16.05.2015 03:00

Невзоров о истории

На модерации Отложенный Александр Невзоров: история России является целиком придуманной

Александр Невзоров о том, почему история, с его точки зрения, не является наукой и каким образом даже нормальные инициативы власти трансформируются в "черносотенное желание рубить топорами всех несогласных". Новости, Новости СПб

Вы согласны, что в истории все повторяется, поэтому на основании прошлого можно прогнозировать будущее?

— Для меня история — не наука. Это набор баек, которым я совершенно не обязан верить, я употребляю его просто как хронологию — то есть некий порядок расположения баек. Что такое наука? Наука имеет дело с правдой. Правда — это то, что можно проверить. И что можно воспроизвести, причем любому человеку. Вам говорят что–то о свойствах какого–нибудь радона — и вы можете заточить этот радон в колбу и проверить.

Но, если дюжина мемуаристов пишет, что такого–то убили, вы можете утверждать, что он умер своей смертью?

— Совершенно спокойно. Потому что мы по–прежнему имеем дело с непроверяемым фактом. Такие утверждения годятся в качестве беллетристического материала, как некая основа для настроенческих вещей, но никто не может дать стопроцентной гарантии, что все было именно так. Это ссылки одних фантазеров на других.

А документы ничего не доказывают?

— Что касается "силы документов" — давайте посмотрим, какое у нас количество документов по сбитому бандитами "Боингу". Или какое количество документов по выборам в Государственную думу. Давайте вообще посмотрим, что такое документы, причем там, где они вроде бы в зоне абсолютной досягаемости и проверяемости.

Хорошо, пакт Молотова — Риббентропа был или не был?

— Не знаю. Но я же не говорю, что альтернативная история лучше. Она хуже, потому что привычная байка тщательнее отполирована. История — весьма и весьма условное понятие, которое в силу общественного договора мы признаем за некое свое прошлое. Людям хочется иметь отчетливое ясное прошлое, и они очень болезненно реагируют, когда их этого прошлого пытаются лишить.

Ну Россия–то, как известно, страна с непредсказуемым прошлым…

— У России вообще прошлого нет. Вот уж что придумано целиком, так это русская история. Европейская история имеет хоть какое–то минимальное, в мелочах, отношение к правде — хотя и оно не выходит за пределы знания о количестве пуговиц на кальсонах Наполеона или откуда бралось серебро для каких–нибудь монет. На самом деле это все фигня. Ну знаем мы, сколько пуговиц, и что? Ну знаем, в каком году случилась очередная драка, и что? Если же говорить об истории как о знании насчет глобальных огневых судьбоносных вещей — правды о них мы не узнаем никогда.

У прошлого есть характерная особенность — оно всегда немножко не такое, как надо. И оно совершенно беззащитно. Прошлое — основной строительный материал для любой идеологии. Мы видим это хотя бы на примере Второй мировой войны. Еще живы ее участники, которые будто бы что–то помнят, но посмотрите, насколько миф и ложь об этой войне заместили то небольшое количество правды, которое нам все–таки в определенной степени известно. А еще через 50 лет такой работы замещение станет уже полным. И в памяти потомков война останется в том виде, в каком нужно идеологии. Для американцев это будет одна история, для англичан другая, для норвежцев третья. Для норвежцев, которые в реальности выиграли Вторую мировую войну. Решающая победа была одержана благодаря шести норвежским диверсантам, которые взорвали завод тяжелой воды в Рьюкане и лишили немцев ядерного оружия. Все это симпатично: ППШ, давай закурим, "Катюша". Но, если бы у немцев хорошо работал реактор, который строил не кто–нибудь, а Вернер Карл Гейзенберг, — этого имени достаточно, чтобы понять, что при возможности нормально обогащать уран бомба у немцев имелась бы, — тогда хватило бы пары бомб на Ленинград, на Москву, на Лондон, Нью–Йорк, Чикаго и т. д. И мир был бы совершенно другим. Хотя, конечно, можно сказать, что Вторую мировую войну выиграл Эйнштейн, который подписал письмо президенту о необходимости "Манхэттенского проекта". Именно благодаря тому, что проект начался, возникло обостренное желание посмотреть, а что там у немцев. А затем — понимание опасности того, сколь близко они подошли к бомбе.

