Она была скромницей, или ещё один тост о вреде робости

       Она была скромницей до тех пор, пока её не уговорил первый. Отказать второму было уже неудобно из-за отсутствия веских причин, ведь он был ничем не хуже!

       Ни третий, ни четвёртый, ни остальные вовсе не были отъявленными подонками, поскольку отъявленных подонков в матросы не берут.

       Время шло, экипажи на своих кораблях приходили и уходили, став для неё постепенно едва ли не единственным, что вообще присутствовало в жизни.

       Едва ли, но не совсем. Всё-таки помнился и он, тот самый, ещё юный, который для неё так и не стал никаким по счёту. Он даже не догадывался о её мечтах, а ей в то былое юное время не позволяла признаться природная робость.

       И тут они встретились. В опустившемся оборванном субъекте у вокзала его узнать было нелегко, но какие-то неуловимые черты всё-же остались. Он окликнул её по имени, она остановилась, разговор длился не более минуты.

       Он сказал, что жизнь его сломана именно ею. Что когда-то он не мог преодолеть ужасной робости и не смел даже попытаться подойти к ней, такой прекрасной и такой неприступной. А когда уехал, все-все женщины по сравнению с нею казались ему лишь бледным её подобием, никудышным, не сравнимым, бестолковым. И он сорвался. Но тоже лелеял память о ней до самого своего возвращения.

       Они перемолвились парой слов, ещё раз взглянули друг на друга и поняли, что единственное светлое, что вело их по грязной жизни, - всего лишь мираж.

       Они попрощались, и он умер от передозировки, а она… Она взошла на самую-самую высокую башню, стоящую на самой-самой высокой скале, и бросилась в глубокое-глубокое море.

       Ну, за то, чтобы наши скромность и робость оставались всегда строго в пределах нормы.