"Возвращайся по первому снегу..."

"Возвращайся по первому снегу..."
http://www.vm.ru/news/2015/04/01/vozvrashchajsya-po-pervomu-snegu-282656.html

"У меня нет подруг. Есть только Сэра."
Фото: ДМИТРИЙ ТЫШКИВСКИЙ

Все есть лекарство, и все есть яд. Я говорю это себе каждый раз, когда спорю сама с собой. Когда иду ночью (дети уже крепко спят) на кухню и делаю божественное лекарство: виски с колой. Куба либра. Немножко льда и отжатый лимон. Я смотрю, как в стакане смешиваются лекарство и яд в одном флаконе.

Шипит, как змея. Брызгает пузырьками, как лимонад в детстве. Терпкий вкус. Удар сразу в мозг. Выстрел в сердце. Авиценна, ты был прав. Жизнь набирает обороты. Темнота отступает, я сижу на кухне под абажуром в круге света, и на коленях у меня кошка.

Мне кажется, я спиваюсь.

■

— Лисенок, ты заказываешь себе третий коктейль.

— Аркаша… Мне так хорошо с тобой! Ну когда еще нам придется сидеть в кафе, где выпивали Хем и Фицджеральд?! Закажи себе виски. Ты же настоящий мужчина!

— Ты прекрасно знаешь, Лисенок, я пью только вино. Красное сухое вино.

■

 На самом деле Аркаши рядом нет. И шаги его не затихают в подъезде. Это я все придумала. Аркаша спит сейчас в спальне со своей женой. Он говорит, что она храпит; вот потеха, как же он засыпает? Я закрываю глаза и представляю их спальню, жену Аллу в бигуди (она следит за собой) и пеньюаре.

Аркашу в полосатой пижаме. Со стен спальни смотрят их громадные портреты: Алла с Аркашей в Париже на фоне Эйфелевой башни, они же — на берегу какой-то реки, лежат щека к щеке; они же — с маленькой дочкой на больших садовых качелях.

Фотографии очень большие, они вставлены в добротные тяжелые рамки. Если зайти в эту серо-голубую спальню, то, конечно, будешь сражен видом семейной идиллии. И я была сражена, когда Аркаша однажды все-таки привез меня туда, соблюдая все меры предосторожности. То есть в обстановке строжайшей секретности.

— Ты когда подходила к калитке, соседа на крыльце не заметила?

— Знаешь, Аркадий, я — не Мата Хари. Вышла из электрички и сразу увидела твой дом. Вернее — его крышу. Красная черепица. Как ты и сказал. А пароль я забыла…

— Глупыш! Пароль у нас с тобой один — любовь.

Да, пароль мог быть один. Но отзывы — разные.

■

Аркадий и Алла живут в загородном доме. Почти вилла. Понятно, Рублево-Успенское шоссе. Алла считает себя единственной и неповторимой в жизни Аркаши. Мне хочется крикнуть ей, что она — всего лишь старая засушенная маракуйя, а настоящее в Аркашиной жизни — это я. Настоящая любовь, настоящая страсть, настоящая жизнь. Но я вынуждена признать, что это не так. Настоящее — это там, где ты живешь и куда, как ни цинично это звучит, мужчина приносит зарплату. А он приносит — туда. В смысле, ей. А не мне. И ему не нужен наш ребенок. Наше общее продолжение. Что ему вообще нужно? Пожалуй, сидеть в своем кабинете, курить. Кидать черные червяки-окурки в пепельницу. Писать романы. Сравнивать себя с литературными героями. Может быть, если я прочитаю этот его последний роман, я узнаю, о чем он сейчас думает…

— Со мною происходят странные вещи, Лисенок. Мне кажется, что я… Ну, словно разучился писать.

— И давно это с тобой?

— Через день, как мы встретились…

— Ты хочешь сказать, Аркаша, что я стала причиной твоего творческого кризиса?

— Ни в коем случае! Наоборот — я переполнен замыслами повестей и киносценариев… Наша встреча стала для меня огромным стимулом. Меня словно кто-то или что-то подстегивает!

