23.05.2015 03:00

Смерть Пушкина ради свободы Бельгии?

На модерации Отложенный

СМЕРТЬ ПУШКИНА РАДИ СВОБОДЫ БЕЛЬГИИ ?

Загадкой остается убийство А.С. Пушкина на дуэли с Дантесом. Существует много версий причин гибели поэта, а не так давно стала обсуждаться еще одна, связанная с принцем Нидерландов Виллемом Оранским.

Однако эту версию предложил еще в СССР историк-пушкинист Н.Я. Эйдельман. Правда, он привел всего лишь переписку Оранского с Николаем Первым в 30-е годы 19 века. Но за ней – вся политическая жизнь Европы и России в это время. И одна из сложнейших проблем – пересмотр венских международных соглашений 1815 года, достигнутых после победы над Наполеоном в 1812 году. А по ним к Нидерландам присоединялась Бельгия и еще часть территории Франции. Но за 15 лет – до 1830 года, когда в Европе произошли революции в Нидерландах, в Польше и других странах, бельгийцы так и не свыклись со своим новым положением в чуждой им стране, с чуждым языком и религией.

Нарушение венских договоренностей грозили ослаблением России на внешнеполитической арене. А Нидерланды ждали поддержки от Николая Первого. Которого с этой страной, помимо традиционного кредитования в амстердамских банках связывали и родственные узы с Оранскими. Супругой Виллема была сестра русского императора Анна.

Послом Нидерландов в России, как известно, был в это время барон Луи Геккерен, как раз в 30-е годы вдруг усыновивший француза Жоржа Дантеса. Известна версия об их гомосексуальной связи. Но была ли она главной причиной сближения этих двух людей?

Если отвлечься от «любовной» интриги, то остается политика. И она в этом случае довольно странная: посол Нидерландов создает семью с врагом своей страны – французом. Причем, имевшим уже немалый опыт в политических интригах в пользу династии Бурбонов во Франции. Но активным сторонником этой королевской династии был и Николай Первый. Тогда становится понятной его благосклонность к усыновлению Геккереном Дантеса.

Впрочем, будущее покажет – Жорж Дантес – политический флюгер. Вернувшись во Францию после дуэли с Пушкиным он скоро перекинулся от монархистов к республиканцам, стал членом парламента, разбогател и… всю жизнь шпионил в пользу России. Однако его «помощь» обернулась страшными потерями для страны в последние годы правления Николая Первого, который проиграл войну с Турцией в 50-е годы во многом потому, что с подачи Дантеса признал вхождение во власть Наполеона Третьего сначала как президента, а затем как императора. Новоявленный император обманул надежды Николая Первого, объединившись с Англией и Турцией против России в этой войне.

У француза и патриота своей страны Дантеса были весомые причины ненавидеть принца Оранского и вообще Нидерланды. Еще в конце 18 века эта страна потеряла независимость, поддавшись на уговоры Англии войти в союз с Францией. В итоге та тут же парализовала торговлю Нидерландов, в то время как эта страна терпела экономические бедствия и территориальный ущерб. И только после победы над Наполеоном, теперь - опять уже при содействии Англии и, конечно, России, Бельгию и Голландию объединили в одно королевство, способное противостоять Франции. Кроме того, Нидерландам прирезали еще полоску территории от Франции и вернули некоторые колонии. Королем стал отец принца Оранского – Виллем Первый.

То, что происходило в Нидерландах далее, очень похоже на то, что сегодня происходит на Украине и в мире в вязи с этими событиями.

Обе части Нидерландов слишком давно были отделены друг от друга, и развитие их пошло по слишком различным путям. Образованное Священным союзом России, Пруссии и Австрии королевство Нидерланды не могло быть по-настоящему прочным. Между протестантскими голландскими и католическими бельгийскими провинциями несколько столетий существовала неугасимая религиозная и национальная вражда. Король Виллем I не мог рассеять общее недовольство бельгийцев, поскольку сам связан был либеральной конституцией. Явные преимущества и предпочтения, данные Голландии перед Бельгией с момента основания единого государства, введение голландского языка в государственное делопроизводство, новые тяжелые налоги – все это справедливо возмущало бельгийцев.

К концу 1820-х годов многообразные неудобства из-за унии Бельгии с Голландией стали очевидны для всех в Европе. Протестантские королевства (Великобритания и Дания) поддерживали Голландию, а католические державы (Франция, Пруссия и Австрия) – Бельгию. В самых различных областях жизни между интересами обеих народностей обнаружились глубокие противоречия, умело распаляемые врагами единого государства и короля, в котором могущественные соседи видели сильного соперника.

Так, северные провинции хотели извлекать доходы из высокого поземельного обложения и налогов на роскошь (обработка драгоценных камней); южные, жившие, главным образом, земледелием и промышленностью, хотели повышения таможенных пошлин. Большое долговое бремя Нидерландов Бельгия несла лишь по принуждению. Выгоды от колоний слишком медленно шли на пользу южным торговым городам, но и эту пользу северные провинции наблюдали с завистью и, по возможности, урезывали.

Хотя реформаторское по вероисповеданию правительство Нидерландов и заключило шестого июня 1827 года конкордат с Римским Папой и учредило три новых епископства — в Амстердаме, Брюгге и Герцогенбуше, — оно не могло полностью устранить недоверия могущественного в Бельгии католического духовенства. С другой стороны, бельгийские либералы, большей частью валлоны, были недовольны стремлением правительства дать господство фламандскому языку, а также высказывали все большее возмущение самодержавным инициативам и действиям короля. Противники монархии склонялись на сторону республиканской Франции. Вследствие этого влияния июльская масонская революция 1830 года во Франции вызвала бельгийскую революцию.

