ИНТЕЛЛИГЕНТНОЕ....

"Меня в армию сначала не призывали. Я был ограниченно годным по зрению, только в 42 году близоруких стали брать, а к этому времени я уже был основательно покалечен. Пошел я в армию 16 октября 41 года, когда в Москве было некому защищать. Предложили всем желающим взяться за оружие. А оружия тоже не было подходящего, были какие-то завалявшиеся на складе трофейные канадские винтовки- к ним по 20 штук патронов, и французские- к ним по 120 штук патронов. Это было наше вооружение.

Потом я узнал, что Гитлер довольно долго колебался, куда направить свои танки. Решил сперва взять южный фронт в плен, оставив Москву в покое. Он, действительно, взял там 600 тысяч пленных. И только после этого повернул все танки на Москву. Но к этому времени стало очень холодно и на это он не рассчитывал. Более того, он настолько на это не рассчитывал, что не дал приказа перед войной пошить теплую одежду. И из-за этого Сталин считал, что Гитлер только играется в подготовку к войне, раз не шьют теплую одежду. А Гитлер рассчитывал кончить войну еще в летней одежде.
Сперва Сталин был очень подавлен, но уже к этому времени стало ясно, что нам очень поможет мороз, к декабрю морозы были уже крепкие, а у нас вооружение было слабенькое, но одежда хорошая.
Поначалу мы вообще болтались по Москве, то в один район нас посылали, то в другой, сами не знали, что с нами делать. И тут началась настоящая война. Мы залезли в окопы и у нас там была двухсменная служба, так что выспаться мы никак не успевали. Немцам тоже было холодно, они успели подтянуть с востока какие-то дивизии , и с помощью нашего друга мороза кончилось тем, что Власов и Рокоссовский разгромили эти клещи, которые должны были захватить Москву.

Тогда нас стали учить, мы же вообще почти ничего не умели. Семь месяцев нас поучили и отправили на северо-запад, где наши войска продвинулись очень далеко, но застряли. Когда мы попали на фронт, то стало ясно, что все дело в солнышке. Солнышко в феврале как-то очень ярко светило и в этом солнышке прекрасно себя чувствовали немецкие самолеты. Мы очень легко взяли ночью одну деревню, с ничтожными потерями, а потом нас начали крошить с воздуха. И, вот это было, действительно, боевое крещение страшное, потому что, когда меня, наконец, зацепило осколком, и я встал и пошел на перевязку, то весь снег был в больших розовых пятнах. Я шел на перевязку во весь рост, чтобы запомнить эту картину на всю жизнь.

Мы дошли до фронта без потерь, но очень голодные. И тут получили котелок с кашей с мясом, начали наворачивать, а немцы сочли, что они достаточно разбомбили тех, кто лежал в снегу и принялись бомбить деревню. И тут меня, действительно, по-настоящему шарахнуло. Какая-то балка почти на голову нам свалилась. Я выскочил на улицу, схватился за столбик и почувствовал, что оцепенел. Оказалось что я не только ранен в нескольких местах, но и контужен. Я повалялся по нескольким госпиталям, пока меня не выписали с тем, что месяцев через шесть я разойдусь.
Рассчитывали, что меня возьмут в военную школу. А там, конечно, не хотели такого безобразия, чтобы у них был хромой курсант. И отправили меня в московскую оборону. Я попал на довольно умного начальника строевого отдела, он немного подумал и сразу нашел мне место- прикомандировал меня к редакции дивизионной газеты. Мы довольно плохо жили с редактором, но я в конце- концов нашел себе место и, в основном, жил на передовой. Приходил в редакцию только помыться.

Над нами кружило 16 самолетов, было очень красиво. Они делали такой кружок, хоровод, потом одна балерина танцевала соло, спускалась на нас, бросала в нас бомбы и еще простреливала нам головы, потом, прострелявшись, возвращалась в хоровод и другая балерина садилась нам на голову. Смотреть на это было красиво. Первый день-два я не боялся, было ощущение, что я попал в такой вот настоящий бой. Я же книжный человек, поэтому это было для меня очень интересным боевым крещением, такой прыжок из литературы в жизнь. Мне все это очень нравилось, особенно ночью, когда по нам стреляют пулями, а они как светлячки летят.

