Глава из недописанного романа «Римское право»

     Вертолёт был специально оборудован для перевозки вахтовиков: с двойной решёткой поперёк салона и с наглухо заваренными иллюминаторами. Нас погрузили через задний люк и заперли, а потом конвой занял свою половину салона между нами и кабиной пилотов. Предполагалось, что мы не должны и не можем знать, куда нас везут. Мы и не знали, пока вертолёт не взлетел и не лёг на курс. А как только он лёг на курс (предварительно покружившись над восточной окрестностью Васлага), я понял, что мы летим на север. Минут через десять пройдём над самой Гитарой.
     В отсеке было тесно и холодно, скамеек не было. Мы сидели на корточках, стараясь не касаться задницами рубчатого железного пола, жались друг к другу, ёрзали и перепихивались плечами, чтобы согреться. Мне это быстро надоело, я лёг, потеснив соседей, расслабился и попытался уснуть.
     Мне это не удалось: через десять минут после взлёта вертолёт начал снижаться.
     Всё-таки, это была Гитара: озеро, как бы составленное из двух почти правильных кругов, один чуть больше другого. Оно было окружено необозримыми торфяниками и своим большим кругом отстояло метров на триста от старой бетонной дороги, построенной ещё при коммунизме. Торфоразработки здесь только начинались: весной от дороги к озеру было протянуто около дюжины дренажных канав.
     Нас высадили на бетонку, где уже стояли три торфовоза — тяжёлые четырёхосные тягачи с полукруглыми стальными кузовами. Один кузов был снят с подвески и опущен задним, открытым концом на грунт. Водитель, облегчая нашу задачу, протолкнул его как можно дальше вдоль канавы, и первые три-четыре кубометра торфа, просохшего за лето и припорошенного снегом, двадцатичетырёхкубовое корыто зачерпнуло само. Остальное предстояло сделать нам.
     Вертолёт улетел, забрав водителей.
     — Трое суток, — объявил начальник конвоя, указав сначала на три тягача, а потом на груду лопат и носилок, сваленную на обочине бетонки.
     — Управимся ли? — осмелился усомниться кто-то из нас (не я, разумеется).
     — Куда вы денетесь, — усмехнулся начальник. — Сухпайков — только на трое суток, — объяснил он. — А конвой голодать не станет. Будете отставать от графика — отполовиним в свою пользу... Ещё вопросы есть?
     Он был необычайно терпелив и добродушен, и мне это не понравилось.
     — Может, клюквой возьмёшь, начальник? — предложил усомнившийся.
     — Возьму, если ты её из-под снега достанешь.
     — Для тебя — из-под земли достану, только урок скости.
     — Договорились. Иди, доставай. Ведро — кубометр.
     — Не по-божески, начальник!
     — А я не бог и даже не похож. Но по три кубика с корыта скостить могу. За девять вёдер.
     Конвойных было восемь человек, начальник — девятый. Как бы они и вправду не заинтересовались...
     — А если маненечко затуфтим?.. — опять начал торгаш, но я легонько ткнул его пальцем в рёбра, и он заткнулся.
     — Пошутили — и будет, — резюмировал начальник, выждав ещё пару секунд, и снова указал на инструмент. — Вперёд!
     На «клюкве» не затуфтишь. Туфта на торфоразработках — тот же торф, но с глиной. То есть тяжелее и к лопате липнет. А урок нам задан в кубометрах, не в тоннах. Один торфовоз — двадцать четыре кубика, по полтора на брата. Это на сегодня. За трое суток надо накидать по четыре с половиной куба. А то и по шесть, если учесть естественную убыль рабочей силы...
     Короче говоря, надо делать ноги. Завтра. Сегодня рано, потому что конвой ещё бодр, свеж и бдителен, а послезавтра будет поздно, потому что не останется ни пайка, ни сил.
     Разумеется, не я один такой умный, не я один полагаю оптимальным делать ноги завтра, и конвой это, разумеется, тоже учитывает. Так что задачка получается многоплановой и действительных решений не имеет. Поэтому представляется заманчивым пошептаться с коллективом и рвануть в разные стороны прямо сейчас: кому-нибудь да повезёт.
     Но в азартные игры с коллективом я не играю. Слишком велика вероятность, что меня подставят. Я могу поверить человеку, но не людям. Особенно таким, как я.
     Волки охотятся стаей, а бегут в одиночку. Каждый от своей пули...
     * * *
     Глаза боятся — руки делают. К трём часам пополудни корыто было наполовину загружено. К этому же времени я успел продумать и отвергнуть четыре варианта плана побега.
     Первые три не выдержали критики одним и тем же обстоятельством: от горизонта до горизонта простиралась ровная непролазная топь с редкими чахлыми сосёнками. Лишь там, где соединялись два круга Гитары, на левом берегу пролива, который в конце лета становился перешейком, торчал высокий, но очень прозрачный хвойный лесок, да справа у ближнего берега, далеко в стороне от дренажных канав, желтели сухие, вмёрзшие в лёд камыши. Весь этот унылый ландшафт замечательным образом простреливался с бетонки, где на кабинах торфовозов расположился конвой.