Король Виллем I во время бунта в Бельгии сначала рассчитывал на силу своего оружия. Восьмого августа 1831 года наследный принц Оранский Виллем победил бельгийцев при Гассельте, а 31 июля - и при Лувене и грозил покорить всю Бельгию. Однако великие державы, в Лондонском протоколе от 14 июня 1831 года, высказались за отделение Бельгии от Нидерландов. С их согласия Франция в лице короля Луи Филиппа оттеснила голландцев, овладела 12 декабря 1832 года цитаделью Антверпена и, в соединении с Англией, блокировала нидерландские берега.

Войне положен был конец Лондонским соглашением девятого мая 1833 года. Виллем I долго отказывался признать независимость Бельгии, хотя так называемые 24 статьи от третьего октября 1831 года и признали за Нидерландами право на герцогство Люксембург и часть Лимбурга, а также на уплату Бельгией ежегодно 8 400 000 гульденов, как ее доли процентов государственного долга.

(Разве не похоже все это на сегодняшние события на Украине, которую «выкраивали» Ленин и Сталин вот по такому же подобию, что и Нидерланды – Священный Союз - и где теперь идет гражданская война за языки и веру?)

В 1836 году между Николаем Первым и принцем Оранским возник конфликт, виной которому был посол Геккерен. В это время шли напряженные международные переговоры о признании независимости отделившейся от Нидерландов Бельгии. И тут барон Геккерен передает нидерландскому парламенту депешу о своей беседе с русским императором, который обсуждал с ним письмо своей сестры, жены Вллема, о том, что она скучает одна в отсутствии мужа, который постоянно находится с войсками на бельгийской границе…

26 сентября 1836 года Оранский писал: «Я должен сделать тебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном, как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько видеть, что ты находишь меня виноватым и полагаешь, будто я совсем не иду навстречу желаниям твоей сестры. До сей поры я надеялся, что мои семейные обстоятельства не осудит по крайней мере никто из близких Анны, которые знают голую правду. Я заверяю тебя, что все это задело меня за сердце, равно как и фраза Александрины, сообщенная Геккерном: спросив, сколько времени еще может продлиться бесконечное пребывание наших войск на бельгийской границе, она сказала, что известно, будто это делается теперь только для удовлетворения моих воинственных наклонностей...».

Письмо, конечно, требует расшифровки. Дело, конечно, не в семейных обстоятельствах Оранских. В самих Нидерландах не было единого мнения по поводу отделения Бельгии. И вот на фоне парламентских дебатов у депутатов появляется подобная записка. Которая вполне может натолкнуть на мысль о том, что Россия не является очевидным сторонником пребывания Бельгии в составе Нидерландов – иначе сестра русского императора с одобрением писала бы о нахождении ее супруга на границе с Бельгией с войсками. Это во-первых. Во-вторых, по тону письма Анны видно, что она всерьез не воспринимает действия самого Оранского на границе с Бельгией. То есть, парламент мог предположить, что и Виллем Оранский готов отдать Бельгии свободу.

Конечно, это могло вылиться в большой европейский дипломатический скандал. И виновником его оказывался Николай Первый.

Чтобы устранить межгосударственный и семейный конфликт, оба правителя договорились, что виновный в этих событиях будет наказан. При дворе Николая Первого началась «операция» по компрометации Геккерена. В центр этих событий попал А.С. Пушкин, к трагической развязке которых вольно или невольно толкнула его жена Наталья Гончарова, а также близкие ему люди, как он считал, друзья – Александр Тургенев, Карамзины и Вяземский...

Вообще попал Пушкин в центр революционных событий в Европе гораздо раньше – еще в 1831 году. Когда опубликовал свое стихотворение «Клеветникам России». Вот его текст:

КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.

Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.

Стихотворение было написано Пушкиным в Царском Селе накануне или во время осады Варшавы. Оно возникло, прежде всего, как ответ на массовую кампанию во Франции за военное вмешательство в поддержку Польши. Эту кампанию возглавлял Ж. Лафайет, ставший председателем Польского комитета; он, Ф.Моген, генерал М. Ламарк и другие депутаты выступали во французской Палате с пламенными речами, призывая к выступлению против России.

Уже с 1829 года события во Франции не дают покоя Николаю Первому. В 1830 году, в результате июльской революции, здесь изгоняют Карла Десятого Бурбонской ветви, и у власти становится «конституционный» буржуазный «король с зонтиком» Луи Филипп из Орлеанской ветви. В это время в Россию бежит сторонник Бурбонов Дантес. Которому, как принято считать, благоволил министр иностранных дел Нессельроде. Но это не могло так быть. Несельроде – австриец по происхождению и всю жизнь боролся против Франции, стараясь и на дипломатическом посту всячески способствовать сближению России с Австрией, а не с Францией.

После июльской революции 1830 года Николай Первый едва не разорвал дипломатические отношения с Францией, видя для России угрозу с ее стороны возвратом наполеоновских мировых амбиций. И он не ошибался в своих предположениях – Англия и Пруссия, к которым он апеллировал, поддержали Луи Филиппа и отказали Николаю в интервенции во Францию.

Русский император попытался убедить французского посла в опасности доверия Англии, которая и разруливала всю эту ситуацию в Париже. И, как показало время, Николай был прав. Франция плохо кончила спустя четверть века. Но сейчас она праздновала первую победу над бывшими победителями Наполеона и собиралась продвигаться в этом направлении далее.

Война с Европой казалась весьма вероятной многим; оценка Пушкина политической ситуации в дни написания стихотворения видна из его письма П. А. Вяземскому от 14 августа: «Варшава окружена, Кржнецкий сменён нетерпеливыми патриотами.Дембинский, невзначай явившийся в Варшаву из Литвы, выбран в главнокомандующие. Кржнецкого обвиняли мятежники в бездействии. Следственно, они хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает, следственно, граф Паскевич удивительно счастлив… Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока». (Прикрепить к седлу – Т.Щ.) То есть, Пушкин прямо говорит о том, что готов идти драться против европейских революционеров.