— И что же мешает?

— Не знаю, Лисенок. Просто жалуюсь тебе. Не стоит жить и работать только ради зарплаты. Даже если она очень высокая! Жить стоит ради творчества.

— Но тысячи, если не миллионы, как-то живут и работают. Получают зарплату, рожают детей…

— Рожают себе подобных.

— Не вижу в этом ничего плохого. А кризис пройдет, подожди немного. Ты ведь писучий.

■

Мне не нужна Аркашина зарплата, как он, вероятно, предполагает. Мне нужно сейчас лежать рядом с ним, потому что у меня паранойя и мне кажется, что в мою дверь скребутся. То ли привидения, то ли воры. От этого на загривке поднимаются дыбом крошечные волосики, и я думаю о них, о волосиках, представляю их слабость и какую-то полупрозрачность, и хочется плакать от жалости к себе и от накопившейся усталости.

А я вообще практически не сплю, у меня хроническая бессонница, но это скорее забавно, потому что по ночам я принимаю гостей.

Ничего такого, о чем вы подумали, месье. Ничего такого. Ко мне приходит божественная Сэра. Я так много читала о них, о Сэре и Джеймсе Мерфи, что в моем измученном сознании произошло раздвоение. Я разговариваю с ними — Сэрой и Джеймсом — как с настоящими, реальными людьми, моими современниками.

И я знаю, почему это. Нет родной души, с которой я могу общаться откровенно. Вот этот жалкий дневник. Жалкие записи. Я их не перечитываю, чтобы не завыть от тоски и жалости к себе.

Аркаша — далеко. Я ему не нужна. Мои дети, Кораблики, сын и дочь, — у них своя жизнь. Не буду же я детей грузить своими проблемами.

У меня нет подруг. Есть только Сэра.

■

— Лиз, вы сегодня неважно выглядите… Круги под глазами. И пальцы дрожат.

— Скажите, Сэра, как вам удавалось сохранять форму?! И лицо, и руки, и эта нитка жемчуга на спине… не было мужчины, который бы не влюбился в вас. И Пабло, и Эрнест, и Скотт Фицджеральд! А ведь алкоголь был неизменным спутником всех ваших друзей. И вашим тоже.

— Не всем удавалось сохранить форму, Лиз, не всем… Скотт просто спивался. А его Зельда, сами знаете, закончила жизнь в клинике для душевнобольных. Шизофрения. То самое раздвоение, в котором вы признаетесь мне. Да ведь и Хем в конце концов достал свой старый винчестер, припрятанный им до поры до времени.

— Неужели спасения нет, Сэра?

— Что вы, детка! Спасения нет только от предательства… Надо много работать. Надо много творить… попробуйте писать с драйвом. Мы когда-то это так называли. То есть с внутренней энергетикой. Алкоголь тогда отступает. Правда, на короткое время…

■

Глянцевый журнал, куда я пишу рассказы о звездах, в основном уже давно ушедших, исчерпал сюжеты об известных актрисах пятидесятых, о писателях начала двадцатых и о рок-звездах семидесятых. Почему-то именно такое разделение. Как будто в тридцатых не было актрис, в семидесятых — писателей… Не важно.

В поисках сюжетов я вновь и вновь перелопачивала библиотеку и Википедию, надеясь зацепиться за интересный поворот. И все никак не подступлюсь по-настоящему к самой интересной для меня теме. Мерфи. Золотая пара двадцатых годов. У них было все — деньги, слава, талантливые друзья. Они потеряли все. Буквально — все. Как я о них узнала? Увидела фотографии в интернете.

Женщину с ниткой жемчуга на шее. Прямой носик, кудри, античный профиль, плавная шея, покатые плечи.

Сэра Мерфи. Подруга Скотта и Зельды Фицджеральд, первооткрывательница Хемингуэя. Тогда не было такого понятия: спонсор. Но было гордое — меценат. А Сэра и Джеймс Мерфи и этого деликатного «меценат» чуждались. Они были друзьями.

