёдор Иванович.- Воскресил я её. Она не  дохлая, я в неё новую жизнь вдохнул, а смерть выгнал.  Она сейчас свежая, как утреннее яичко. Как раз для борща.

   Иван Фёдорович тупо смотрит на кума. Он не верит, но на его глазах произошло настоящее чудо. Как же не верить. Что же это за кум? Такие дела делает, а с ним поделиться не хочет. Он налетает на Фёдора Ивановича.

- А ты мне такие слова расскажешь, - заносит Ивана Фёдоровича, на прямую дорогу от увиденного чуда выбраться он не может, - чтобы это я тоже имел ключи против смерти.

- Ну, а как же. Своему другу. Слушай внимательно и запоминай. Ни одно слово не пропускай. Если пропустишь, то не свяжется.

   Завихрилась мысль у Ивана Фёдоровича. Полосонула по мозгам. Искрами с глаз вылетела. Кум такую тайну от него скрывал. Он начинает лихорадочно прочищать уши, не дай Бог слово упустят, потом поближе придвигается к куму, чуть не сваливает его с порожек и  приставляет левое ухо чуть ли не к самим его губам.

- Ну, говори, говори, - нетерпеливо шепчет он. – Ключи давай.

- Самогон у меня крепкий, - медленно  начинает шептать Фёдор Иванович. - Забор низкий. Все соседние курицы перелетают. Я  зерно в мисочку насыплю и самогончиком немножко окроплю. Вот они клюют, становятся пьяненькими  и падают. До сих пор ещё ни одна курица после моего самогона на ногах не устояла. Что главное в мужицкой жизни, Ваня? Смекалка. А она и есть основной ключ против смерти. Гоп, - кричит он. – Вон одна ещё летит. Эту, Ваня, гони назад от миски. Она воскрешению не поддаётся. Я по перьям вижу. У неё их больше, чем мяса.

    Фёдор Иванович рассказал бы и о перьях, но Ивану Фёдоровичу не до них. У него закрутка в голове.  Всё же так просто. Ясно и чётко. А ты! Эх ты! Поверил в ключи. Ведь кум тебе раньше говорил: не желай вола, овцу ближнего, жену соседа, не желай дома чужого и земли его.... А ты пожелал. Ключи  против смерти захотел приобрести. Так тебе и надо.

- Ты так и моих нескольких прибрал? – взрывается Иван Фёдорович. - А я считаю и всё недосчитаюсь? Не кум ты мне.

- А при чём здесь я? – обстоятельно говорит Фёдор Иванович. - Твои куры сами залетают ко мне. Я их палкой не гоню, чтобы они летели ко мне. А почему они летают ко мне? Потому, что ты их голодом моришь. А я человек щедрый, люблю застолье Я им ставлю угощение. Еду и выпивку. Хочешь -  ешь, хочешь -  не ешь. Я же их не принуждаю. А они желают чужого. Ты вчера борщ у меня ел? Ел. Что ж ты не почувствовал по вкусу, что в борще была твоя курица? А ещё хвастаешься, что, мол, ты только один во всём посёлке хозяйственный мужик. А свою курицу даже зубами не познал. А если б почувствовал и сказал, что это твоя курица, я бы свою отдал. А что сейчас отдавать. Ты вчера её сам всю смолотил. Эх, дела мужицкие.

   Иван Фёдорович пытается что-то сказать, но слова засыхают на языке. Он только разводит руками. Ну, разве можно  такого кума ругать из-за каких-то куриц, которые чужое добро желают. Смотреть нужно за хозяйством, а не надеяться, что оно само управиться.

- Иди к соседу Николаю, - продолжает Фёдор Иванович. -  Позови. Это его курица. Мы и борщ с ним покушаем и по самогону маленько пройдёмся.

- Да он же тебе за курицу шею свернёт.

- Не свернёт. Он меня сам просил; Фёдор! Убери как-нибудь эту курицу. Покоя не даёт. По двору носится, на улицу выбегает, яйца не несёт. Жена только и  кричит мне: лови, а зарубить мне её не даёт. Я только и бегаю за ней. Она меня в гроб загонит. Вот я и освободил его от гроба. Мужик всё  по уму, разуму делает, Ваня, а не в накидку.

   Фёдор Иванович пыхтит. Жара давит. Он поднимается с порожек и направляется в погреб за самогоном. Иван Фёдорович смотрит ему вслед и любуется его спиной. А почему спиной? Да потому что лицо кума невидно. Фёдор Иванович скрывается в погребе, а Иван Фёдорович, минуя ворота, перелазит через забор и направляется к Николаю с торжественным лицом, чтобы сообщить, что его поручение выполнено на все сто. Через некоторое время в кухне застолье. Фёдор Иванович, Иван Фёдорович и Николай поминают курицу.

- Больше ничего лишнего  нет в хозяйстве, - спрашивает Фёдор Иванович Николая.- А то могу помочь.

- Нет. Всё теперь при деле.

- Ну, смотри. В случае чего я и с поросёнком могу сладить.

   Уже и вечер наступает. А кумовья балагурят. Я всё также сижу с ними и слушаю. Солнце закатывается за верхушки высоких тополей. С бугров и со степи прохлада несётся. Где-то подала голос гармошка, кто-то в припляс с песней весёлой пошёл. И вдруг обрывается песня. Видно, чуткое ухо у песни. Не так, как у мужиков. Почувствовала  она, что скоро под другую музыку другие песни  запоют...

   Запели почти через год, да  так запели, что выморили все дворы в посёлке. А кому он обиду нанёс?