Спустя три недели, откликаясь на известие о взятии Варшавы, он написал стихотворение «Бородинская годовщина», немедленно после чего эти два стихотворения, а также патриотическое стихотворение Жуковского «Старая песня на новый лад» были опубликованы брошюрой под названием «На взятие Варшавы». Перед публикацией оба пушкинских стихотворения были просмотрены и одобрены лично Николаем I. По мнению польских специалистов Я. Савицкой и М. Топоровского, стихотворения были написаны по заказу императора, «который стремился сделать поэта идеологом догм своей эпохи — православия, самодержавия и великорусского национализма»

Но стихотворение находилось в русле общих взглядов Пушкина на польский вопрос: Пушкин считал, что самостоятельное государственное существование Польши противоречит интересам России. Кроме того, к этому времени он в значительной степени отошёл от революционной романтики юности и стал негативно относиться к революциям и мятежам вообще. Хотя это не мешало ему восхищаться героизмом поляков: пересказывая в письме Вяземскому от 1 июня 1831 года соответствующий эпизод сражения при Остроленке, он пишет: «Все это хорошо в поэтическом отношении. Но всё-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна». Интересно тут вспомнить призыв Ленина во время советско-польской войны почти сто лет спустя – его призыв к Тухачевскому «бешено» наступать на Варшаву.

И далее Пушкин пишет: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить её по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention <невмешательства>, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие ещё, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! (Июльская революция 1830 года – Т.Щ.) А то был бы долг платежом красен»^.

В июле того же года Пушкин предлагал А. Х. Бенкендорфу позволить ему создать политический журнал,объясняя свою просьбу так: «Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет».

Однако у Николая Первого были свои дипломатические соображения на этот счет. Видимо, позорного прозвища России как «жандарма Европы» ему и так хватало, чтобы еще белее усугублять ненависть Европейской общественности к стране.

Но эта европейская революционная общественность не на шутку испугалась яростного слова Пушкина. Особенно, конечно, Бельгия, освобождение которой напрямую зависело от успеха Польши в борьбе за свою свободу. Бельгийцы с тревогой наблюдали за схваткой между русскими и поляками. В их кровных интересах было отвлечение России на другие ее геополитические дела, кроме Бельгии. А тут Пушкин с его страстными призывами к Европе не вмешиваться в русско-польский конфликт! Да и далеко идущие планы по созданию политического антиевропейского журнала также не давали покоя. Ведь до сих пор всю мировую идеологию Европа держала в собственных руках, а, значит, и публицистическое влияние в оценках действий России. Но если бы в эту нишу проник Пушкин…

Впрочем, и в России в высшем свете едва ли кто хотел, чтобы такое издание попало в руки Пушкину. Двор Николая Первого был един тут во мнении с европейскими дворами и … европейскими революционерами. Между прочим, как и многие друзья поэта. Именно от них ему и досталось больше всего критики, которая просто изрыгала ненависть.

Стихотворение было опубликовано в брошюре «На взятие Варшавы», в которую были включены также «Бородинская годовщина» и патриотический стих В. А. Жуковского «Старая песня на новый лад». Брошюра была отпечатана около 10 сентября 1831 г. (цензурное разрешение от 7 сентября). Эта публикация всколыхнула русское общество, которое разделилось на восторженных поклонников и резких критиков новых стихов Пушкина. Если верноподданическая и националистически настроенная часть общества приветствовала стихотворение, то многие либерально настроенные современники возмутились им, видя в нём выражение вражды к свободолюбивым устремлениям и проявление официозного верноподданичества — «шинельную поэзию», по ехидному выражению П. А. Вяземского (Вяземский именно по отношению к стихам сборника запустил выражение «шинельная ода», сравнив Жуковского — и косвенно Пушкина — с чиновниками-виршеплётами, которые в праздники ходили по начальству с поздравительными стихами). При этом даже лица, в принципе соглашавшиеся с политической необходимостью подавления польского восстания, осуждали оду как конъюнктурную и неприлично угодливую.

Полковник А. И. Философов восторгался стихотворением: «Какое богатство мыслей самых отвлеченных, выраженных пиитическим образом. Какие возвышенные, прямо русские чувства». П. Я. Чаадаев писал Пушкину: «Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание… Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам… Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят — а мы пойдём вперёд». С. П. Шевырёв также восхищался одой, на что Н. А. Мельгунов писал ему: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Бывший член «Союза благоденствия» Г. А. Римский-Корсаков писал, что после выхода в свет оды Пушкина он отказывается «приобретать произведения Русского Парнаса». Негативно восприняли позицию Пушкина и братья Тургеневы. Александр писал брату Николаю: «Твоё заключение о Пушкине справедливо: в нём точно есть ещё варварство», поясняя однако: «Он только варвар в отношении к Польше. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства».

П. А. Вяземский в «Записных книжках» развёрнуто критикует стихотворение: «Пушкин в стихах своих „Клеветникам России“ кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем к ней. Народные витии (…) могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим». Вяземский издевается над «географическими фанфаронадами» Пушкина: «Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…». Он считает «нелепостями» его угрозы Европе, так как сам Пушкин должен знать, что «нам с Европою воевать была бы смерть». При этом он не сомневается в необходимости подавления польского восстания, но считает его так же мало подходящим предметом вдохновения для поэта, как законное наказание беглого холопа. «Зачем же перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете?» — пишет он и иронически предлагает Пушкину воспеть канцлера Нессельроде за заключение мира с Турцией, генерал-адъютанта А. Ф. Орлова за подавление бунта в военных поселениях и т. п.

В письме Е. М. Хитрово (дочери М. И. Кутузова) Вяземский писал: «Станем снова европейцами, чтобы искупить стихи, совсем не европейского свойства… Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать».

Дочь Е. М. Хитрово, Д. Ф. Фикельмон в письме Вяземскому выражает полную солидарность с этими мыслями; после выхода стихотворения она перестала здороваться с Пушкиным.