Наступление удавалось пока была пасмурная погода и мороз. Их авиация была скованна и, действительно, в одном месте мы дошли почти до старой границы. По существу, средств наступления у нас не было, мы все потеряли, у нас практически не было авиации, танков, я не видел ни одной машины, ни одного самолета. Где-то, может, они были, но не очень много, поэтому мы несли страшные потери. Было приказано наступать и наступать, но когда засияло солнышко… Сперва была катастрофа у Власова- ему удалось пробить окружение, он хотел вывести войска, ему не разрешили, требовали наступать дальше, снять блокаду с Ленинграда. А потом то же самое повторилось на юге.

У меня была переписка с одной женщиной из станицы в ленинградской области. Ее отец был сержантом в этой мышеловке около Харькова, он был связист, и он расспрашивал командира, что, неужели ты не видишь что втягивают в ловушку- ну что вы,- говорит, -у нас тут три корпуса танков. А немцы отходили километров на десять, давали нам продвинуться, а потом опять подходили на десять. А когда мешок стал большой- его захлопнули, и они получили полный оперативный простор двигаться куда угодно.

Я много думал о психологии войны, на основании собственного опыта, когда приходилось принимать участие в бою. Я понял , что есть такой жар или угар самого боя, он уравновешивается чувством опасности. И разум ограничивает твои действия ,что уж прямо-то на рожон не лезь, бессмысленные действия не совершай. Получается равновесие опьянения боем и разума, который подсказывает не делать глупости. Но, когда определенная задача решена, а жар остается, тогда начинается уже угар победы. Теряешь границы того, что ты можешь и чего нет.
Попав в знакомый батальон, я солдатам говорю -а чего это вы здесь в поле сидите?
-А мы уже это село взяли.
-Как?
- Да пойдем перенесем КП туда.
Да ужас! Потому что я же знал, что мы взяли только пол деревни, немцы отошли вглубь, это было большое село. И я с капитаном и двумя связистами пошел выбирать место для КП. И пока мы шли ,вокруг было пусто, никого. И капитан сообразил, что мы оказались на ничьей земле, между позициями. Тут мы начали соображать , есть ли у нас оружие? Оказалось, что у связистов по четыре патрона в канале ствола. Они же тащат тяжелые катушки с проводами и, поэтому на патроны они не тратились, эта не их работа.. И у этого капитана в пистолете восемь патронов. Словом, мы были почти безоружны. Он сказал так- если наткнемся на немцев, я скажу- «вперед» и вы за мной, и побежим на запад. Правильно, но он был пьян.

И когда мы, наконец, увидели костер, сразу поняли, что это наш. Только наши на передовой могут разжечь костер. Сорок человек сидело, они сидели у костра и грелись, все кучкой, но, во всяком случае, это были наши. Мы сели отдохнуть, я оглядываюсь и слышу к нам кто-то тихо подходит. Я так по-военному спросил- кто там? Отвечают- там, там. Было ясно, что это подходит немецкая разведка, все вскочили, те бросили гранаты, одного у нас поцарапали. Вот пример того, что пока я командовал этими солдатами, я поступал совершенно разумно. Про каждый свой шаг я думал -так или так, надо двигаться так, чтобы другие группы понимали по самому движению, что им тоже надо двигаться вперед, мы перебрасываемся, следующий бросок, ждем когда подтянутся.

Но как только обязанности с меня сошли, я забывал, что деревня вовсе не взята, а мы за краешек зацепились, что, где там немцы мы сами не знаем. Это все повторялось в крупных масштабах. После неожиданных успехов в декабре, Сталин потерял голову, и считал, что сейчас нам море по колено и требовал наступать и наступать. Ну, и, собственно он привел к этой катастрофе сперва на севере, а потом и к полной катастрофе на юге.

Хмель победы опасен, хуже частного поражения. Первое, к чему он ведет - к взрыву жестокости. Когда Сталинград был взят и гарнизон Сталинграда сдался в плен, то в первый день их погнали, а тех, кто отставал пристреливали. И довольно много немцев пристрелили, просто потому что они не могли быстро идти. Погибли десятки тысяч людей. Второе- это авантюризм. Это если снова перенестись к рассказу о том, что «не вся деревня, оказывается, еще взята». Тот же авантюризм Сталина, который хотел наступать летом, когда еще ни танков ни вооружения не было.

Тот же авантюризм Гитлера. И третье то, что обнаружилось в конце войны.