Вы же говорите, что "исторические факты" — байки.

— Это не исторический факт. Это научный факт. Этот факт научный. Почему бессмысленна история? Все, что в ней есть ценного — практические наблюдения, — отжимает и забирает себе наука. Она распоряжается этим по–хозяйски — делает мобильные телефоны, высотные здания и т. д. Второй отжим — героику, романтику, перья, торчащие из голов и задов, — забирает идеология. Перекрашивает, меняет местами и лепит из этого всякие конструкции, чтобы оправдать территориальные, национальные и прочие притязания, а также чтобы понаделать себе всяких социализмов, фашизмов, коммунизмов и пр. Остается жмых. Вот этот жмых и жуют поэты, филологи, юристы с таким видом, будто заняты очень важным делом. Пуговицы, сколько ракушек добыли, в каком году тот–то туда–то поплыл… Ну поплыл — и что? Даже если он в самом деле плыл (в чем есть обоснованные сомнения). Поскольку история — поле лжи, мы вполне можем распоряжаться этой ложью как угодно. Да и что ею интересоваться? Вот объясните мне, дураку, какая, собственно говоря, разница: был Монтесума ацтекским царем или новгородским князем? Есть толпа приматов, которые очень любят друг друга убивать — за землю, за самок, за еду. Они везде этим занимались начиная с позднего неолита. Предельно однообразная история: собралась одна толпа, убила другую толпу, перенасиловала женщин, что–то захватила, нацепила на себя побрякушки… В этой истории ковыряться неинтересно. Нет, я говорю о научных фактах.

В последние годы вы не раз прогнозировали усиление клерикализации. Прогнозы сбылись более чем. Почему религия, которая, казалось бы, должна способствовать умиротворению, оказывается фактором, способствующим увеличению в обществе взаимной агрессии?

— А кто придумал, что христианство — религия добра и прощения? Это бред полный! Это абсолютное незнание основ религии. Мой вам совет: говоря с каким–нибудь верующим, попросите его ответить на один простой вопрос: в христианстве сколько богов? Один, два или три? Грамотный верующий, представляющий монотеистическую религию под названием христианство, честно скажет: один. Совершенно верно: существо, которое топило человечество в водах Всемирного потопа, сжигало серой города вместе с малышами и старушками, совершенно не повинными ни в каких содомских грехах, и Иисус Иосифович Христос — одно и то же лицо. Это один и тот же бог. Просто у него поменялся псевдоним. Для христиан нетерпимость, злоба, желание любой ценой поставить свои идеалы на место всего остального — нормальная, обычная черта.

Милонов — идеальный христианин. Его канонизировать надо. Обязать в нимбе ходить. Из множества людей, которые только прикидываются христианами, настоящий христианин — Милонов. Он олицетворяет собой набор помимо евангельских еще и святоотеческих указаний, как должен вести себя христианин, и решений вселенских соборов — это все уместилось в одном милом рыжебородом смешном таком пухлощеком человечке. Он — образцовый православный. Хотите таких пятьсот, тысячу? Хотите, чтобы они определяли вашу жизнь и говорили вам, что хорошо, что плохо, что читать, слышать, смотреть?

Если на протяжении существования нашей цивилизации миллиарды людей усвоили идею бога, значит, она как–то коррелирует с человечеством, отвечает на какой–то его внутренний запрос?

— Она коррелирует не с внутренним запросом, а с деменцией, которую мы унаследовали от наших предков. Поскольку на протяжении многих миллионов лет Homo соглашался с ролью совершенно дементного стадного животного, жрущего лягух, грибы, выкапывающего корешки, промискуитетного каннибала, детритофага, который питался только падалью и которого вполне все устраивало. И поверьте, эти миллионы лет эволюции не проходят бесследно. Предчеловек, все эти Homo habilis’ы и Homo erectus’ы — они по сегодняшним меркам не тянут даже на нормальное слабоумие.