В. Г. Белинский категорически утверждал в знаменитом «Письме к Гоголю», что стоило Пушкину «написать только два -три верноподданических стихотворения (…) чтобы вдруг лишиться народной любви».

Здесь нужно уточнить – не народной любви, а любви пятой колонны, как принято сегодня обозначать сообщество людей, находящихся в оппозиции к власти. И эта оппозиция в определенное время приняла свои меры против поэта. Это случилось как раз в то время, когда шло напряженное обсуждение подписания Николаем Первым декларации об отделении Бельгии от Нидерландов, горячо поддерживаемое Англией и Францией – в 1836-1837 году.

Сразу же после выхода оды в свет стали появляться в списках её переводы и переложения на французский и немецкий языки. В начале октября 1831 года Е. М. Хитрово послала французский перевод (возможно, сделанный ею или кем-то из сотрудников австрийского посольства в Петербурге, где послом был ее зять, муж Долли Фикельмон) Пушкину. Пушкин подправил его, и в этом виде текст был сообщён австрийскому канцлеру Меттерниху зятем Хитрово, австрийским посланником К.-Л. Фикельмоном, как иллюстрация подъёма патриотических настроений в русском обществе: «Такая же мысль отразилась в стихах Пушкина, верный перевод которых я здесь присоединяю.

Они были написаны поэтом в Царском Селе и были одобрены императором. Благодаря этому они ещё более привлекают внимание».

В ответ на «патриотические» стихи Пушкина Адам Мицкевич опубликовал стихотворение «Русским друзьям» (в ином переводе — «Друзьям-москалям»), в котором обвинил (не названного по имени) Пушкина в предательстве прежних, общих для них, свободолюбивых идеалов:

А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царёва бить поклоны?

А может, кто триумф жестокости монаршей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?

Пушкин был задет за живое и в 1834 году начал писать ответ Мицкевичу, который, однако, так и не был опубликован при его жизни:

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушёл на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет.^[2] Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. Боже! освяти
В нём сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…

Журнал для Европы, о котором просил Пушкин Бенкендорфа, издавать поэту не разрешили, но в самой России он оказался втянутым в скандал, стоивший ему жизни. При дворе Николая Первого началась операция по компрометации нидерландского посла Луи Геккерена.

10 октября 1836 года Николай отправил в Гаагу с курьером письмо, которое, кажется, успокоило монарха-родственника. Письмо это так и не нашли, хотя историки позднее искали его. Но, видимо, оно успокоило Оранского, который 30 октября отвечал Николаю: « Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Геккерна, не будучи в состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебе благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое при сходных обстоятельствах».

При дворе был разыгран своего рода спектакль мини-заговора. Его «участники» - сама императрица, ее подруга София Бобринская, офицеры Кавалергардского полка и Жорж Дантес.

Интрига плетется в «красной гостиной», где императрица проводит время с Александром Трубецким, которому передает записки ее подруга Софи. Здесь обсуждаются великосветские сплетни о Натали Пушкиной и ее ревнивом муже. Но почему так усердствует графиня Бобринская, за что ей не любить поэта?

Может быть, из-за родства с родом Горчаковых, который пошел от славного великого князя Киевского Михаила Черниговского, сына польского князя Казимира Второго? Михаил Черниговский принял мученическую смерть в Золотой Орде, когда не захотел поклониться горящему кусту перед входом в шатер язычника Батыя. Он был причислен к лику святых и стал первым великомучеником за Христа в России.

И вот в этот славный христианский род, правда, с примесью польской крови, вдруг ворвался антиклерикал князь Дмитрий Петрович Горчаков. Из небогатой семьи, поэт-сатирик, драматург. Он служил в армии, где был отмечен Суворовым, правда, и тот был Горчаковым родня. В 1780 году Дмитрий Петрович вышел в отставку с небольшим чином и поселился в своем тульском имении. Но затем неожиданно снова ушел воевать, участвовал в штурме Измаила. В бою получил тяжелую рану. При Александре Первом служил Таврическим губернским прокурором, затем правителем дел в молдавской армии при Кутузове. С 1807 года был членом российской академии, а в 1811-м избран членом «Беседы любителей русского слова». В 1813 году назначен вице-губернатором в Костроме, а с 1816 года в отставке снова поселился в Москве. За свое поклонение Вольтеру и сатиру прослыл безбожником.

Сатирой он прошелся и по Екатерине Великой, упрекая ее в фаворитизме, был настроен против Григория Потемкина. Едва ли это могло понравиться Бобринским, породнившимся с внучкой светлейшего и получившим от него несметные богатства. Но и в эту семью пришли Горчаковы. Младший сын Алексея Григорьевича Бобринского, внук Екатерины Второй, Василий Алексеевич Бобринский, женился на княжне Лидии Алексеевне Горчаковой. Про их свадьбу А.Я. Булгаков писал брату из Москвы: «Вчера было бракосочетание молодого Бобринского с княжной Горчаковой – здесь, в городе, в домовой церкви князя Юрия Владимировича (Долгорукова – деда княжны – Т. Щ.). Я видел процессию, конца которой не видно было на улице. Невеста вся сверкала бриллиантами. Ей их надарили на миллион. За один только камень старик уплатил 80 тыс. рублей…»

Граф Василий Алексеевич был младшим сыном графа Алексея Бобринского и баронессы Анны Владимировны Унгерн-Штернберг. С 1823 года — корнет лейб-гвардии Гусарского полка. В 1824 году стал членом Южного общества. Во время восстания и арестов декабристов находился в Париже, куда сопровождал больную жену. Во время следствия декабрист Сабуров показал, что Бобринский был принял в общество Борятинским. Декабрист Толстой сообщил, что «ему было поручение от Борятинского иметь надзор за графом Бобринским, дабы не охладило горячее участие, им в обществе принимаемое, и, что, по словам Борятинского, граф Бобринский предлагал ему завести тайную типографию на его с братом счёт». Однако Барятинский их показания не подтвердил, сообщив, что «не утверждает, что он был принят», хотя «граф Бобринский уже знал о существовании общества»; а насчёт надзора говорил Толстому «единственно для успокоения его самолюбия, когда он жаловался, что ему ничего не открывают». 13 июля 1826 года по делу графа Бобринского высочайше повелено «по нахождению его в чужих краях, учредить за ним секретный надзор».

