Обитель. Захар Прилепин. Послесловие

Пос­лесло­вие 

Те­лефон­ный но­мер до­чери Фё­дора Ива­нови­ча Эй­хма­ниса мне пе­редал от­став­ной пол­ковник гос­бе­зопас­ности, чи­татель пат­ри­оти­чес­ких га­зет, пре­ис­полнен­ный собс­твен­но­го дос­то­инс­тва и лож­ной мно­гоз­на­читель­нос­ти де­магог – впро­чем, не без при­ят­ности че­ловек, хле­босол, не ду­рак вы­пить. В ка­кой-то мо­мент быв­шие во­ен­ные и пос­та­рев­шие ко­мики ста­новят­ся по­хожи; что-то в этом есть, да?

Пол­ковник по­казы­вал фо­тог­ра­фии сво­их де­тей. Пред­ло­жил сыг­рать в шах­ма­ты. Я под­гля­дывал, где он ста­вит свои фи­гуры: пос­ледний раз за­нимал­ся этим лет двад­цать на­зад, мне бы­ло стыд­но опо­зорить­ся, хо­тя, в об­щем, нап­расно…

Ре­шитель­но про­иг­рал, при­нёс ему ра­дость.

“Ещё по конь­яч­ку?”

Лишь бы вы фех­то­вани­ем не ув­ле­кались, то­варищ пол­ковник.

Он ссы­лал­ся на те или иные зна­комс­тва, по­казы­вал гла­зами то вверх, то вниз, то вбок, как буд­то ра­ботал не­бес­ным ре­гули­ров­щи­ком на прош­лой ра­боте. Дур­но, хо­тя об­ще, а не кон­кре­тизи­руя, от­зы­вал­ся о вы­соко­пос­тавлен­ных кол­ле­гах, так или ина­че ос­тавших­ся при влас­ти. Яз­вил по по­воду оп­по­зиции – мни­лось, что зна­ет про каж­до­го та­кое, что из­вес­тно толь­ко пос­вя­щён­ным, од­на­ко яв­но ни­чего не со­об­ра­жал в те­ме, ко­торую под­нял, – толь­ко за каж­дым сло­вом слы­шалось: вот ес­ли бы он всем этим за­нимал­ся, а не ва­ши ба­лагу­ры и смуть­яны, то…

Ни­чем та­ким он за­нимать­ся не мог бы ни при ка­ких об­сто­ятель­ствах, как буд­то у не­го ког­да-то вы­реза­ли це­ликом ор­ган, от­ветс­твен­ный за при­нятие собс­твен­ных, иду­щих враз­рез и по­перёк ре­шений.

(Ак­ку­рат­ный, шесть стеж­ков, шов дав­но за­рос, ни с ка­кой лу­пой не най­дёшь, где тот ор­ган на­ходил­ся. Мож­но прос­ту­кать мо­лоточ­ком – пос­лу­шать, где бу­дет сов­сем пус­то внут­ри силь­но­го (ого­род по­мога­ет под­держи­вать фор­му) те­ла. Но для это­го дру­гая ле­ген­да нуж­на бы­ла – не мой слу­чай: я вы­дал се­бя за жур­на­лис­та, а не за мас­са­жис­та.)

Пол­ковник жил в об­щем не­бога­то. Гля­дя ми­мо де­тей (де­ти как де­ти, кор­млен­ные с детс­тва) на сним­ках, я при­мер­но по­нял, что пред­став­ля­ет его за­город­ный дом, – ну, смеш­но; в та­ких, толь­ко на один этаж боль­ше вверх и ни­же вглубь, у нас нын­че жи­вут во­дите­ли тех офи­церов, для ко­торых май­ор­ская дол­жность – по­толок.

