Эфраим Савелла " Солдатские штаны"

Солдатские штаны. Цвета хаки. Солдатские штаны Цвета хаки или оливкового
цвета. В зависимости от рода войск.
С обилием карманов сзади и спереди.
Заправленные в шерстяные носки и в высокие армейские ботинки, которые
весят полпуда, особенно в такую жару, какая бывает на Ближнем Востоке.
Казалось бы, что поэтического и возвышенного может быть в солдатских штанах?
Простите, но это для вас.
А что касается меня... то, когда я вижу эти самые солдатские штаны
цвета хаки или оливкового цвета, только что выстиранные и вывернутые
наизнанку со швами наружу и множеством болтающихся карманов, вывешенные
для просушки на балконе иерусалимского дома, мое сердце начинает биться
учащенно.
Потому что это уже не штаны, а флаг, сообщающий всем окружающим
балконам, что обладатель этих штанов, хозяин дома, благополучно
вернулся из армии, жена, плача от счастья, выстирала их и гордо
вывесила штанинами вверх и в разные cтороны для всеобщего обозрения,
как знак семейного торжества.
Когда кончилась война Судного дня и первые партии солдат хлынули
домой с Голанских высот и Суэцкого канала, бородатые, просоленные и
грязные, на многих балконах Иерусалима затрепетали на сухом ветерке
солдатские штаны цвета хаки и оливкового цвета, с которых жены и
матери, мешая слезы с мыльной пеной, отстирали песок пустынь и копоть
взрывчатки.
Свесившись с бельевых веревок, солдатские штаны словно кричали всей
улице со своих балконов:
- В нашем доме полный порядок! Радуйтесь, люди добрые, вместе с нами!
А на тех балконах, где не было видно солдатских штанов и
сиротливо болтались пустые бельевые веревки, было траурно неуютно и
одиноко.
В те дома или еще не вернулись, или уже никогда не вернутся мужчины.
Я помню старушку, сгорбленную, опершуюся на посох, сощурившуюся.Она
пальцем считала каждую пару и бормотала, как молитву:
- Слава Богу, слава Богу... Еще раз слава Богу. Господи наш, никого не
обойди, вывесь на каждом балконе солдатские штаны.
Глядя на эту бабушку, я, к тому времени тоже демобилизованный
и вывесивший свои выстиранные штаны на нашем балконе, вспомнил такую же
старушку, что повстречалась нам в первый день войны, когда мы,
резервисты, только что облачившиеся в военную форму, еще не
опомнившиеся от неожиданности, мчались в реквизированных для нужд армии
пассажирских автобусах из Иерусалима на север, к Голанским высотам.

В нашем автобусе было человек пятьдесят солдат.
Новенькое обмундирование еще мешковато и неудобно сидело на нас, каски
сползали на глаза на всех неровностях дороги. Мы были взвинчены, день
был сухой и жаркий, в горле пересохло, язык стал шершавым, как наждак.
Мы мучительно хотели пить.
Шофер автобуса не меньше остальных страдал от жажды, и хоть был
строжайший приказ не останавливаясь мчаться к Голанам на помощь нашим
отступающим частям, как только мы въехали в какой-то поселок, подрулил
к маленькому магазину с бутылками кока-колы на вывеске и со скрежетом
затормозил, распахнув и передние и задние двери.
Пятьдесят солдат ворвались в эту крохотную лавочку. Вернее,
там поместилось не больше десяти, остальные толпились снаружи, и им из
рук в руки передавали поверх касок запотевшие в холодильнике бутылки.
Хозяйка магазина, женщина лет под семьдесят, очень похожая на Голду
Меир, суетилась у прилавка. В считанные минуты мы опустошили весь
магазин. Выпили все, что было возможно пить. Всю кока-колу, содовую
воду, апельсиновый и грейпфрутовый соки. Тем, кому не хватило напитков,
пришлось довольствоваться водой из крана.
Старушка отдала нам весь свой товар, все запасы. Магазин был крохотный,
не из богатых, и все, что мы выпили, было единственным достоянием
старенькой хозяйки.
Освежившись и ожив, мы полезли в карманы за деньгами.
- Сколько с нас, мамаша?
Солдаты весело галдели, суя ей деньги. Задние с улицы передавали смятые
фунтовые бумажки, пригоршни мелочи.
Хозяйка магазина подняла руку, как бы отстраняя деньги, и шум понемногу
улегся.
- Не надо платить,- тихо сказала старушка.
- Я вас очень прошу. Заплатите потом... когда поедете назад...
Только, будьте добры, вернитесь живыми... Ладно? Тогда и заплатите мне.
Каюсь, я не уплатил за напитки и после войны. Никак не мог вспомнить,
какой дорогой мы ехали на фронт, в каком поселке остановились попить.
Но когда я увидел старушку с посохом, считавшую скрюченным пальцем
солдатские штаны, вывешенные после стирки на иерусалимских балконах, я
вспомнил и ту, что напоила нас в первый день войны, отдав все, что
имела.
И хоть у меня давно нет своей матери, как никогда прежде, я
почувствовал, что еще не осиротел.

Эфраим СЕВЕЛА









--