Вернулся в Россию граф Василий без жены: Лидия Алексеевна Горчакова умерла при родах в мае 1826 года. Декабристские страсти на его родине поутихли, и он жил в в Тульской губернии, выйдя в отставку в чине гвардии поручика. В 1838—1840 избирался епифанским уездным, а в 1862 году - тульским губернским предводителем дворянства. В своём имении Бобрики в 1834 году основал суконную фабрику, а в 1854 году по примеру брата Алексея - свёклосахарный завод. Занимался разведением редких пород деревьев таких, как бархат амурский и пробковое дерево. Состоял членом Московского общества испытателей природы.14 января 1857 года на заседании Совета Московского художественного общества граф Бобринский начал ругать некоторые русские порядки. Поэт Шевырёв увидел в этом стремление опозорить Россию. Начался спор, перешедший на личную почву и окончившийся дракой. Оба её участника были высланы из Москвы с запретом на проживание в обеих столицах.

Граф Бобринский активно занимался благотворительной деятельностью. Он пожертвовал тысячу рублей на открытие публичной библиотеки и 25 тысяч рублей на открытие пансиона при классической гимназии в Туле. Скончался в 1874 году в Москве и был похоронен в родовой усыпальнице в селе Бобрики.

Ну как Софии Бобринской было не испытывать неприязненные чувства к Пушкину, который на допросах по делу о поэме «Гавриилиада» в 1828 году потянул за собой князя-безбожника Горчакова, а за ним тень недоверия могла пасть и на всю родню – Горчаковых, Толстых, Бобринских? И хотя она принимала у себя в доме Александра Сергеевича, но неприязнь ее была готова вылиться в любой момент – был бы удобный повод. И он нашелся в «красной» гостиной императрицы Александры Федоровны. Хотя Петр Вяземский охарактеризовал ее в своих письмах домоседкой, жившей «какой-то отдельной жизнью, домашнею, келейною», но сам же и замечал, что она издали и заочно следила с участием и проницательностью за окружающими ее людьми. И салон ее, меж тем, был ежедневно открыт по вечерам, в нем находились «немногие, но избранные». К таким относился и Пушкин.

10 октября 1831 года Софья Александровна пишет своему супругу: «Я тебе говорила, что мадам Хитрово с дочерью Долли оказали мне честь, пригласив на литературный вечер. Был разговор только о Пушкине, о литературе и о новых произведениях». «Новые произведения» - это наверняка опубликованные в это время стихотворения Пушкина « Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Этот литературный вечер – можно сказать, «тайная вечеря» ( в отсутствии главного лица) ненавистников поэта, среди которых большинство – высокопоставленные враги Пушкина: и порвавшая с ним отношения хозяйка дома Долли Фикельмон, и граф Нессельроде с супругой, а также барон Геккерен. Такой «литературный вечер» - это как совещание у инквизитора, где главные вопросы: когда и как? А, главное – кто? Но палача еще пока нет в Петербурге, Дантес появится в столице только в 1833 году, подобранный Геккереном «случайно» где-то по дороге в Россию. В то время, когда Пушкин был уже два года женат на первой красавице России и счастлив в семейной жизни.

Осенью 1836 года, уже во время открытой интриги против Пушкина, «прелестнейшая из графинь на свете», как о ней отзывался и Жуковский, в свое время подумывавший о женитьбе на графине, она активно обсуждала ситуацию с императрицей Александрой Фёдоровной и мужем. 23 ноября императрица сообщает подруге: «Со вчерашнего дня для меня всё ясно с женитьбой Дантеса, но это секрет». 25 ноября Бобринская пишет Алексею Алексеевичу: «Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно». В этом же письма она сообщает: «Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина».

Волнение графини Бобринской по поводу женитьбы Дантеса, которое дошло до такой степени, что она целую неделю ничем другим не занимается, кроме как обсуждением этой новости, можно понять и как волнение за судьбу дуэли поэта и сына голландского посла. Сколько было сделано в «красной» гостиной императрицы и в салоне Софии Бобринской ради того, чтобы событие свершилось, а тут такая незадача! Дуэль откладывается из-за неожиданной женитьбы Дантеса. Но тут появляется новая надежда – гнусные письма, «обрушившиеся» на Пушкина. Неужели и это он выдержит?..

Нет, не выдержал. И может быть, не столько убийственным для Пушкина было само содержание «диплома рогоносца» - такие рассылали многим в то время некие великосветские шутники, сколько один особенно разочаровавший его факт. Письмо для Долли Фикельмон было прислано из провинции! В связи с этим, как писал сменивший на посту посла Геккерена Геверс, на слова Жуковского, что свет убежден в невиновности его жены, Пушкин ответил: «Ах, какое мне дело до мнения графини такой-то или княгини такой-то о невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, с которым я считаюсь, — это мнение среднего сословия, которое ныне — одно только истинно русское, а оно обвиняет жену Пушкина».

Значит, самую сильную рану перед дуэлью нанесла Пушкину графиня Фикельмон, которая , как мы помним, перестала с ним здороваться после публикации стихотворения «Клеветникам России», посвященном польскому восстанию 1830 года и сообщила, что «Диплом рогоносца» ей прислали из провинции. Пять лет прошло со времени публикации, и вот месть пятой колонны настигла поэта. Получается, что Пушкин пошел на роковую дуэль не ради оправдания своей жены перед придворными, а ради доказательства ее невиновности перед народом России! Народ, увы, не принял этой страшной жертвы.

