Ломая логику процесс. «Конец истории» может наступить совсем не по Фукуяме"

Есть разные модели течения времени. Они отображаются разными формулами и графиками. В истории можно восходить или блуждать кругами, возрождаться и падать, нестись, плестись или лежать в параличе. Направленные, векторные схемы рисуют кумулятивный прогресс, а циклические — «вечное возвращение». Для оптимистов — «золотой век» в будущем, уравновешенные люди видят его в прошлом, эсхатология предрекает в конце концов конец всему, но с разными исходами. Постмодерн со своим универсальным скептицизмом вовсе отказывается от этой «историософской метафизики».

Однако все это лишь в философии, историографии, теологии и прочих умственных упражнениях. В посюсторонней жизни людям до сих пор казалось, что необратимая эволюция все же есть, что при всех колебаниях возвратные движения так или иначе перекрываются поступательными. Шаг назад, но два шага вперед. Мировые и российские хроники давали повод так думать: достаточно сравнить разнесенные во времени состояния и главные линии. В мире тоталитаризм загнали в резервацию. У нас своя история: «оттепель», миновав застой, возродилась в перестройке, та продолжилась в реформах 1990-х и даже в институциональных поползновениях начала 2000-х. Потом местоблюстителю было явление модернизации в образе «смены вектора». Десталинизация, департизация, декоммунизация и десоветизация, дебюрократизация с дерегулированием, «снятие с иглы», экономика знания, человеческий капитал, «свобода лучше».… Пусть с рецидивами, но движение казалось направленным хотя бы идеологически.

Последние события в РФ и в мире рушат даже самые скромные иллюзии, меняют график процесса, его схему и форму. Мы неожиданно попали в «другую историю», более обратимую, чем казалось. Теперь и впредь придется иметь в виду, что при любых просветлениях и видимых гарантиях невозврата прошлое никуда не делось и может самым бесцеремонным образом вновь ворваться в эту, казалось бы, налаживающуюся, а у некоторых уже и вполне налаженную жизнь. Нынешняя «зима» тоже не вечна, но теперь при любом сколь угодно сильном прогреве социума впереди всегда будет маячить перспектива новой быстрой заморозки, коллективного умопомрачения и легко провоцируемых вспышек массовой агрессии. Поэтому уже сейчас, до начала будущего просветления, преследует вопрос: можно ли хотя бы из этого, строго говоря, не самого вынужденного срыва в старую колею вывернуть так, чтобы свести к минимуму вероятность таких возвратов в будущем? Или мы обречены, как у Абуладзе, вечно откапывать этот труп и, как при Путине, вновь затаскивать его на пьедестал? И есть ли вообще в природе противоядие от этих живучих покойников?

Фукуяма опровергнут. «Конец истории» в виде полной и окончательной победы западной либеральной модели не наступил, он отодвинут, оспорен. Пробоину делает Россия, но ее «успехи» говорят и о трещинах в самой глобальной конструкции.

Срывы в архаику в истории были и до этого, и не раз (например, в революциях). Защита от них становилась все основательнее, но повышалась и цена вопроса — масштаб рисков. Германия в период нацизма выпала из времени во всем, но технически, наоборот, оказалась во всеоружии новейших средств уничтожения. Это феерическое везение в истории, что атомную бомбу не сделали чуть раньше те же самые «немцы», которые потом сделали ее в США. Но не все потеряно.

Мы уже слышали про «радиоактивный пепел», про «готовность привести в готовность». Можно принимать глухие угрозы за блеф, но это игра, в которой на кону все, а риски, хоть и вероятностно мизерны, но с неприемлемым ущербом. К тому же ситуация сейчас меняется так стремительно и порой вовсе неожиданно, что Фукуяма с «концом истории» может оказаться прав, только в другом смысле.

Масштабы бедствия: сталинизм-light

Сейчас трудно держать баланс между алармизмом и недооценкой. Дело осложняется чувством, что срыв еще не фатален. Масса ликует под наркозом, но и меньшинство страдает под местной анестезией. Вождистская диктатура воспроизводится в варианте облегченном, но и утрированном.