Друзьями и первооткрывателями великих людей двадцатого века. Ведь как бывает: у одного есть деньги, у другого — таланты.

Супруги Мерфи были тем уникальным случаем, когда обладатели денег искренне восхищаются и поддерживают нищих, но одаренных.

Именно они, Мерфи, открыли моду на Лазурный Берег во Франции. Американцы по происхождению, они купили себе скромную виллу на берегу моря и целый сезон с мая по октябрь принимали там гостей. И гости были не абы кто — богема! Упивались вусмерть. Как я сейчас, ха-ха! Устраивали костюмированные вечеринки. Шампанское лилось рекой, поэты читали стихи, Пикассо был влюблен в Сэру и рисовал ее многочисленные портреты.

Впрочем, уже тогда «женщина Пикассо» была с трудом узнаваема, поэтому его жена, Ольга Хохлова, думала, что Пабло рисует ее, а вовсе никакую не Сэру.

А еще на этих вечеринках бывали Фернан Леже, Жан Кокто, Стравинский, Леон Бакст, Дягилев, Гертруда Стайн... Это были двадцатые годы двадцатого века, веселые и беззаботные. Удивительно, что солнце так же светило, как и сейчас, и море так же искрилось, и песок был такой же горячий.

Это был расцвет. А потом, как водится, наступило разочарование. Великая депрессия обесценила счета веселых и беззаботных Мерфи; к тому же заболели и умерли два их сына — один от туберкулеза, другой от менингита. Огромные деньги Мерфи вкладывали в лечение, которое не принесло результата. Для них наступил закат. Они вернулись в Америку.

А вот для их многочисленных протеже, которым они неустанно помогали, наступила эра признания. И вот странно, став популярными, практически все бывшие друзья как-нибудь да опорочили Мерфи. В своих произведениях.

Сэра и Джеральд прожили долгую жизнь. Самое счастливое ее десятилетие выпало на 20-е годы. Тогда все только начиналось. Они были веселы, счастливы, богаты.

Незадолго до смерти Джеральд сжег на лужайке перед домом гору писем от тех, кто считался друзьями. Злые слова в книгах Фицджеральда и Хемингуэя в адрес Мерфи не поддаются объяснению. Но это — много позже.

Хочу видеть Сэру и Джеральда молодыми и красивыми. Там живы еще все их дети, и на Сэре нитка жемчуга, а на голове сверкающий тюрбан. Они расчищают пляж на Лазурном Берегу: здесь будет их вилла, которую они назовут «Америка» — в честь покинутой родины. А на гербе виллы — американский флаг, только звезд всего пять, символизирующих чету Мерфи и их детей. Вот-вот должны приехать их лучшие друзья, Скотт и Зельда Фицджеральды. Лето обещает быть очень жарким…

■

— Скажите, Сэра, за что они вас так…

— Отблагодарили? Вы имеете в виду Хемингуэя и его роман «Праздник, который всегда с тобой»? Великий роман. Во всяком случае, я так считаю.

— Да, великий… В черновом варианте он назвал вас с Джеральдом «богатыми ублюдками». А все, что случилось с вами и с вашими детьми, «заслуженным возмездием»! Гадкие богачи — вот вы кем были и для Эрнеста Хемингуэя, и для Скотта Фицджеральда. Вы их развращали.

— Видите ли, Лиз… и Скотт, и Эрнест — мировые писатели! Невиданного дара. Мы по мере сил помогали их таланту.

— Вчера прочитала в библиотеке, как выразился ваш муж после того, как прочел о себе в «Празднике». Джеральд, замечу — с печальным удивлением, — написал: «Какая странная разновидность принципиальности! Какая шокирующая этика! И как хорошо написано, однако».

— Вот видите! Он понимал талант Эрнеста.

— Самое интересное, что после лета 1926 года, когда Хемингуэй порвал с вашей семьей — во всяком случае, так можно подумать при чтении «Праздника», он неизменно приглашал вас в гости. А теплая переписка с вами сохранялась многие годы.