Между прочим, Долли Фикельмон – внучка фельдмаршала Кутузова, патриота России. Но она вышла замуж за австрийского военного и дипломата К. Фикельмона. Может быть, это заставило ее иначе относиться к России? Да и кончилась карьера самого Фикельмона как-то плохо – дипломатическая служба его оборвалась. Они с женой навсегда покинули Россию.

Вот и размышляй после этого: почему любимец народа маршал Жуков помог посадить на советский трон полное ничтожество и предателя поляка Хрущева, почему дочь Сталина Светлана Аллилуева написала клеветническую книгу о великом отце? И почему сегодня на Украине объявили охоту на журналистов и писателей, особенно, как говорил Мицкевич, «друзей-москалей», и скольких уже убили!

Среди множества фамилий людей, которые были рядом с Александром Пушкиным накануне его гибели и которых до сих пор подозревают в причастности к трагическим событиям конца января 1837 года, никогда не звучала фамилия Занфтлебен. Она мелькнула только в связи с «Дипломом рогоносца», присланным поэту 4 ноября 1836 года. А ведь ровно через 40 лет, 13 октября 1877 года, именно с этой фамилией будет связана гибель зятя Пушкина - генерала Гартунга, мужа его старшей дочери Марии – с фамилией тульского ростовщика Занфтлебена.

Но вернемся к «Диплому рогоносца». В 9-м часу утра 4 ноября 1836 года в дом княгини Волконской на имя А.С. Пушкина доставлено отосланное по городской почте анонимное письмо. Несколько часов спустя - еще два экземпляра таких же писем: одно передала с посыльным Е.М. Хитрово, другое принес В.А. Соллогуб. К вечеру поэт уже знал, что письма были посланы по семи адресам.
Есть свидетельство Клементия Россета, что, получив анонимное письмо, он не передал Пушкину ни его, ни своего подозрения, что, возможно, оно написано князьями Гагариным и Долгоруковым, вхожими в круг знакомых геев дипломата Геккерена, которые жили на одной квартире, и иногда посещали братьев Россет.
Подозрение усиливал адрес на письме, полученном К.О. Россетом: на нем подробно описан был не только дом его жительства, куда повернуть, взойдя во двор, по какой лестнице и какая дверь его квартиры: «Клементию Осиповичу Россети. В доме Зонтфлебена, на левую руку, в третий этаж».
Но здесь указана фамилия Зонтфлебен, а не Занфтлебен, по которой нам известны, к примеру, петербургский архитектор и виновный в смерти зятя Пушкина генерала Гартунга тульский ростовщик. Имеет ли отношение указанная фамилия к тульскому Занфтлебену? Может быть, это ошибка? Такая же, какая была допущена при написании имени адресата на обратной стороне «диплома»? Там значилось: «Александри Сергеичу Пушкину». Затем буква «и» исправлена на букву «у».
Какое же отношение имя домовладельца Занфтлебена могло иметь к имени Пушкина осенью 1837 года? Занфтлебены – тульские предприниматели, которые работали, дружили и роднились с тульскими предпринимателями Баташевыми. Один из них даже попросил разререшения сменить фамилию после женитьбы на дочери одного из Баташевых. Правда, произошло это уже полвека спустя.
Именно с домовладельцем Баташевым у Пушкина возник конфликт перед переездом его семьи на последнюю квартиру на Мойке, где он и скончался после дуэли, причиной которой стал «Диплом рогоносца».
Неприятности с домовладельцами, у которых снимали квартиры Пушкины, начались почти сразу после их переезда в столицу и рождения первенца, старшей дочери Марии. Один из серьезных скандалов разгорелся с владельцем дома на углу Морской и Гороховой улиц, богатым купцом Жадимировским, где проживала семья поэта с 1 декабря 1832 года по 1 декабря 1833-го. Сохранились три расписки о получении денег от Пушкина приказчиком Жадимировского И. Ананьиным: 2 декабря 1832 года Пушкин внес 1000 рублей, 10 декабря -1000 рублей (за период с 1 декабря 1832-го до 1 апреля 1833 года). Из третьей расписки (недатированной) следует, что Пушкин внес 1100 рублей, оплатив квартиру до 1 августа 1833 года.
Но в мае 1833-го он с семьей переехал на дачу на Каменный остров и больше на квартиру в доме Жадимировского не возвращался. 1 сентября 1833 года, в его отсутствие, Н. Н. Пушкина заключила новый контракт на наем квартиры в доме А. К. Оливио (или Оливье – вот еще пример разного написания нерусских фамилий в то время) на Пантелеймоновской улице. Жадимировский обратился в суд, требуя возместить ему убытки из-за нарушенного контракта.
Дело было передано в 4-й департамент Санкт-Петербургского надворного суда, где решено 15 апреля 1835 года в пользу Жадимировского. Пушкин обжаловал решение, и дело 26 августа 1835 года перешло для ревизии в 1-й департамент Санкт-Петербургской палаты гражданского суда. Решение надворного суда было оставлено в силе, а из дела была составлена «записка» для прочтения обеими сторонами. 6 марта 1836 года Пушкин отказался читать «записку» и «чинить» по ней «рукоприкладство», то есть, утвердить подписью свое согласие с ее содержанием, и 10 июня 1836 года на него был наложен штраф в 53 рубля 17 копеек за неправильную подачу иска.