Я по­пытал­ся при­кинуть, сколь­ко та­ких пол­ковни­ков, да что там го­ворить – ге­нера­лов, а то и мар­ша­лов, си­дит и жжёт гла­голом рюм­ку конь­яка, цве­тас­тую ска­терть на сто­ле, ча­сы на ка­мине, собс­твен­ный пор­трет в ор­де­нах го­сударств по­лови­ны зем­но­го ша­ра (часть обоз­на­чен­ных стран уже сбе­жали с кар­ты, а ор­де­на – вот они, дол­го­веч­нее иных им­пе­рий), пор­трет глав­но­коман­ду­юще­го – “а как по-дру­гому, мы лю­ди го­суда­ревы”, икон­ку – на ней свя­той – тёз­ка пол­ковни­ка, толь­ко с бо­родой, но зас­тупник, ви­дит Бог, от­менный – не раз вы­носил из-под ог­ня, “…пом­ню, в Аф­га­не, уже вой­ска вы­води­ли…”, ов­чарку на при­вязи во дво­ре (ла­ет как ду­ра, буд­ка под­пры­гива­ет от её зло­бы)… пред­ста­вил, в об­щем, се­бе ко­личес­тво этих уни­жен­ных и ос­кор­блён­ных, рас­сержен­ных и не­сог­ласных, и по­нял, что их те­лами мож­но бы­ло бы лю­бой Зим­ний за­кидать. Пос­трой их всех в од­ну фа­лан­гу – твер­ды­ня, ка­ких да­же аме­рикан­цы в ки­но не бе­рут, об­ва­лит­ся от ужа­са.

…С те­лефо­ном он по­мог, а боль­ше я его не ви­дел; да­же не поб­ла­года­рил. Он там при­думал на­писать вмес­те од­ну шту­ку – идея его, ис­полне­ние на­ше; так что я сра­зу ре­шил, что до­бытый но­мер (в сущ­ности го­воря – ба­наль­ный на­бор цифр, де­лов-то, я их все знаю, прос­то рас­став­лял неп­ра­виль­но) бла­годар­ностей не сто­ит.

Фа­милию “Эй­хма­нис” пол­ковник, кста­ти, не знал – хо­тя ли­тера­турой на со­путс­тву­ющую те­мати­ку был ус­тавлен кря­жис­тый книж­ный шкаф в его ка­бине­те: за что са­жали, кто раз­ва­лил, кру­шение под­полья, ги­бель им­пе­рии, де­моны ре­волю­ций, крах и воз­рожде­ние, сно­ва крах.

Я ска­зал, кто это та­кой – Эй­хма­нис. Пол­ковник толь­ко пред­по­ложил на­ци­ональ­ность мо­его ге­роя. Не уга­дал, но я не стал ра­зуве­рять.

Дочь сра­зу взя­ла труб­ку.

Она ни­ког­да не слы­шала мо­его име­ни и не ви­дела ни­каких при­чин для встре­чи. Фа­милия у неё, ес­тес­твен­но, бы­ла дру­гая. Го­лос её зву­чал не то чтоб мо­лодо, но бод­ро – по зву­ку по­ходил на – зна­ете, ког­да су­хие прутья го­рят и жёс­ткий треск сто­ит? – вот на это всё.

– Но это ваш отец? – не от­ста­вал я, уже по­нимая: ни­чего не по­лучит­ся.

– Что вам нуж­но? – спро­сила она.

По­дож­да­ла, по­ка я ис­кал за­валив­ший­ся в глот­ку от­вет, и, не оце­нив моё гор­ло­вое пе­ние, по­ложи­ла труб­ку.

На  дру­гой день пе­рез­во­нила са­ма: при­ез­жай­те, чем мо­гу – по­могу, хо­тя вряд ли я мо­гу быть по­лез­на.

Ни­ког­да бы не оп­ре­делил по ви­ду, сколь­ко ей лет.

То есть по са­мым тра­гичес­ким рас­чё­там (она ро­дилась че­рез нес­коль­ко ме­сяцев пос­ле то­го, как Эй­хма­нис был за­рыт на Бу­тов­ском по­лиго­не) – год рож­де­ния её был 1939-й.

Но ка­кие тут семь­де­сят пять! – нет. Спо­кой­ная, улыб­чи­вая не­моло­дая жен­щи­на, в стро­гом кос­тю­ме, без дра­гоцен­ностей на паль­цах.

Эль­ви­ра Фё­доров­на.

Квар­ти­ра чис­тая, мно­го де­рева, хо­рошие ков­ры на по­лу, люс­тра, сде­лан­ная под ке­роси­новую лам­пу, – всё вы­вере­но, хо­тя нет ощу­щения, что в до­ме оби­та­ет или бы­ва­ет муж­чи­на. По­хоже, жи­вёт од­на. Да­же не­понят­но, за­ходят ли сю­да гос­ти, – воз­дух та­кой пус­той.