Если мы попадаем в населенную область, где есть не только солдаты которых нужно расстреливать ,а и женщины, тут начинается вакханалия. Я увидел это как только мы вступили в Восточную Пруссию. По какому-то дурацкому приказу нашу армию перебросили на северный участок фронта, в Литву. Какой-то участок немцы еще не заняли в 44 году, просто Сталину стало обидно, что американцы какой-то кусочек немецкой земли захватили, а мы нет.
И первое, что меня поразило там- обнаженный труп девушки, валявшийся на помойке. Это впервые, когда я увидел ту бездну, в которую мы можем попасть. Но я думал, что это отдельный случай, может, какая-то санитарка. А когда мы попали уже в Берлин, там со всех сторон было чем поживиться.
Потом, на немецкой земле захожу я в один дом, там лежит пожилая немка среди бела дня в постели. Я по-немецки разговариваю, спрашиваю - что с вами? Она говорит- да вот семь ваших солдат было, да еще на прощанье воткнули бутылку. Потом посчитали, что тысяч 150 изнасиловано было.

Я после второго ранения опять был в редакции, и почему-то согласился перейти в другую дивизию, потому что это маленькая редакция, четыре человека и все с высшим образованием. Действительно, приятная интеллигентная компания и все старались делать что могли. Но что они могли? Почти ничего. Случайно могли кому-то мораль прочитать.

Например, замредактора зашел в бомбоубежище в Берлине, посмотреть что там женщины делают. К нему одна рижанка, говорившая по-русски обратилась: «Возьмите под защиту киноактрису, которую в третий раз уводят.» Там один лейтенант нашел красавицу, ее уводил, но его возможности тоже ограничены, а делать ему нечего- решил угощать товарищей. Угостил товарища раз, второй, третий раз. Замредактора отчитал его, лейтенант его вежливо выслушал, но было чувство, что в одно ухо влетает, в другое вылетает.
Вообще было чувство, что это сейчас можно и, что это всем можно. Если не знаешь как и что сказать, то показываешь пистолет, и показываешь пальцем что делать.
Один случай был у меня. Я вышел погулять, ко мне выскакивает какая-то женщина: »Лейтенант, помогите, там моя дочь.« Я захожу, и передо мной комическая картина- такой верзила, с пистолетом в руках и все лицо поцарапанное. Та девушка оказалась бойкая и стала ему лицо царапать. Я ему сказал- следуйте за мной. А он стоял и матюгался. Это был обыкновенный, нормальный парень, довольно добродушный. Просто он считал, что раз он показывает пистолет, то она обязана повиноваться. Он был просто возмущен. Он шел со мной, продолжая держать пистолет и матюгаться. Я его отвел в контрразведку, его заперли в комнату, где он выспался, потом отдали пистолет и он пошел в часть. Но это комический случай.

Это было какое-то поветрие, послепобедное опьянение. Перегорело это примерно недели в две. Но такие масштабы были, что нам дали всем расписаться – это был не приказ, а как бы личное послание от Сталина, где он просил не творить насилие, потому что это толкает немцев продолжать борьбу. Никакого впечатления! Хоть сам Бог им прикажи- стихия разгулялась и успокоилась сама собой. Это был взрыв какой-то.
Это совершенно завалило мое отношение и единство с армией, которое у меня сложилось. Потом уже начал действовать юридический аппарат- за немку давали 5 лет, за чешку 10.

Бой невозможен без полета над страхом. Если у человека нет этого полета, то он в панике бежит, стреляет. У нас был в батальоне командир хозяйственного взвода, который до 44 года служил в запасных войсках. Когда он попал под обстрел, он выстрелил себе из нагана в руку. Командир батальона не хотел скандала, он ему дал несколько оплеух, снизил его по должности. Я его видел в начале, совсем какой-то потерянный был.

И вот не сразу, но в какой-то момент рождается это чувство полета над страхом. У меня это произошло очень быстро. В первом бою я вообще ничего не испытывал, потому что я был увлечен романтикой ситуации. А когда я после тяжелого ранения и контузии снова оказался под Сталинградом, меня вдруг охватил страх, которого я не ожидал, потому что в первом бою я совершенно ничего не боялся.
Бомбили в двух или трех километрах. Я лег на землю, во мне все вопило, я слышал свой внутренний голос, который кричал- домой, к маме! Мне было 24 года и я не был ребенком. И вот я лежал на земле. Как всякий интеллигент стал думать, подобно Гамлету. Существует разрыв между интеллектом и порывом. Порыв был лежать и держаться за голову, а интеллект говорил, что лежать нечего, надо понять в чем причина страха, ведь в первом же бою он у меня отсутствовал.
И вдруг я вспомнил эпизод, который был за четыре года до этого, когда я изучал литературу и Толстой оживил во мне страх бесконечности. Первым человеком, наверное, который пережил этот страх перед бесконечностью, был Паскаль. У Паскаля родилась его знаменитая мысль: «Человек слаб, как тростник. Порыв ветра может сломить его. Но этот тростник мыслит, и если даже вся вселенная обрушится на него, она не сможет отнять у него этого преимущества”.