Теперь были необходимы еще деньги для уплаты по суду Жадимировскому. Их у поэта не было. Но в имении Кистенево Сергачского уезда за Пушкиным числилось 200 душ. Правда, они были заложены еще в 1831 году. Но объявилось семь свободных душ - прирост населения, зафиксированный 8-й ревизией в 1833 году. Одновременно с первым решением надворный суд предписал Лукояновскому земскому суду описать и оценить семь свободных душ в Кистеневе для продажи их и выплаты Жадимировскому 1063 рубля 331/2 копейки и процентов, а также уплаты 106 рублей 30 копеек штрафных.
На этом квартирные драмы Пушкина не закончились. И это был едва ли не самый больной вопрос, потому что дело шло о проживании его семьи в приличных для высшего света условиях. А это стоило очень и очень дорого, как ни старался он увильнуть от непосильных затрат.
Вскоре после женитьбы Пушкин писал П. В. Нащокину: «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро». Однако тогда он еще не предвидел в полной мере всех своих расходов. По подсчету самого Пушкина, сделанному в июне - июле 1835 года, годовые расходы на квартиру, лошадей, кухню, платья и театр составляли 30 тысяч рублей.
Это не исчерпывало всех возможных затрат, так как в мае 1836 года Александр Сергеевич говорил Наталье Николаевне о необходимости иметь 80 тысяч рублей дохода. Его помещичьи доходы шли главным образом на содержание родных и на уплату процентов в Опекунский совет. Царское жалованье (поэт получал его с 14 ноября 1831 года) составляло 5000 рублей ассигнациями в год. Поэтому основным источником были литературные заработки. Известно, что в 1830 году он продал Смирдину право переиздания всех ранее вышедших сочинений на четыре или три с половиной года из расчета по 600 рублей в месяц. За «Бориса Годунова» в 1831 году получил от Смирдина 10 тысяч рублей и за «Повести Белкина» еще столько же. Были поступления от продажи сборника «Стихотворения Александра Пушкина», «Повестей» (1834 год). Большие гонорары платила «Библиотека для чтения» (известно, что за стихотворение «Гусар», напечатанное в № 1 за 1834 год, Пушкин получил 1000 рублей серебром). Однако эти гонорары не могли даже в малой степени покрыть расходы семьи. Большой урон наносила цензура. В 1833 году был запрещен «Медный всадник». «Это мне убыток», — писал Пушкин Нащокину. Не оправдались надежды на доход от «Истории Пугачева».
Опека выплатила Жадимировскому взысканную им сумму уже после смерти поэта, 24 мая 1837 года.
Во время тяжбы с ним у Пушкина возник конфликт и с домовладельцем Баташевым. Наталья Николаевна хотела взять сестер в Петербург, чтобы извлечь их из деревенского заточения, избавить от деспотизма матери и ввести в свет. Пушкин поначалу отнесся к проекту жены неодобрительно, но в конце концов не возражал, представляя себе тяжелую семейную обстановку Гончаровых. Перед приездом своячениц он и снял квартиру на Гагаринской набережной в доме Баташева после отъезда из этой квартиры Вяземских.
Сюда Пушкины переехали в середине августа 1834 года и жили там до сентября 1836 года, сначала в бельэтаже, потом этажом выше. Сохранилось два контракта на наем квартиры в этом доме: от 1 мая 1835 года и 1 мая 1836 года. Второй контракт был расторгнут Пушкиным досрочно после ссоры с управляющим. После чего семья, как и в случае с Жадимировским, выехала на дачу на Каменный остров и на прежнее место жительства не возвратилась.
Вернувшись с дачи, Пушкины и сестры Гончаровы поселились в доме княгини С. Г. Волконской по набережной реки Мойки, во 2-й Адмиралтейской части. Контракт на наем заключен 1 сентября 1836 года. Квартира, стоимостью 4300 рублей ассигнациями в год, была снята на два года. Она занимала «от одних ворот до других, нижний этаж, из одиннадцати комнат состоящий, со службами: кухнею и при ней комнатою в подвальном этаже, взойдя на двор направо; конюшнею на шесть стойлов, сараем-сеновалом, местом в леднике и на чердаке и сухим для вин погребом».
Но еще в августе 1836 года Пушкин писал петербургскому обер-полицейскому Кокошину о расторжении контракта с Баташевым и просил его сообщить, как он должен поступить, чтобы иметь право нарушить контракт с домовладельцем. Кокошкин ответил Пушкину, что «для уничтожения сего акта нужно формальное прошение, в коем следует описать причины, нарушающие условие со стороны владельца дома и поставляющие Вас в необходимость отказаться от дальнейшего проживания в оном, без чего Вы от ответственности за квартиру освободиться не можете». Но Пушкин нарушил контракт. А до этого он писал отцу 20 октября 1836 года: «Дорогой отец, вот мой адрес: на Мойке, близ Конюшенного мосту в доме Кн. Волконской. Я вынужден был покинуть дом Баташева, управляющий которого — негодяй».

Через две недели Пушкин и его близкие знакомые получили «Диплом рогоносца». В нем были сделаны ошибки в имени Пушкина и фамилии домовладельца Занфтлебена, в доме которого проживал Россет, которого поразил точный адрес квартиры, указанный на конверте – то есть, маршрут передвижения к ней. С такой точностью мог его описать и потомок знаменитых тульских Баташевых, друживших и роднившихся с Занфтлебенами.
О петербургском домовладельце Силе Андреевиче Баташеве известно, что он был отставным полковником лейб-гвардии Гусарского полка. Это внук знаменитого Андрея Родионовича Баташева, вошедшего в историю своим неукротимым нравом, построившего подземные ходы под своей усадьбой в Гусе-Железном и печатавшего золотые фальшивые монеты. Старообрядца и масона одновременно. Был ли масоном его внук, сдавший квартиру семье Пушкина? И имеет ли это значение для раскрытия тайны написания «Диплома рогоносца»?
Но вот какая печать была приложена к конверту злосчастного рокового письма.
На ней слева изображен циркуль (масонский знак) в виде большой буквы «А». Рядом, по мнению некоторых исследователей - хижина с крышей. Они даже считали, что она – намек на африканское происхождение Пушкина. Может быть. Под нею перо птицы, а крышу «хижины» клюет птица с хохолком на голове. Некоторые предполагают, что она клюет плющ - символ верности и семейного благополучия. Сверху крыши хижины, похожей на букву «П», две слезы.
Но как печать могла попасть на конверты «диплома? Неужели сам Баташев решил так отомстить Пушкину? Но это уж слишком необычное решение для богача, хотя и очень высокого ранга. Известно, что подобные «печати» для анонимок изготавливали с оригиналов на заказ их авторы. Тогда к кому могла попасть в руки эта печать? А не к его ли управляющему, злому недругу Пушкина, который, выполняя чье-то поручение подписать и отослать «дипломы», из какого-то озорства или с намеком «заклеймил» похищенной печатью роковые конверты? Но чье задание выполнял управляющий?