Единовластие близко к пределу возможного, однако за исключением любимых лидером геополитических тем в остальном хвост (вертикаль) вертит собакой (сувереном) как хочет. Государство подчинено, но неуправляемо, а с позиций функциональной бюрократической рациональности сплошь и рядом выглядит просто безумным. С таким же успехом можно освободить армию от присяги и распустить ее в страну кормиться как выйдет, но с оружием.

Зачистка политического поля почти бескровна (хотя бы в отношении «своих»), но при этом абсолютна. У нового вождя нет своих именных «соколов», лица выдающихся наркомов и маршалов стерты. Портретная галерея «политбюро» отсутствует. Народу вообще некого любить, кроме. Если устроить праздничную демонстрацию с образами, то будет не как при Сталине: на сотню ликов президента понесут одного министра обороны и одного — иностранных дел. И все!

Институты разрушены как нигде и никогда. От образа государства как бездушной машины не осталось следа. Все очень личное — человеческое, слишком человеческое. И платное. Ручное управление наверху оборачивается разнузданным рукосуйством внизу. Нарастает вал массовой инициативы поучения и контроля, регулирования и сдерживания, морализирования и дидактики. Все, кто вчера был ничем, бросились поучать реально производящий слой, от фермы до театра.

Репрессии не носят массового характера, они избирательны, зато предельно демонстративны. В них формально нет политики, но часто нет и простейшей административной логики. В отличие от массового террора вяжут ничтожно мало, но даже номинально ни за что. Раньше в приговорах был японский шпионаж, теперь повреждение зубной эмали — а сроки соизмеримы. Процессы тоже показательные, но в них нет спектакля — хватает технической изоляции активистов и демонстрации голой воли. Вышинский витийствовал и ораторствовал — здесь молчаливый, злой сарказм. Там — риторика, здесь — скороговорка сквозь зубы глазами в стол. Смысл спектакля в отсутствии декораций и игры. Это как если бы в театре вся пьеса длилась минуту и сводилась к убийству кошки — но по-настоящему.

Огосударствление экономики синхронизировано с приватизацией государства. Частная собственность не ликвидирована, но подвешена и беззащитна. Активная часть населения обложена контролирующими и надзирающими инстанциями, как раньше это было со стороны ВЧК, ГПУ, НКВД.

Те «органы» шли на запах крови — эти идут на запах денег. ГУЛАГ эксплуатировал рабский труд — теперь то же, но в расконвоированном виде и с дисконтом от стационарного бандита. Науку загоняют в подобие шарашки обвально растущей отчетностью и назначаемым руководством (что, несомненно, прогресс в сравнении с тюрьмой).

Положение в мире опять сведено к осажденной крепости, но притязания мизерны. Не только нет масштаба мировой революции, соцлагеря и россыпи сателлитов — распуганы последние союзники. Империя без колоний и зон влияния, запертая в своем надутом величии. Дипломатия «с позиции силы», когда одной рукой поддерживают спадающие штаны. Хочется новых пактов с Риббентропом и новой Ялты, но нет достаточной угрозы мировой войны, а тем более перспективы Победы, а значит, увы, не будет фото в креслах с Обамой и Меркель.

Сталинизм эпохи постмодерна. Памятники вождю можно восстанавливать, в модных очках american police и прикиде от Bogner.

Политкультура аборигенов

Все эти признаки неосталинизма касаются верхушечной политики и власти как государства, но не затрагивают сознания масс и самой «микрофизики власти», диффузно распространенной в социуме. А с этим еще хуже. Почему пленка политической «цивилизации» оказалась такой тонкой и непрочной?

Можно свести все к чисто ритуальному присвоению внешних форм «либеральной демократии» — подобно культу карго у самолетопоклонников. Тогда весь наш парламентаризм уподобляется аэродрому из бамбука, Борис Ельцин — Джону Фруму, а качество жизни — дарам богов, получаемым в ответ на имитацию ритуалов белых людей. В этих аналогиях с культами Меланезии столько всего и сразу бросается в глаза, что важнее становятся детали и отличия: без них получается, что в политической культуре российских аборигенов с 1990-х и до сих пор ровно ничего не менялось. Как рисовали погоны и ордена на голом теле, так и рисуют; как строили аэропланы из прутиков, так и строят.

