ЖЕРТВА.

ЖЕРТВА.

( Случай в дедовские времена, впрочем, это было и будет во все человеческие времена).

   За окном свирепел хлёсткий ветер, поднимая крупные хлопья снега и закручивая их в метельные воронки, которые пытались пробиться через обмёрзшее стекло узкого окна в низкорослой хате Анфисы Матвеевны. Она тревожно прислушивалась к вьюжным звукам на улице, пытаясь среди них уловить знакомый звук. «Запропал, - думала она, чувствую липкий страх, путавший мысли и расползавшийся слизью по дряблому телу - запропал, в такую пургу не выберется». Она собиралась выйти на улицу, понимая, что от этого метель не затихнет, небо не просветлеет, только тревога усилится. Дверь распахнулась с таким грохотом, что Анфиса Матвеевна – худенькая семидесятилетняя  старушка, вместо того, чтобы соскочить с пружинной кровати с блестящими шариками на спинках, ещё глубже зарылась под ватное лоскутное одеяло. В спальню ворвался колкий тридцатиградусный мороз и хлопья снега, словно бушующая вьюга, среди которой показалась огромная фигура, облепленная белыми хлопьями. Она угрожающе махала кнутом, больше похожим на заборный увесистый дрын из плетня. Анфиса Матвеевна  приняла бы ворвавшуюся фигуру за приведение, если бы фигура не материлась. А материлась она такими словами, которые Анфиса Матвеевна ещё  не слышала. Она стала поспешно  креститься. Вдобавок к мату возле её головы, рассекая заиндевевший воздух, со свистом пролетел тяжёлый кнут с кожаной плетью. Она попыталась вздохнуть, но грудь так свернуло, что Анфиса Матвеевна почувствовала, как сердце, оторвавшись, полетело вниз, словно камень, выбивая кровь,  и ударилось в шершавую пятку. Потом отскочив, снова ринулось назад, разрывая лёгкие. Словом, всё в её организме так зашаталось, заскрипело, зарвалось, пыталось выскочить, что она потеряла всякую надежду на жизнь. «Это Господь, - подумала она, леденея от страха - наслал на меня своего служивого за грехи мои, сейчас убьёт». Она перестала даже думать. А как тут думать, когда пустое ведро для питьевой воды на деревянной лавке  взмыло вверх, стукнулось о потолок и, выбив глиняную пыль, грохнулось на ряднинные половицы, вслед за ним потянулась табуретка, которая, оторвавшись от пола, стесала угол только вчера побелённой печки с чугунными пластинами.  Ей казалось, что вещи сами срываются со своих мест и носятся по комнате.

- Анфиса! Спишь, мать твою. Отдыхаешь. Сны смотришь. Мечтаешь, а того не знаешь, что наше хозяйство прохудилось. Что твой мужик чуть не погиб.

- Митька ты? – Анфиса Матвеевна почувствовала, что сердце закрепилось на своём месте, - что ж ты, паразит, так напугал меня. Я думала, что меня пришли убивать.

- Я, я, мать твою, - слова словно выбивали на наковальне. - Разлеглась. В тепле. А мужика твоего чуть не угробили. На помощь не могла прибежать. Пусть мужик пропадает. Да ты только  и рада была бы, чтобы я пропал.  Знаю, знаю, что давно думаешь об этом. Себе уже нового мужика подготовила. Миколу Карнауха. Я вас, мать твою, женю. Я вас...

- Да что ты мелишь? – Анфиса Матвеевна вынырнула из под одеяла. -  Что на тебя нашло. У кума, наверное, самогона нахлебался. Мало наполнился. Опять выпить хочешь. Не дам.

- Ты бы такого самогона нахлебалась. Ух. Божички мой. – Дмитрий Иванович поискал глазами табурет, чтобы усесться, но тот был развален возле печки, чертыхнулся и уселся на застуженный пол. – Поднимайся. Поедем  кости собирать.  Хоронить будем.

- Да ты что? Кого - то убил? – наверное, с кем-то подрался, он на руку тяжёлый, в драках мужиков оглоблей осаживает.

- Меня убили.

- А...

- Что акаешь. Живой я. Меня это чуть не убили. Пришлось жертву принести.  А другого выхода у меня не было. Понимаешь. Не было. Без жертвы никак нельзя было. Царство Небесное ему. Хороший был товарищ, хозяйственный, никогда не подводил. На хрена я вчера поехал к куму. Сани новые, чтобы показать ему. Вот и показал, и похвастался.

- Ты что кума убил?