Сама мысль, что вся вселенная может обрушиться, этого не было до Коперника и, поэтому, наверное, Паскаль был первым, кто это сформулировал. Потом в камзоле Паскаля нашли зашитый текст, который называют «Амулет Паскаля», где он пишет об озарении.
Важно, что само озарение- это чувство полета над страхом. И вот, когда я лежал на поле боя, я буквально за три минуты почувствовал, что мой страх как кусок сахара в чае растворяется- три минуты и от него ничего не осталось. Так что это может быстро произойти, через короткую судорогу страха, а может медленно, человек привыкает. Некоторые никак не могут привыкнуть. Дальше начинается чрезвычайная легкость, с которой ты смотришь в лицо самой большой опасности.

Сидим мы на КП, едим жареного гуся. Это было в Восточной Пруссии. Я щуплый человек, у меня и аппетит соответствующий, так что я первый наелся и отвалился, а там солидные мужчины еще продолжают пожирать этого гуся. Звонит капитан Семенов с наблюдательного пункта- что вы тут делаете? –Вот, едим гуся. –Ох, а я проголодался очень. Я говорю старшему батальона- Давайте я его сменю. Я пришел. -Аа, это человек из запасного полка! Увидел, что ему прислали не строевого офицера, а я не помню кем я там был- комсоргом или парторгом, он встал и показывает мне- впереди в двухстах метрах лежат солдаты- вот это первая рота, вторая…ну я засунул руки в карманы, думаю, ну если старший по званию идиот, то ты тоже должен вести себя как идиот.
А на нас прямо дулом смотрит самоходная пушка «Фердинанд». Я засунул руки в карманы и смотрю, и думаю- авось, промажет, но не промазал. Положил снаряд нам практически под ноги, его ранило тяжело, а меня, вот шрам- пустяковая рана.

Я вспоминал Лермонтова на дуэли- я вот стоял под этим Фердинандом, при этом я человек нервный и в обычной обстановке могу чувствовать приступы страха, но в постоянной боевой обстановке у меня возникает чувство полета над страхом, и я совершенно от этого свободен.

В гражданской обстановке у меня тоже такое было, правда.
Например, когда в 65 году меня пригласили принять участие в конференции по философии. Я решил прийти с протестом против реабилитации Сталина. Так сказать, не явным протестом. Я почувствовал, что у меня это хорошо получается. И я зашел, к покойному сейчас уже, Леваде, спросил его, можно ли на эту тему коснуться Сталина. В связи с тем, что уже принято решение реабилитировать его- то, конечно можно. И улыбнулся. Ну, я тоже улыбнулся ему. И я произнес такую сперва игровую речь, где сравнивал правителей, а потом –бац! назвал запретное имя и начал его честить. Два или три человека вскочили, чтобы прекратить это безобразие, но аудитория была уже в моих руках и их хватали за плечи и сажали. В дальнейшем два раза звонил председатель КГБ, требовал признать мою речь антисоветской. В конце- концов, Твардовский принял текст моей речи в портфель «Нового мира» и этим покончил. Пришлось председателю КГБ отступить. Это редкий случай, если бы у меня не было того фронтового опыта, я не смог бы этого сделать.

Та храбрость, которая создается на фронте в постоянной опасности, очень трудно переносится в гражданскую жизнь. К сожалению, в истории России сколько угодно примеров боевой храбрости, и очень мало примеров гражданского мужества. И в советской России было то же самое. Нам сплошь и рядом не хватает гражданского мужества. Движение диссидентов численно ничтожно всегда было, и много в нем было слабости и отступления. Сколько угодно в условиях войны готовности жертвовать жизнью. Например, на Бородинском поле когда стояли целый день под выстрелами и никто не шелохнулся, а в гражданской жизни больше Молчалиных, чем Чацких.

Эта задача до сих пор остается не решенной. Это то, о чем я думаю последние дни."