Я чис­то­сер­дечно от­крыл, чем за­нима­юсь, и дал нес­коль­ко на­писан­ных глав.

Она по­ложи­ла их на стол, ма­шиналь­но пог­ла­дила ру­кой. Ру­ка бы­ла тон­кой и силь­ной. Ног­ти жен­ские, ухо­жен­ные, нек­ра­шеные или кра­шен­ные бес­цвет­ным ла­ком, я не очень по­нимаю.

– У вас сох­ра­нились его фо­тог­ра­фии? – спро­сил я и пос­мотрел на сте­ны.

От­че­го-то, по­ка под­ни­мал­ся по лес­тни­це, ка­залось, что на сте­нах дол­жны быть изоб­ра­жения от­ца: вот он про­водит по­вер­ку во дво­ре Со­ловец­ко­го ла­геря, вот он идёт по Крас­ной пло­щади, а вот с же­ной, сме­ют­ся.

Фо­тог­ра­фий на сте­нах не бы­ло. Ни­каких. В книж­ном шка­фу ров­но сто­яла клас­си­ка: пос­ледним клас­си­ком был Че­хов. Не бы­ло да­же Горь­ко­го. Впро­чем, да, На­боков – рус­ский На­боков. На­вер­ное, ещё был Бу­нин, но я не раз­гля­дел.

Она вста­ла, от­кры­ла створ­ку, дос­та­ла аль­бом – он ле­жал свер­ху, по­хоже, при­готов­ленный к мо­ему при­ходу.

– Вот, нес­коль­ко.

Эй­хма­нис на охо­те, это со­ловец­кая фо­тог­ра­фия, – улы­ба­ющий­ся, по­чему-то с уси­ками, очень кра­сивый, в сви­тере, без шап­ки, вы­сокие са­поги, ружьё…

А это на Вай­га­че: вну­шитель­ная ар­хи­тек­ту­ра мощ­но­го ли­ца – по­лови­на в те­ни, по­лови­на на све­ту: при­поро­шён­ная бровь, ноз­дря хищ­ни­ка, над­менная ниж­няя гу­ба, глаз с боль­шим я­ич­ным бел­ком – всё это ста­ратель­но, на ле­дяном вет­ру, ле­пила судь­ба, она пос­та­ралась, у неё по­лучи­лось; Эй­хма­нис по­хож на ин­кви­зито­ра, но не в чёр­ном кол­па­ке, а в бе­лой ме­ховой до­хе.

Эй­хма­нис в фор­ме, поз­дняя фо­тог­ра­фия, выг­ля­дит стар­ше сво­их лет, взгляд пря­мой, гу­бы пря­мые, пря­мая ли­ния лба.

Эй­хма­нис в груп­пе во­ен­ных – при­чём по­хоже, что во­ен­ные здесь да­же те, кто в штат­ском. Вот это, на­вер­ное, Глеб Бо­кий. Стран­но, но на по­доб­ных со­вет­ских фо­тог­ра­фи­ях всег­да яс­но, кто стар­ше по зва­нию, – хо­тя и по­гон ещё нет, и ром­бы не­раз­ли­чимы. По­за, вы­раже­ние глаз, мес­то в цен­тре или с краю – это приз­на­ки ра­бота­ют.

– Это он с ма­мой, – “он” зву­чало отс­тра­нён­но.

Что ж, в этом смыс­ле вкус у не­го был от­менный. Гла­за, рес­ни­цы, грудь. Та­ким жен­щи­нам идут во­ен­ные и при­ёмы.

***

Не от­ве­чая, Эль­ви­ра Фё­доров­на смот­ре­ла на эк­ран, и я то­же пе­ревёл взгляд: опять Ног­тев, ещё раз Эй­хма­нис… по­том его уже не по­казы­вали, толь­ко рель­сы, толь­ко шпа­лы и “Глеб Бо­кий”, па­роход.

– Вы хо­тите ещё раз убить от­ца? – спро­сила ме­ня хо­зяй­ка. – Нап­расный труд, он и так не вос­крес­нет.

– Нет. Не убить, – ска­зал я, не от­во­дя глаз от эк­ра­на: мо­жет быть, про­бежит Ар­тём Го­ря­инов, Бур­цев про­едет на ко­не зат­ре­бовать про­бу обе­да, Шла­буков­ский прой­дёт, раз­ма­хивая тростью.