Вероятнее всего, сделал он все сам без стороннего участия. Дело в том, что до Пушкина в квартире проживали Вяземские. А, как известно, сам Петр Вяземский был любитель писать сатирические заметки. И по стилю «Диплом рогоносца» очень напоминает злые обличительные заметки Вяземского.

Вот образец одного подобного его творения. « И. И. ДМИТРИЕВУ {*} {* Тоже мое на этом маскараде.- Прим. Вяземского.}
Именем Лафонтена и всей шайки избранных писателей, отпущенных на упокой, делаю вам строгие укоризны за то, что вы покинули наше ремесло, которое поддерживалось вами в России. Когда важнейшие занятия оспоривали право на ваше время и отечество требовало от вас иных услуг - мы молчали. Но теперь, когда отдых заменил деятельную и полезную жизнь, с горем и негодованием видим в вас неверного брата. Удовлетворите скорее справедливому требованию нашему и примите жезл владычества, похищенный в междуцарствии лжецарями.
По старшинству лет ваш учитель, а по старшинству дарований ученик
Хемницер».

Кто знает, не был ли «диплом» всего лишь шуточным творением самого Вяземского или кого-то из его гостей? И завалявшийся где-то в столе листок мог найти тот самый злодей - управляющий и передать его кому-то в руки. А уж затем он мог попасть к Геккерену или Дантесу, которые перевели его на французский язык.

Вы скажете, это слишком запутанная версия – зачем такие сложные ходы по составлению и рассылке «диплома»? Но ведь если бы путь этого пасквиля к Пушкину был простым, то и авторы и рассыльные нашлись бы уже давным-давно. Да не такова была задача.

Таким образом, написал «диплом», скорее всего, не Геккерен и не Дантес. Они могли получить готовый текст на русском языке и просто перевести его. Дальше он пошел по рукам в великосветской гоп-компании, ну а рассылка – дело техники. Так что кто писал эту гадость, хотя бы предположить можно, а вот какой убогий рассылал ее, так и осталось тайной навеки.

Домовладельцу Баташеву если и пришлось вести тяжбу с Пушкиным, то лишь после его смерти. Но и сам он прожил недолго – умер летом 1838 года в возрасте 44 лет.

Откуда шла интрига «заговора», когда кавалергарды носили во время прогулки императрицу на руках, подражая, видимо, событиям 1762 года, стало понятно, когда после дуэли Николай сразу же разогнал теплую компанию своей супруги из «красной» гостиной и взял под контроль ее аудиенции. Дело было сделано, участники интриги выполнили свои роли.

Да, дело сделано – теперь у России есть повод обижаться на Францию из-за убийства ее подданным национального достояния русских - поэта Пушкина. Есть повод упрекать и воздействовать. Но уже через год вопрос отделения Бельгии решается с помощью все тех же семейных интриг. 13 октября 1837 года скончалась королева Нидерландов Вильгельмина. Стареющий король увлекся ее придворной дамой, графиней Генриеттой, которая была не только католичкой, но и бельгийкой! Это роковое увлечение короля и давление Пруссии и Франции заставило Виллема подписать мир с Бельгией и отречься от престола.

В этих обстоятельствах, когда решался вопрос не только отделения Бельгии от Нидерландов и ослабления этой страны, но и ослабления мирового влияния России, впервые после победы над Наполеоном, Дантес конечно сделал меткий выстрел в самое сердце России. Следом за ним пришли другие политические интриганы, которые стрелой Эроса пронзили сердце старого короля Нидерландов. Заметим, что в обоих случаях , и с Дантесом, и с Виллемом Первым, была использована любовная интрига. В первом случае ее жертвой стал великий русский поэт, в другом жертвой стала целая страна – Нидерланды.

19 апреля 1839 года император Николай I ратифицировал Лондонский договор, урегулировавший отделение Бельгии. Она получила свободу. И не за не ли заплатил своей жизнью русский поэт Пушкин, которому Европа и великий свет России не простили убийственно справедливого патриотического стихотворения «Клеветникам России»?

И вот какая странная вещь-то получается. Англия, Франция и русские дворяне рядом с престолом в 30-е годы 19 века были на стороне революционных событий в Европе. Они радели за свободу Польши и Бельгии. Их не волновал факт, что Россия в таком случае ослабеет и экономически и политически. Почему? Да потому, что за спиной этих яростных сторонников революционной Европы в России стояли миллионы крепостных крестьян, и эта была стена, за которую всегда можно было спрятаться. Это был рог изобилия, который выдавал сокровища от ударов кнутом по нему.

Давайте вспомним, как безудержно и вдохновенно душил, травил, стрелял обладатель несметных богатств Юсупов несчастного старца Распутина. У которого абсолютно ничего не было кроме веры в любовь. За что он его убил? Да за то, что натворил сам лично, бесконечно наживаясь на непосильном труде русского народа. А вот когда этот народ взял в руки палку и начал долбить ею своих мучителей, которые либеральничали по поводу европейских революций, желая, по словам того же Вяземского, быть цивилизованными европейцами, как им всем это не понравилось! Больно, знаете ли… Орут до сих пор – и из Европы, и изнутри России. Так -