Интересные мысли рождаются у немцев в Испании.

1. Канарис и овцы.

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=4251918

 (Иан Колвин Двойная игра. Глава 3. Война в Испании)

Абсхатен пишет, что Канарис всегда смотрел на свои поездки в Испанию как на увесели-

85

тельные прогулки. На автомобиле он  разъезжал по ухабистым испанским дорогам, обедал в маленьких придорожных гостиницах,  беседовал со своими закадычными друзьями об испанской армаде, наслаждался прекрасными творениями Гойи, Сурбарана и Мурильо. Он всегда был веселым, много шутил и, проезжая мимо стада овец у обочины дороги, отдавал ему честь. «Кто его знает,— сказал он  однажды, весело подмигнув своему адъютанту, когда их машина миновала стадо овец,—  может быть, среди них находится один из наших государственных деятелей?» 

----------------------------------

Канарису виднее. Тут уж не поспоришь.

2. Испанский гранд и великие князья.

http://militera.lib.ru/memo/german/putlits_vg/index.html

Путлиц В.-Г. По пути в Германию. – М.: Издательство иностранной литературы, 1957

Часть третья. Риббентроп в роли «государственного деятеля

Будучи в Севилье, я наблюдал характерный случай. Через центр города проходит так называемый Сьерпес — переулок, отчасти напоминающий Хоэштрассе в Кельне. В этом узком переулке всегда оживленное движение, так что автомобили могут пробираться по нему лишь медленно и все время подавая сигналы. В первом этаже одного из домов находился бар, посещавшийся исключительно представителями высшего света. Меня пригласила туда дочь бывшего испанского посла, с которой я подружился в Вашингтоне. [200] За нашим столом сидели испанские гранды, в том числе некий граф Медина-Сидония, предок которого в свое время был адмиралом и командовал знаменитой Испанской армадой в войне против Англии. За окном старый шарманщик исполнял вальсы. Мне это казалось весьма романтичным, хотя и не доставляло эстетического наслаждения. Инструмент, вне всякого сомнения, был очень старый.

Графу Медина-Сидония музыка пришлась не по вкусу. Поскольку шарманщик не уходил, а непрерывно играл одни и те же мелодии, граф решил лично устранить эту помеху. Он вышел, оттолкнул старика, а шарманку ударил ногой так, что она отлетела на середину улицы. Жалкие медяки, которые старик собирал в перевернутую шапку, рассыпались по мостовой и моментально исчезли в карманах уличных мальчишек. Старик поднял жалобный крик, но граф Медина-Сидония уже им не интересовался. Он вернулся в бар, велел слуге вычистить ему щеткой брюки и вымыл руки. Едва ли даже великий князь в царском Петербурге позволил бы себе большую бесчувственность. Но здесь этот инцидент был воспринят как нечто само собой разумеющееся и не вызвал осуждения. 

------------------------------------------------------------

Ну, отвратительный, конечно, поступок. Но почему отвечать за него должен "великий князь"?

Великие князья, бесспорно, бывают разные.

Один, например, поучаствовал в омерзительном политическом убийстве, ускорившем крах монархии.

Другой организовал кампанию по помилованию убийцы.

Третий украсил себя красным бантом в самый момент свержения государя.

Четвёртый в роковые для Отечества дни озаботился спасением имущества одной заматеревшей балерины.

Но, доннер веттер, какое право имеет немецкий дипломат утверждать, что все они не были джентльменами?

А ведь, в пределах своей специальности Путлиц рассуждал весьма здраво.

Вот, например, рассуждения князененавистника о Пакте (тоже из третьей части книги).

Перед бурей.

Нет, нацисты больше ничего не боялись. Польшу проглотят... Западные державы заявят протест, но практически не шевельнут пальцем.

Англия, казалось, действительно испугалась собственной храбрости. Чемберлен судорожно старался найти союзника, который стал бы таскать для него каштаны из огня в польском вопросе, чтобы самой Англии не пришлось обжечь руки. Внезапно он открыл в своем сердце любовь к Советскому Союзу, скрывавшуюся до тех пор. Правда, он не позволил ей проявиться слишком бурно, а позаботился о том, чтобы все запасные двери остались открытыми. Руководство делегацией, отправившейся в Москву на рекогносцировку, было доверено не ответственному министру и даже не главному дипломатическому советнику его величества лорду Ванситтарту, а малоизвестному до той поры чиновнику Форип офиса сэру Уильяму Стрэнгу, который не имел никаких полномочий и не мог связывать себя никакими обязательствами. Миссия Стрэнга представлялась тем более лишенной смысла, что польское правительство полковника Бека продолжало ясно и недвусмысленно заявлять: ни при каких обстоятельствах оно не позволит советским войскам вступить на территорию Польши для оказания ей помощи.

Советское правительство должно было бы быть слепым или оказаться самоубийцей, чтобы соблазниться внезапными ухаживаниями Чемберлена, не потребовав надежных гарантий того, что все это не является просто-напросто ловушкой с целью втравить Советский Союз в кровопролитную войну с Гитлером, пока Англия будет исподтишка посмеиваться. Но г-н Стрэнг не мог предоставить таких гарантий. Тем временем сам Чемберлен без помех вел переговоры с министериаль-директором Вольтатом и другими отечественными и иностранными посредниками, которых все время слали к нему Геринг, Гесс и Риббентроп. [252]

Весь сияя, Буттинг примчался ко мне в кабинет, чтобы сообщить последнюю новость о подписании Риббентропом в Москве пакта о ненападении с Советским Союзом. Он ворвался ко мне со словами:

— Фюрер — величайший государственный деятель всех времен и останется им навсегда.

За моей спиной на камине стоял портрет Риббентропа. Я указал на него и ответил:

— Доктор Буттинг, не забывайте, пожалуйста, о втором по величию государственном деятеле всех времен.

Про себя я подумал: «Идиот, великий государственный деятель нашего времени находится, как видно, совсем в другом месте».

Теперь вертел повернулся — и совсем не так, как это представлял себе Чемберлен, занимаясь ужением рыбы в Шотландии. Чтобы прикончить взбесившегося пса — Гитлера, Англии приходилось выступить самой.

Я был кем угодно, только не образованным марксистом. Однако здравый смысл подсказывал мне, что, повинуясь чувству самосохранения, Советский Союз поступил так, как ему следовало поступить. Ни Гитлер, ни Чемберлен никогда не являлись друзьями Москвы. Когда они оба начинали грызться друг с другом, у Советского Союза не было никаких оснований вытаскивать из грязи ни того, ни другого.

Ни одно облачко не омрачало голубого неба в августе 1939 года. Казалось, что солнце хочет, чтобы старая Европа предстала во всем своем блеске, прежде чем мы погрузимся в долгую бомбовую, смертельную ночь.