И мы эту деменцию носим в себе: и вы, и я, и каждый.

Кроме того, у нас очень плохой мозг. Вот зажигалка — человек всегда нуждался в стабильном портативном источнике огня, но, чтобы изобрести эту маленькую херню, понадобилось пять тысяч лет. Не с пьезо–, тут еще требуется сообразить, что есть определенные кристаллы, которые надо обжимать, а обычную зажигалку с бензином или с любым другим продуктом нефтепереработки. Пять с половиной тысяч лет у него уходит на это. О каком мозге мы говорим?

Так ведь с чем сравнивать?

— У нас есть возможность сравнить с самими собой, когда мы уже аккумулировали определенное количество знаний. И теперь мы делаем вроде бы потрясающие вещи — но и они тоже убогие. Даже в собственную планету не можем пробуриться на полпроцента ее толщины, хотя бы до мантии. У нас сверхглубокое бурение — максимум 12,5 км. Это же отсутствие интеллекта. А перед какой–нибудь серьезной угрозой мы равны бобрам и страусам. Уж не говорю про инверсию полюсов, когда понятно, что сдохнут все. Или про какой–нибудь хороший астероид, который умеет прилетать ниоткуда, — помимо Солнечной системы есть еще астероиды из других областей, траектории которых сейчас не предскажет никто. И здесь мы никакой адекватный ответ противопоставить не можем. События вроде инверсии полюсов или больших камушков десятками случались в истории этой планеты, ничто не исключает их повторения — и вида Homo sapiens не будет. Какой тут антропный принцип? (Идея, согласно которой во Вселенной должна быть разумная жизнь. — Ред.) В чем благорасположение Вселенной? В том, чтобы дать этому виду недолго посуществовать с гарантированно трагическим финалом?

Кстати, основа ваших прогнозов — осведомленность или интуиция?

— У меня вообще никакой интуиции нет, потому что интуиция — понятие поэтическое. Ее не существует, это очередная легенда. Всего лишь легко высчитываются векторы — тут–то совсем примитивные задачи. Есть интеллектуальные головоломки, которые в миллион раз сложнее. А когда мы кидаем в соляную кислоту кусочек цинка, нетрудно предсказать, что сейчас будет много водорода. Здесь настолько примитивные компоненты… То же самое с мракобесием — все–таки есть до некоторой степени известные вещи из истории России конца XIX — начала XX века: мы же знаем, что попы в живом организме не заводятся. Это четкая твердая примета. Понятно, что попытка снова превратиться в динозавров и мутантов закончится полным разрушением России, распадом, крахом. Насколько он будет кровав и огнен — вот этого я не могу сказать. По одной простой причине: мы имеем не патологическое правительство. И не патологический Кремль. У них абсолютно европейские потребительские идеалы, мечтами они на Мальте и в Венеции, это люди, которые коллекционируют швейцарские часы, совершенно по–другому прогнозируют жизнь своих детей и на самом деле далеки от мракобесия и маразма. Поверьте, эти ребята искренне ужасаются, когда узнают, во что их инициативы, которые им кажутся здравыми, превращаются в так называемом народе. Здесь происходит то, что радиофизикам хорошо известно как искажение сигнала, это одна из проблем радиофизики. Мы видим, как ну туповатый, ну без фантазии, ну грубоватый, но тем не менее в начале своем вполне нормальный сигнал, проходя через народную толщу, превращается в шизофрению. Когда, дойдя до уровня водителей маршруток, это уже просто черносотенное желание рубить топорами всех несогласных.

Заставь дурака богу молиться?

— Нет. Все–таки посложнее. Конечно, есть неистребимая тяга к холуйству, когда инициатива начальства должна быть усилена в 10 раз. Она может быть усилена и в нормальном векторе, но она именно искажается.

Почему так происходит? Нет обратной связи? КГБ плохо работает?

