ГУБЕР

ГУБЕР.

   Губер верил, что он  войдёт в историю, как победитель всех развязанных им войн. Его вера исполнилось бы, но вчерашний день принёс неожиданность.

   Он был не только главой политического семейства с родословной, в которую входили все титулованные особы, но и его духом, и воспитанником. Он имел банки, которые контролировали все остальные банки. Войска, в которые входили все войска. Подчинённых, которые распоряжались другими подчинёнными. Это было вроде замкнутой цепи, один конец которой начинался в его руки, а второй тоже замыкался на его же руке.

   В его квадратном бункерном кабинете, бетонированные стены и монолитный потолок которых были засеяны массивными зеркалами , чтобы он мог в любое мгновенье видеть не только своё лицо, но и лица его приближённых, места их нахождения и перемещения,  находились основные атрибуты его власти. Огромный в тяжеловесной, простой  рамке  портрет, на котором среди многомилионной ликующей толпы был изображён Губер. Он стоял  во весь свой громадный  рост в байкеровских тупоносых ботинках, возвышаясь над толпой, словно гранитная глыба, держа в руках, на которые были натянуты чёрные  перчатки с крокодиловой кожи, трёхлетнего смеющегося малыша в морской тельняшке и белой бейсболке. Малыш смотрел на толпу, сверкая белозубой улыбкой. В его левом глазу, что было скрыто от толпы, пряталась  красная кнопка, прикрытая  веком. Под столом болотного цвета, один конец которого упирался в  ботинки Губера на портрете, второй - в потайную  дверь, за ней скрывался тайный скоростной личный лифт, громоздился объёмистый, крепко сколоченный дубовый  сундук с массивными металлическим фигурными застёжками. Он был доверху забит орденами, медалями и накрыт ворохом гниющих побеждённых знамён, от которых исходил запах побед, смешанный со  страхом, заполнивший всё бункерное искривлённое пространство с пожелтевшим временем, которым дышал и сам Губер, и его окружение.

   У него была собственная крохотная мастерская, скрытая за портретом, куда имел право входить только он, и ключ от которой он прятал в серебряном медальоне в форме сердца, на крышке которого был выбит его птичий облик лица в самых мелких деталях вплоть до золотого зуба. В мастерской  Губер сам вытачивал ордена и медали, придумывал им новые  названия. Он никого не пускал в мастерскую. Никому не позволял изготовлять их. Он обладал неуёмной иллюзией, которое привило ему его «лоскутное», многочисленное окружение, что всё, что он делал, о чём он думал, к чему  прикасался, что затевал, что ему снилось – всё имело властный смысл, который тотчас исполнялся и никогда не оспаривался. Когда Губеру снились сны, в которых он терпел поражение, окружение не разгадывало сны, а предлагало их уничтожать.

   Губеру доставляло удовольствие смотреть на лица окружения, которое он  награждал. Внешне они  пропитывались благодарными, торжественными, размашистыми улыбками, которые своим блеском затмевали даже зеркала, когда он награждал их, вытаскивая при этом с памяти одни и те же затвердевшие, словно камень  слова. Он никогда не менял их, не добавлял новые, чтобы показать, что он также крепок, устойчив, непоколебим в своих целях, уверен в твёрдости заведённого им порядка. И никогда не допустит ни малейшей шаткости, ни порчи в нём, но за улыбками награждённых прятался страх, душивший всех его приближённых. Это был  страх не перед Губером, а страх из-за того, что никто из них не сможет так вести войны,  как вёл Губер.

   В клеточной удушливой от сырого воздуха, проникавшего с улицы через множестве вентиляционных отверстий, библиотеке, находившейся тоже за портретом, в которой не было ни одной книги, стояли, вплотную прижавшись друг к другу,  мелкие деревянные лавки и кухонные столы, где  писалась  победоносная  военная история Губера на лучших китайских бумагах, но вчерашний непредвиденный случай болезненно замутил его сознание. Этот случай  тоже будет записан в историю, но он был, словно чёрное пятно, похожее на продырявленный пиратский флаг, затесавшийся среди суровых, испытанных и закалённых  в войнах.  Губер не мог допустить этого и часто направлял свой застывший, немигающий, как у шизофреника взгляд, на глаз малыша с красной кнопкой.  Это была зловещая кнопка. Достаточно было нажать на неё, чтобы взорвать всю планету.

    Вчера он  потерпел поражение от  мелкого островного государства, которое он никогда не принимал всерьёз. Его жителей он считал ленивыми и бездарными даже дикарями, которые не хотели жить в искривлённом пространстве Губера  с пожелтевшим  временем, но когда он послал войска, чтобы утихомирить бунт, эти дикари разбили их. Он не мог понять, почему так случилось?  А как он мог понять, если своё могущество он выстраивал на атрибутах кабинетной  власти.  Интуиция, которую он выработал в лабиринтах войн,  подсказывала ему, что это война  будет длиться  до конца его старости, что он будет постоянно терпеть поражение  и, в конце концов, потеряет свою власть. И эту войну обязательно запишут в историю и опозорят его после его смерти. Губер был самолюбив до помешательства и думал, что же он должен сделать, чтобы сохранить лицо. Он знал, что полководец, выигравший тысячу войн, но в конце проиграв тысячу первую, останется в истории, как проигравший все войны.

   «Эта война не должно остаться в истории, - думал он, - лучше никакой истории и безызвестность, чем историческое улюлюканье и насмешки».

   Он поднялся на скоростном лифте, который мог двигаться в разных направлениях, чтобы запутывать следы, в однооконную закруглённую башню, похожую на церковный купол, Губер подошёл к щелевидному окну и посмотрел на опьянённую его военными успехами многокилометровую толпу, выдавливающуюся из городских лабиринтов, словно зубная паста.