Прежде всего о технических свойствах этих политических изделий. Какое-то время весь этот арсенал вовсе не был голой имитацией. Борьба в парламенте, между парламентом и исполнительной ветвью (правительством и администрацией), партийные коллизии, отношения со СМИ, выборы разных уровней, перекрытие дорог и каски на Горбатом мосту — все эти реальные напряжения влияли на жизнь вовсе не магически. Окончательно в соломенный муляж этот комплекс превращали долго и не без труда, трансформация завершилась не ранее 2011 года. «Расстрел парламента» — расхожая, но утрированная метафора: после конфликта «расстрелянный» парламент остался жив и еще долго портил кровь команде президента. Совет Федерации делали карманным ко времени вступления в силу Закона «О техническом регулировании». Лишь потом страна получила представительный орган, в который никто не стреляет, потому что он обвис без пальбы.

Ритуалы аборигенов предполагают честную веру в магию — у нас в этом плане все сильно дифференцировано. Каста жрецов ни во что не верит, даров с неба не ждет, поскольку сама технично качает их из недр и озабочена лишь стабильностью процесса. Голосующие за вождя делают это не ради уподобления белым людям, а в структуре другого ритуала. Политические процедуры сведены к имитации, но это имитация другого рода. Это отдельный разговор, но лучше сразу избегать упрощений и слишком прямых параллелей.

Далее, материя «современной цивилизации» вживлена у нас не только в процедурах и ритуалах «политики», но и во множественных структурах повседневности, более укорененных, чем кажется. Мы еще не знаем, как поведет себя этот социум, когда очнется от наведенной эйфории и начнет зло шарить по полкам и карманам. Риторическая готовность «затягивать пояса», всерьез меняя образ жизни, сама на проверку может оказаться карго-ритуалом, имитацией. Особенно если в зоне действия «магии» прорежется конкурирующая каста жрецов.

Стало слишком легко говорить о «легкости», с какой у нас якобы расстались с завоеваниями и ценностями свободы, демократии и других элементов известного политического культа. Но иллюзия легкости исчезает, как только начинаешь всерьез считать время, усилия и ресурсы, потраченные властью на приведение страны в нынешнее состояние. На самом деле, довольно долго все было очень тревожно для власти — пока не выпал уникальный шанс героически отжать полуостров. Это средство крайне сильнодействующее, особенно в совмещении с такими ударными дозами пропаганды, но при этом одноразовое. Или надо начинать регулярную войну со столь же регулярными, гарантированными победами, а главное — без видимых поражений, что вряд ли. А тут свои риски: синдром «Акела промахнулся!» давно ждет своего часа.

 Экономия труда и дара

И наконец, проблема ресурсного обеспечения этого сильного исторического эксперимента.

Когда главное богатство качается из недр и гоняется по трубе, а не производится основной массой населения, власти очень легко встать в позу патриарха-благодетеля, одаривающего народ остатками ренты. Но и народу легко встать в позу одариваемого материально — в обмен на встречные дары признания, любви и лояльности. Так складывается «тонкая дипломатия подарков», достойная какого-нибудь племени, считающегося «примитивным» исключительно в силу инерции колониального сознания.

Но тут же надо учитывать, что в традиционной практике ритуального дарения буквально один достойный прием гостей (например, свадьба) может вчистую разорить целое племя, поставить его на грань голодной смерти. И в нашей ситуации становится все более очевидным, что материальный ресурс ритуального дарения вовсе не безграничен. Более того, он опасно сокращается, в том числе вследствие расплаты за безумно дорогой и чисто символический подарок, каким стал для племени красивый полуостров. Но и без того вся эта внутриполитическая дипломатия подарков рано или поздно неизбежно поставит участников ритуала на грань разорения, а потом и выживания как целого.

И тогда может статься, что этот наш демарш в истории обеспечен таким редчайшим, почти невозможным стечением «благоприятных» обстоятельств, что историки будут его рассматривать как исключение, лишь подтверждающее правило. Если доживут.