- Вот глупая, баба. Под одеялом мозги потеряла. Я говорю тебе, что жертву принёс, чтобы самому спастись. Без жертвы никак нельзя было мне остаться в живых. Видно, прав Господь. Жертвы нужны. – Дмитрий Иванович поискал икону, чтобы перекреститься, но ворвавшаяся метель залепила глаза. - Посидели мы с кумом. Проводил он меня. Литру самогона дал на дорогу.  Еду по шляху. В упряжке Гнедой. А к саням сзади  привязан Серый. Я  же Серым перед кумом хвастался. Конь упитанный, добрый. Еду, думаю, песню пою. Тепло. Небо хорошее. Мороз хороший. Всё хорошее. И природа, и степь. Так хорошо ещё никогда не было. А потом стало плохо. Хуже, чем когда я на тебе женился. – Дмитрий  Иванович так застучал ногами по полу, что треск пошёл. - А  с балки Глубокой  четверо. Я таких ещё не видел. Больше меня. И попёрли ко мне прямо по снегу. От двух, ну трёх я бы ещё отбился.

- Мужики что ли? У нас разбойников давно нет.

- Да какие мужики? Какие разбойники? Волки.  Как махнули за мной. Лапищами снег загребали так, что светопреставление находило. Я Гнедого пришпориваю, а они не бегут, а летят. Сожрут. Я им и сено бросал, и целый литр самогона на шлях вылил. А они ни в какую. Корова, бык, лошадь возле сена не пройдут. Мужик возле самогона не пробежит. А им давай только мясо. Создал их Господь на нашу голову. Вот порода, так порода. И что мне нужно было сделать, чтобы спастись? А? -  Дмитрий Иванович искоса посмотрел на жену.

- Утикать нужно было!

- Утикать, - Дмитрий Иванович свирепо застучал кулаками по полу. – А я что, по-твоему, на месте сидел и ждал. Что ж у меня ноги быстрее волчьих? Да они оседлали бы меня и шкуру бы не оставили. Ох, - вздохнул он. – У тебя семь палат ругать меня за самогон, а тута утикать.  Пришлось жертву принести. – Он замолчал, обдумывая, как перейти к главному, а переходить к главному нужно было: всё равно узнает, не скроешь, неделю, а то и месяц придётся отбиваться от упрёков. -  Хорошо, что дерево попалось. Крепкое, здоровое. – Дмитрий Иванович замолчал.

-Дерево при чём?

- Как при чём. Отвязал я Серого от саней. Привязал к дереву, а сам  давай Гнедого сечь. Еле ушёл. Они на Серого бросились, а меня оставили. Он же привязанный. Пришлось жертву принести.

- Ты им коня скормил?- охнула Анфиса Матвеевна. – Отпустил бы Серого на волю.

- Так он ушёл бы вперёд, а они меня достали бы всё равно.

Тебе спокойно тут языком болтать. - Дмитрий Иванович поднял голос до визга, - хотела, чтоб я коней отпустил, а себя к дереву привязал, что ли? Себя в жертве принёс. Чтоб меня сожрали? – Он тяжело вздохнул. -  Да. В жизни без жертв не бывает. Сама говорила, - понёс он, - что Бог в жертву сына родного принёс, а я коня. Конь же дешевле человека.

- Как же без коня. Зачем его волкам оставил, - запричитала Анфиса Матвеевна, выползая из под одеяла, несмотря на холодный ветер, съедающий тепло.

- Во, баба! Недоразумение одно. Жаль, что не поехала со мной. Я бы посмотрел и послушал бы тебя, чтобы ты говорила и как вела себя.

   За окном секла метель, наворачивая рослые сугробы. Мороз схватывал солнце, леденя его лучи. Небо, словно прогибалось и кренилось к земле от заплотневших мутных туч. Дмитрию Ивановичу было жалко Серого, он чувствовал, как пустынеет душа, мокреют глаза, сердце, словно полосуют на мелкие куски ножом, но что он мог сделать. Он сидел, понурившись, сжавшись в огромный, застывший  комок. Он ругал себя, хотел, чтобы случившееся вернулось назад, может быть и отбился бы...  

- Успокойся Христа ради, - вздохнула Анфиса Матвеевна. – Купим ещё.

   Димитрий Иванович медленно, с натягом  поднял отяжелевшую голову с перекосившимся лицом, покачался со стороны в сторону и махнул рукой.

- Купить – купим. Может даже лучшего, да только не такого. Он был мне, как товарищ, а я его продал, оставил на растерзание, как представлю, что они грызут его, катают, рвут шею, глаза, ноздри, давят, запах крови чувствую, не могу, - хрипло сказал он.

- Это в тебе сердце говорит, - сказала Анфиса Матвеевна и добавила. – Без коня трудно будет в хозяйстве.

- Причём здесь хозяйство, - вскипел Дмитрий Иванович. – Живой он, как мы с тобой. Живого откинул, бросил. Скотина он, а с сердцем. Я за свою шкуру забоялся, а нужно было биться.- А вдруг вырвался, - он с надеждой посмотрел на жену. – Поеду. Поищу. Может, раненный где-то лежит.