— КГБ работает очень плохо. Но и сами они тупые. Потому что они преимущественно какие–нибудь юристы–экономисты, то есть люди, которые уверены, что творог добывают из вареников. Будь они чуть пообразованнее, будь им знакомы естественно–научные начала жизни, они бы с такой легкостью не клевали на всю эту религиозную муру. А кое–кто из них проходит через стадию увлечения ею. Они очень серые. Феерически. Просто как штаны пожарника. Хотя политик и не должен быть интеллектуалом, с какой стати, у него профессия другая. Интеллектуал — человек, ориентированный на получение точного знания и на стремление к некой… назовем это омерзительно пафосным словом — истине. Понятно, что все релятивистично и никакой истины не наступит по крайней мере в ближайшие, скажем с оптимизмом, 800 – 900 лет. Знание не может стать конечным, оно будет бесконечно совершенствоваться, и истина — слово из лексикона идиота, но тем не менее…

Но вот римский император Адриан был политиком–интеллектуалом.

— А в чем он интеллектуал? Я что–то не видел его имени ни под одним серьезным научным открытием того времени. Правда, в то время не было серьезных научных открытий, но по крайней мере он не оставил убедительного набора наблюдений, как, например, Плиний или Лукреций Кар. Уже тогда можно было, основываясь на ранних атомистах, делать интересные выводы.

Адриан много сделал в сфере эстетического. Произведение искусства — не интеллектуальный продукт?

— Нет. Абсолютно. Это может каждый дурак. Это декоративные вещи, которые убрать — ничего не изменится. Изымите вы своего Пушкина — и как будто его никогда не было. Примитивный парень, очень вторичный. Покорно ходил на поводке традиции. Вот есть один царь, который открывает границы, вводит иностранную валюту, режет бороды, переодевает этих мудаков–стрельцов, завозит музыкантов, начинает завозить ученых, считает необходимым открыть университет — но он негодяй, грязная сволочь, и его надо убить. Я говорю о так называемом Лжедимитрии. Приходит Петр Алексеевич, который делает все то же самое, что намечено Лжедимитрием, — и это национальный герой, который кого–то там вздернул на дыбу. Просто была культурологическая традиция ругать Димитрия и воспевать Петра Алексеевича. И этот ваш Пушкин как спаниель: кого надо — облаял, кого надо — облизал.

Но стихи очень хорошие.

— Да хрен с ними, не волнуют меня стихи. У каждого свои пристрастия. Я стихи читать не умею. И художественную литературу никогда не читаю.

Для меня это странно: когда существует такое количество потрясающих книг, на которые не хватает времени и незнание которых действительно является гигантской проблемой, — как можно читать про то, как одну самку оплодотворили и долго мучаются, или другую, или хотят какие–то бляшки на себя прицепить. Неинтересно мне это.

Ваши публичные выступления всегда производят впечатление, будто вы знаете много больше, чем говорите. Это так?

— В каких–то вопросах я более информирован, но это не играет никакой роли. Потому что то, о чем я информирован, не является принципиально важным для процесса.

Я же вам объяснил: когда мы наблюдаем простейшую химическую реакцию, совершенно неважно, из какой баночки с этикеткой какого цвета достали кусочек гранулированного цинка, чтобы кинуть его в соляную кислоту. Допустим, я знаю, каким почерком была написана этикетка на баночке, — это может придать шарм в определенном разговоре, но это не является принципиальным знанием.

Кьеркегор писал: "Как странны люди: у них есть свобода мысли, а им подавай свободу слова". Вы, как человек, занимающийся наукой…

— Я не занимаюсь наукой в прямом смысле. Я не ученый. Я занимаюсь публицистикой.

Как человек, приверженный науке, вы можете обходиться свободой мысли. Как публицисту вам нужна свобода слова?

— Я спокойно обхожусь без свободы слова. Поскольку у меня есть возможность понаблюдать за тем, как бывает без нее. Вообще понаблюдать довольно занятные процессы. Я хочу видеть этот распад, эти катаклизмы. Это любопытно.

Притом моя совесть (так называемая совесть, потому что у меня ее нету) абсолютно чиста, потому что моя родина закончилась в 1991 году. Я за нее честно дрался до конца. По причине массы предрассудков и глупостей, которые на тот момент во мне были. Но никаких обязательств перед всей этой нынешней фигней у меня нет.