Толпа, засеяв площадь, приветствовала его громовыми аплодисментами и раздирающими восторженными возгласами и воплями. Губер одновременно презрительно и с усмешкой посмотрел на неё. Толпа стояла на открытой площади и Губера не волновала её  беззащитная жизнь. Он понимал, что толпа  приветствовала не его. Она приветствовала  свои иллюзии о нём, но эти иллюзии исчезнут, когда она узнает о том, что он  проиграл войну. Он просунул руку в щелевидное окошко в чёрной перчатке и стал приветствовать толпу. Губеру не нужно было показывать лицо. Достаточно было показать одну свою чёрную перчатку, чтобы присутствующие на площади признали его. Приветливый жест ещё сильнее взорвал толпу. Она забурлила. На расширенные улицы, проспекты, с закоулков, нор метро, с подъездов домов стали выкатываться новые колоны. Этот взрывной поток ломал скверы, сносил ограды, вытаптывал детские площадки, рушил парки, сносил скамьи в местах отдыха, сбивал рекламные щиты, осветительные фонари, закупоривал переходы, громогласно завывал, испускал дикие звуки: Губер! Губер! Вздыбленная масса  была, словно загипнотизирована  и покорно застывала, когда чёрная перчатка втягивалась в щель башни. Губер никогда не пресекал подобные шествия. Они поднимали его на вершину власти и были ему нужны для демонстрации его силы, но сейчас они не радовали его. Он чувствовал, что стоит последний раз в этой башне. Его захватывало злобное отчаяние. Он знал, что скоро эта восторженная толпа превратится во взбесившийся  «таран». Она выломает его с башни, так как окружение, недовольное его поражением, уже готовило толпе слухи о новом блистательном  приёмнике, но Губер не привык сдаваться.

   Он снова спустился в бункер и начал вышагивать по бетонированному гладко отполированному полу, думая, что же делать? Мысль, пришедшая  вначале, накрыла его липким потом и страхом, но потом просветлела: что значит его смерть по сравнению с позором, который появится в истории после его  смерти? Он думал о своей смерти, как о физической боли, которая уничтожит всего лишь его тело,  а о позоре в  истории, как о нравственной, духовной смерти, которая навсегда уничтожает душу. Он  созвал своё окружение. По их лицам он видел, что они готовы к перевороту, чтобы сместить его, а это выметало его  из истории не только, как блистательного полководца, но и как могущественного владыку. Он не мог допустить это и с выработанным планом в голове, и с примиряющей улыбкой посмотрел на окружение. Оно, которое выращивал Губер орденами и медалями, теперь собирались загнать его в лабиринты улиц и открытых площадей, в занавоженную толпу, но Губер был бы не Губером, если бы не предусмотрел их намерения. Окружение недооценило Губера. Оно было уверено, что тот находится в обычном здравом уме и его можно будет сломать уже испытанными способами, От них было скрыто то, что выходило за рамки привычности. Губер насмешливо улыбнулся, ему было наплевать и на этих, заседавших за столом в бункере, и на стоявших на открытой площади. Они  были для него жвачными животными, которые умели только пережёвывать его мысли, слова, поступки и наполнять свои мозги одним дерьмом, которое они потом намазывали друг на друга. Вопреки отчаянию, которое раздирало его в башне, Губер  почувствовал себя богом в кабинете, но он ошибался. Его помешанное и подорванное вчерашним поражением сознание думало о том, что он даст всем вечную свободу, если уничтожит раболепие на площади и в бункере, и уничтожит вместе с собой, но иллюзии о своём прошлом  могуществе и избранности затмевали мысль, что Богу не доступно собственное уничтожение. Губер постепенно  сходил с ума,  не замечая этого. В нём прорезался новый болезненный ум, сформированный злобным отчаянием, со своими мыслями, который подсказывал ему, что сейчас  он может  делать всё, что угодно. Его охватывал дикий восторг. Это случается, когда запёкшееся сознание, чувствуя свой конец,  начинает отдавать свои последние силы  Он открыл сундук и стал разбрасывать ордена и метали, бросать прогнившие знамёна в своё окружение, называть приближенных  недоносками, политическими сверчками, болотными жабами, квакушками Словом всем тем, что рождалось в  распалённом уме и затвердевших чувствах. У него ещё оставались остатки разума, ему было жалко малыша в белой бейсболке, но он выработал в себе привычку, которая сохранялась даже при болезненных состояниях:  никогда не отступать от принятого решения, даже если оно несправедливое, потому что отступление ведёт к потере авторитета власти и её слабости. Он предпочитал оставаться властным безумцем, распорядителем чужих жизней вплоть до своего самоубийства. Губер  направился к портрету и, подняв веко, прикрывавшее  глаз малыша, нажал на красную кнопку. Последнее, что он увидел, были взорвавшиеся зеркала. Они засыпали  своими осколками его портрет с малышом, толпу на площади, его окружение, огромный с металлическими застёжками деревянный сундук с орденами, медалями и достигали самых отдалённых окраин планеты, раскалывая её.

   История о Губере так  и осталась бы неизвестной, но жители островного государства, зная, что Губер, чтобы не допустить своего пораженческого позора в истории, чтобы никто не подумал о потере его лица, не посчитается даже с жизнью планеты. Из-за своего болезненного  самолюбия он уничтожит её. Они написали об этом, запаковали в капсулу и запустили в космос в надежде, что кто-то перехватит её.

   Капсула попала на планету, на которой  зарождались первые люди, они учились только читать и не могли  расшифровать послание островного государства об уничтожении Губером планеты, а когда расшифровали,  они успели вырастить своего собственного Губера.

.