– Не­уже­ли оп­равдать? У вас есть для это­го… сло­ва? – Эль­ви­ра Фё­доро­на пе­реве­ла взгляд на ме­ня, и, ес­тес­твен­но, я обер­нулся к ней: бо­же мой, она го­това бы­ла рас­сме­ять­ся. Ес­ли и не де­лала это­го, то все­го лишь по при­чине сво­его от­менно­го вку­са: жен­щи­нам в её воз­расте смех не к ли­цу, тем бо­лее в при­сутс­твии мо­лодо­го муж­чи­ны.

– Я очень ма­ло люб­лю со­вет­скую власть, – мед­ленно под­би­рая сло­ва, от­ве­тил я. – Прос­то её осо­бен­но не лю­бит тот тип лю­дей, что мне, как пра­вило, от­вра­тите­лен.

Она кив­ну­ла: по­няла.

– Это ме­ня с ней при­миря­ет, – дос­ка­зал я.

Две пе­рек­ре­щен­ные бе­лые ли­нии на чёр­ном эк­ра­не, и сра­зу ку­да-то по­шёл строй бод­рых, ед­ва не вприп­рыжку пе­ред­ви­га­ющих­ся ла­гер­ни­ков.

Ка­мен­ные внут­реннос­ти Со­ловец­ко­го мо­нас­ты­ря, нас­ко­ро выс­тру­ган­ные ли­ца крас­но­ар­мей­цев, у всех, как на под­бор, су­мас­шедшие гла­за, все смот­рят в ка­меру.

Ног­тев – мощ­ные че­люс­ти, го­ворит, как жу­ёт ста­рое, жи­лис­тое мя­со. Нес­коль­ко раз пы­та­ет­ся улыб­нуть­ся, но улыб­ка ему не да­ёт­ся.

О, Фё­дор Эй­хма­нис. Вып­равка, то­нок. Очень спо­кой­ный, ка­меру не ви­дит – хо­тя там та­кой стрё­кот сто­ит, на­вер­ное.

***

Рус­ская ис­то­рия да­ёт при­меры уди­витель­ных сте­пеней под­лости и ни­зос­ти: впро­чем, не ано­маль­ных на фо­не ос­таль­ных на­родов, хо­тя у нас есть при­выч­ка в сво­ей ано­маль­нос­ти ос­таль­ные на­роды убеж­дать – и они ве­рят нам; мо­жет быть, это единс­твен­ное, в чём они нам ве­рят.

Од­на­ко от­ли­чие на­ше в том, что мы на­казы­ва­ем се­бя очень ско­ро и собс­твен­ны­ми ру­ками – дру­гих на­родов в этом де­ле нам не тре­бу­ет­ся; хо­тя, слу­ча­ет­ся, они всё-та­ки при­ходят – в тот мо­мент, ког­да мы, ска­жем, уже пе­реби­ли се­бе но­ги, вы­дави­ли си­ний глаз и, буль­кая и кро­вото­ча, ле­жим, лас­ко­во по­водя ру­ками по зем­ле.

Рус­ско­му че­лове­ку се­бя не жал­ко: это глав­ная его чер­та.

В Рос­сии всё Гос­подне по­пуще­ние. Ему здесь не­чем за­нять­ся.

Ед­ва Он, утом­лённый и ярос­тный, ка­ра­ющую ру­ку воз­не­ся, обер­нётся к нам, вдруг сра­зу ви­дит: а вот мы са­ми уже, мы са­ми – рёб­ра на­ружу, киш­ки на­выпуск, от­кры­тый пе­релом ураль­ско­го хреб­та, го­лова раз­давле­на, по то­му, что ос­та­лось от ли­ца, пол­за­ет бес­числен­ный гнус.

“Не юродс­твуй хо­тя бы, ты, рус­ский че­ловек”.

Нет, слы­шишь, я не юродс­твую, нет. Я пою.

…О та­ких ве­щах на­до раз­мышлять имен­но что в ка­фе, под­шо­фе, по­тому что ес­ли по­доб­ное при­дёт на трез­вую го­лову в осен­нем по­ле, или под­ле раз­ру­шен­ных древ­них стен, или на бе­регу бе­лого от хо­лода мо­ря, – то с ва­ми что-то не в по­ряд­ке.