– Я очень мало люблю советскую власть, – медленно подбирая слова, ответил я.

Захар Прилепин. Обитель.

Послесловие


Телефонный номер дочери Фёдора Ивановича Эйхманиса мне передал отставной полковник госбезопасности, читатель патриотических газет, преисполненный собственного достоинства и ложной многозначительности демагог – впрочем, не без приятности человек, хлебосол, не дурак выпить. В какой-то момент бывшие военные и постаревшие комики становятся похожи; что-то в этом есть, да?
Полковник показывал фотографии своих детей. Предложил сыграть в шахматы. Я подглядывал, где он ставит свои фигуры: последний раз занимался этим лет двадцать назад, мне было стыдно опозориться, хотя, в общем, напрасно…
Решительно проиграл, принёс ему радость.
“Ещё по коньячку?”
Лишь бы вы фехтованием не увлекались, товарищ полковник.
Он ссылался на те или иные знакомства, показывал глазами то вверх, то вниз, то вбок, как будто работал небесным регулировщиком на прошлой работе. Дурно, хотя обще, а не конкретизируя, отзывался о высокопоставленных коллегах, так или иначе оставшихся при власти. Язвил по поводу оппозиции – мнилось, что знает про каждого такое, что известно только посвящённым, однако явно ничего не соображал в теме, которую поднял, – только за каждым словом слышалось: вот если бы он всем этим занимался, а не ваши балагуры и смутьяны, то…

 

***

Хо­тя это съ­ём­ка, это съ­ём­ка. В жиз­ни всё бы­ло ина­че.

Эль­ви­ра Фё­доров­на быс­тро пос­мотре­ла на ме­ня.

– Вы зна­ете, кто это? Га­лина Ку­черен­ко? Зна­ете? – пос­пе­шил я расс­пра­шивать её, да­же за­дел ко­леном под­нос, мой чай чуть вып­леснул­ся. В сво­ей чаш­ке она от­пи­ла две тре­ти.

Не от­ве­чая, Эль­ви­ра Фё­доров­на смот­ре­ла на эк­ран, и я то­же пе­ревёл взгляд: опять Ног­тев, ещё раз Эй­хма­нис… по­том его уже не по­казы­вали, толь­ко рель­сы, толь­ко шпа­лы и “Глеб Бо­кий”, па­роход.

– Вы хо­тите ещё раз убить от­ца? – спро­сила ме­ня хо­зяй­ка. – Нап­расный труд, он и так не вос­крес­нет.

– Нет. Не убить, – ска­зал я, не от­во­дя глаз от эк­ра­на: мо­жет быть, про­бежит Ар­тём Го­ря­инов, Бур­цев про­едет на ко­не зат­ре­бовать про­бу обе­да, Шла­буков­ский прой­дёт, раз­ма­хивая тростью.

– Не­уже­ли оп­равдать? У вас есть для это­го… сло­ва? – Эль­ви­ра Фё­доро­на пе­реве­ла взгляд на ме­ня, и, ес­тес­твен­но, я обер­нулся к ней: бо­же мой, она го­това бы­ла рас­сме­ять­ся.

Ес­ли и не де­лала это­го, то все­го лишь по при­чине сво­его от­менно­го вку­са: жен­щи­нам в её воз­расте смех не к ли­цу, тем бо­лее в при­сутс­твии мо­лодо­го муж­чи­ны.

– Я очень ма­ло люб­лю со­вет­скую власть, – мед­ленно под­би­рая сло­ва, от­ве­тил я. – Прос­то её осо­бен­но не лю­бит тот тип лю­дей, что мне, как пра­вило, от­вра­тите­лен.

Она кив­ну­ла: по­няла.

– Это ме­ня с ней при­миря­ет, – дос­ка­зал я.

На этот раз она ни­как уже не ре­аги­рова­ла, как буд­то бы ей ста­ло всё яс­но со мною.

По­ра бы­ло со­бирать­ся.

– Пос­ледний воп­рос, с ва­шего поз­во­ления. Мо­жет быть, вам рас­ска­зыва­ла ма­ма. Он го­ворил по-фран­цуз­ски?

– По-не­мец­ки го­ворил.

– А по-фран­цуз­ски?

– Нет. Ду­маю, нет.

Мы до­воль­но су­хо поп­ро­щались, я вы­шел на ули­цу и по­шёл до бли­жай­ше­го ка­фе. Там бы­ло сво­бод­ное мес­то в уг­лу, спи­ной ко вхо­ду, как мне нра­вит­ся.

– Здравс­твуй­те, – ска­зала офи­ци­ан­тка.

Я при­вет­ли­во кив­нул го­ловой.

– Вы не зна­ете, по­чему ник­то не здо­рова­ет­ся с офи­ци­ан­тка­ми? – спро­сила она.

Это бы­ло не­ожи­дан­ное, но вер­ное в мо­ём слу­чае за­меча­ние.

– Из­ви­ните, – от­ве­тил я, – здравс­твуй­те.

Я за­казал се­бе чаю и сов­сем нем­но­го вод­ки. Вы­пить вод­ки, за­пить ча­ем, это неп­ло­хо. Мож­но слад­ким ча­ем, мож­но без са­хара – тут по вку­су.

Офи­ци­ан­тка уш­ла к дру­гим сто­ликам, я пог­ля­дывал на неё: она зас­лу­жива­ла боль­ше­го, чем ра­боту в ка­фе, но ду­мал о дру­гом.

Рус­ская ис­то­рия да­ёт при­меры уди­витель­ных сте­пеней под­лости и ни­зос­ти: впро­чем, не ано­маль­ных на фо­не ос­таль­ных на­родов, хо­тя у нас есть при­выч­ка в сво­ей ано­маль­нос­ти ос­таль­ные на­роды убеж­дать – и они ве­рят нам; мо­жет быть, это единс­твен­ное, в чём они нам ве­рят.