— Я вижу, вы хорошо изучили нашу жизнь.

— Нечеловеческая злоба, оскорбления за глаза… И при этом якобы дружба. За что такая неблагодарность?

— Гении живут другими мерками. Сложный и противоречивый характер, вспышки ярости, сменяющие депрессию. Я думаю, так начинало проявляться психическое расстройство Хемингуэя.

— У меня есть другая версия. Вернее, она есть у моего друга Аркадия… Можно я ее выскажу вам, Сэра?

— Конечно, Лиз! Только не говорите мне про социальность писателей, которые должны в своих романах любить бедняков, людей труда и ненавидеть богатых бездельников. Вроде нас с Джеральдом. Мы только начинали создавать философию богатства. Мы вводили моду на роскошь…

— Все проще, Сэра! Вы не думали о том, что и Фицджеральд, и Эрнест хотели с вами переспать. А вы лишали их этой возможности.

— Неужели все так просто?! Я не уверена. Хемингуэй любил других женщин. «Праздник» был издан после его смерти. Получилось, что Эрнест мстил нам из могилы.

■

Мы с Аркашей лежали на песке. Это был май, и в море еще никто не купался. Побережье Италии — много километров чистейших пляжей, золотой песок и синяя полоска моря. Да и пляж был пустынным, на нем только свежо и энергично обжималась юная парочка, да какой-то негр-растаман в затишке раскуривал свою загадочную траву. На голове у него были дреды и в ухе заметная серьга. Он показывал нам большой палец: во, класс! И смеялся каким-то своим видениям.

У Аркаши ветром унесло шляпу в море. Он купил себе большую соломенную шляпу и был в ней совсем как Джеймс Мерфи на знаменитой фотографии 1924 года, где он в обнимку стоит со своими детьми. У них с Сэрой было трое детей. Потом… впрочем, не важно.

По пляжу бегала большая собака — кажется, такая порода называется доберман.

Аркаша хотел ее подозвать, но собака была осторожна и продолжала нарезать круги по песку, не обращая внимания на Аркашины призывы. А негр смеялся. Может быть, он тоже любит собак?

■

— Я не сплю со своей женой.

— Я не прошу тебя лгать мне, Аркаша! Я в этом не нуждаюсь.

— Я работаю допоздна в своем кабинете, в мансарде. И очень рано встаю. Ты знаешь об этом. Со мною спит, в ногах, Кока. Рыжий лохматый комочек. Алла не переносит запаха псины.

— Есть люди, которые любят собак больше людей. Как там? «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак».

— А есть люди, которые любят кошек…

— Ну все! Опять начинается.

■

Ахматовская формула: кофе, кошки, Мандельштам. Или: чай, собаки, Пастернак. Этот вопрос о предпочтениях Анна Андреевна задавала практически каждому. Это была ее человеческая формула, ключ к разгадке души. Вот ведь глупо, неужели можно загнать вселенную в три слова? Ведь каждый человек — вселенная. А вот, гляди-ка, работало. И я была — «кофе, кошки, Мандельштам». А Аркаша — набор с собакой и чаем.

■

— Мы такие разные, Аркаша.

—Люди, похожие друг на друга, не влюбляются. В лучшем случае они становятся друзьями. В худшем — их отталкивает друг от друга, это как одинаковые полюса. Мы будем долго вместе. Потому что мы — интересны друг другу. Нас притягивает. Как магнитом.

— Долго — это навсегда?

— Лисенок, ну зачем теперь начинаешь ты?! Откуда мне знать. Я полюбил впервые. Ты сама это знаешь. Мы будем меняться, надеюсь. Со временем. В лучшую сторону. Но мы будем все время нуждаться друг в друге… Конечно, люди меняются. Но часто не в лучшую сторону.

ОБ АВТОРЕ

Екатерина Рощина - шеф-редактор журнала «Детская Роман-газета» и колумнист «Вечерней Москвы». Любит длинные платья, кошек, море, шоколадное мороженое и со вкусом умеет об этом рассказать.