- Да куда ехать. Снег сыпет ничего не видно. Ещё сам попадёшь в беду.

- Поеду, - упрямо ответил Дмитрий Иванович. – Возьму косу и поеду. Я их косой порежу, если найду.

   Не обращая внимания на плачущие уговоры жены, схватившей его за полы овчинного тулупа, он вскочил, бросился к двери, через пару минут вернулся с косой и длинным железным шкворнем.

-  Топор ещё нужно прихватить. Что коса и шкворень не доделают, топор дорубит.

   Он направился к печке, где лежали  берёзовые чурки, сложенные в невысокую горку, вместе с топором, но споткнулся о разбитую табуретку и упал.

- Мать твою. Порядка в хате нет.

   Выехав за ворота, Дмитрий Иванович окунулся в метельный буран. Снег шёл стеной, Гнедой задыхался. Дмитрий Иванович слез с саней, взялся левой рукой за уздечку, в правой зажал топор и, нащупывая твердь под ногами, пригнув голову к груди, чтобы снег не забивал глаза, пошёл.

- Митька, - раздался из далека  плачущий голос жены, - вернись, как же я без..., - последнее слово сглотнул ветер, но Дмитрий Иванович знал это слово.

   Вывернув на шлях, Дмитрий Иванович посмотрел на хату, но её не было видно, потом повернулся к лошади, погладил её по морде и крепче зажал топор в руке.

- Пошли, Гнедушка, - ласково сказал он. – Ты конь крепкий. Волков не бойся. У меня топор. Мы своего товарища идём искать. Негоже бросать его в беде.

   «А не поздно идём?» – кольнула мысль, да так глубоко, что Дмитрий Иванович задохнулся и чуть не упал, но устоял, ухватившись за морду Гнедого. Он постоял несколько минут с открытым ртом, чтобы набрать побольше воздуха, но стоять долго было опасно. Снег валил, словно из прорвы.

   Шагая по глубокому снегу, который нарастал каждую секунду, Дмитрий Иванович пытался подбодрить лошадь. Со всех сторон несло, свистело, кружило, валило с ног. Взбесившаяся пурга с яростью набрасывалась на лошадь и человека, пыталась оторвать их друг от друга и разбросать по сторонам. Казалось бы, что в этой воющей, лихорадочной и слепой свистопляске, секущей глаза, забивающей дыхание, спутывающей походку, раздирающей грудь, туманящей голову, он должен был бы говорить то, что говорил на войне,  но он  не нагнетал тяжёлых, болезненных слов, а подбирал слова лёгкие, тёплые. Он не рассказывал Гнедому, как его во время войны ранило в ногу и зашвырнуло в развалины дома. Он говорил Гнедому о том, какими красивыми будут шлях и степь весной, летом, как много будет солнца, чистого неба, воздуха, как они обязательно поедут к куму в село Крымское и станут целый день купаться в Донце с Серым... Дмитрий Иванович  говорил, не умолкая, и чувствовал, как с Гнедого постепенно исчезала крупная дрожь. Он не видел в снежной мути взгляд лошади, но думал, что она выискивала в темени того, кого выискивал и он.

   Через некоторое время Дмитрий Иванович услышал, как дико храпнула лошадь и попыталась подняться на дыбы. Ему показалось, что кто-то вцепился в её шею, он взмахнул топором и рубанул бы, но рука зависла в воздухе, когда он понял, что Гнедой испугался, воткнувшись в плетень его хаты. Он шёл по кругу. Обессиленный Дмитрий Иванович зашёл в хату, не взглянул даже на  жену, которая дрожащими руками растапливала печку, и сел на пол, прижавшись к нагревающейся стене. Он стал уже засыпать, но начавшийся сон выветрился, когда он услышал сначала тяжёлый храп, а потом весёлое ржание. Дмитрий Иванович взметнулся с пола и кубарем через голову вывалился за порожки. Во дворе стоял запыхавшийся Серый, тяжело поводя боками и с охапками пены на морде. Он был чистым от снега, который съедал  горячий пот.

- Милушка ты мой, товарищ драгоценный, - Дмитрий Иванович заплакал и обнял морду Серого, прижался и стал  целовать. –  Как же ты спася? Как же вырвался? Как же ты увёл их от меня? Надо же. Верёвку порвал. Ты уж прости меня. – Он говорил одни ласковые слова, но этого казалось ему мало.

   Дмитрий Иванович опустился на колени, снял шапку и поклонился. Лошадь потёрлась об его плечо, вскинула головой, толкнула в грудь, словно пыталась поднять его. В её помутневших и дрожащих от усталости  глазах, как показалось Дмитрию Ивановичу, будто было написано: прощаю.