     Для четвёртого, подводного варианта был, увы, не сезон. Незаметно доползти до берега по дну канавы я, может быть, и сумею. А вот нырнуть, не наследив, не смогу: озеро на добрых тридцать метров от берега подёрнулось льдом. Дышать под водой тоже будет затруднительно, и по той же самой причине. Камышинкой этот лёд уже не проткнёшь, а взломать — значит обозначить своё местопребывание. Да и не высижу я под водой при нулевой температуре больше тридцати минут, каковых явно недостаточно.
     Ладно. Будем считать эти четыре варианта интеллектуальной разминкой. Всё равно придётся импровизировать.
     Начальник конвоя позволил загодя послать двух доходяг за хворостом и за водой, а в половине четвёртого, когда вода начала закипать, лично вскрыл коробку с сухпайками. Нам выдали по половинке брикета сухого рисового супа с говяжьим жиром, по куску сахара и по кружке горячей озёрной водички. Брикеты были бесформенные, плотно слежавшиеся, наверняка просроченные. Вода припахивала торфом и мазутом.
     Я не стал претендовать на место возле костра, уселся на перевёрнутые носилки поодаль и приступил к обеду. Жевал прогорклый супчик и запивал нечистым кипятком. Сахар я решил заначить — и обратил внимание на то, что, глядя на меня, так же поступили ещё четверо. Зря. Я в компаньонах не нуждаюсь, я лучше как-нибудь сам...
     Ночь сегодня будет хорошая, безлунная. Неплохо было бы заранее узнать, где и как нам предстоит её провести. На берегу, правее камышей, угадывалась крыша землянки с торчавшей над нею асбестовой трубой. Но вряд ли доброта и беспечность начальника конвоя настолько безграничны. Я бы на его месте не рискнул. На его месте я бы уложил нас либо на дне канавы, осветив её фарами тягачей, либо в одном из пустых корыт, разрешив развести там костёр и приказав его поддерживать.
     —  О чём думаешь, Крантовски?
     Я покосился влево, на спросившего, и не спеша поднялся. Это был начальник конвоя. Лёгок на помине... Подойдя ко мне с оружием, почти вплотную, без сопровождения и обратившись по имени, а не по номеру, он разом нарушил не менее четырёх пунктов инструкции.
     — Сядь, — сказал он негромко и сам первым уселся на корточки, нарушая ещё один пункт.
     Я тоже сел, машинально скользнул взглядом по его кобуре и машинально прикинул расстояние. Если плеснуть кипятком в глаза, то можно успеть...
     — Ешь, — сказал он.
     Я слизнул с левой ладони последние крупинки риса, пожевал и запил водичкой. Это был уже не кипяток.
     — Так о чём думаешь? — повторил он вопрос.
     — О правильном пережёвывании пищи, господин начальник.
     — Ну и как? Правильно жуёшь?
     — Я всегда правильно жую, господин начальник. Было бы что жевать.
     — Молодец. Закуривай. — Он протянул мне раскрытый портсигар с коричневыми турецкими сигаретками.
     — Спасибо, я не курю. Берегу здоровье.
     — Похвально, Крантовски. Здоровье — твой ос­нов­ной капитал, его надо беречь.
     Я промолчал.
     Он закурил сам, спрятал портсигар в карман шинели, расстегнул кобуру и достал из неё плоскую стеклянную фляжку. Свинтил крышечку, пососал и снова затянулся сигареткой, а фляжку протянул мне.
     — Не стесняйся, — предложил он. — Или ты и не пьёшь тоже?
     Я не стал стесняться. Вернул ему ополовиненную фляжку и запил её мерзкое содержимое отвратной озёрной водичкой. Вкус был почти одинаковый.
     — Самогон, господин начальник?
     — «Белая лошадь», — обиженно ответил он. — Лучший шотландский виски!
     — А-а... А я думал — самогон. Торфом воняет.
     — Это потому, Крантовски, что настоящий виски гонят из болотной воды и очищают торфяным дымом. Традиционная древняя технология... Это мы все свои традиции поперезабывали, а они помнят. Тем и сильны.
     — Так точно, — согласился я. — Дым их отечества нам сладок и приятен.
     Я не понимал, что ему от меня нужно, но и не торопил события. Сам скажет.
     Он снова затянулся, выпустил дым через усы — густые, по краям чёрные, а под ноздрями пожелтевшие, — и сказал:
     — Кое-кто намылился бежать сегодня ночью. Ты, конечно, знаешь, кто именно.
     Он не спрашивал, он утверждал.
     — Откуда мне знать, господин начальник? При мне такого базара не было.
     — Тем лучше для тебя, если не знаешь. Потому что, имей в виду: они всё равно не успеют.
     — Так точно, — опять согласился я. — Пуля догонит.
     — Полагаю, что до стрельбы не дойдёт, — возразил он. — Полагаю, что они даже договориться толком не успеют, не то что бежать.
     Я промолчал.
     — А если и успеют, — продолжил он, — куда им податься, сам подумай? Разве что на Окунёвое. Есть такое озерцо к северу от малого круга Гитары. Ночь да день там отсидеться можно, а потом их всё равно найдут...
     — Вам виднее, господин начальник.
     — Это потому, что я лучше информирован. Всестороннее...
     Он замолчал выжидательно, и я, подумав, решил ему подыграть.
     — На Окунёвом? — переспросил я. Он покивал, попыхивая сигареткой. — На север от малого круга? — уточнил я. Он снова покивал. — Где же там отсидеться можно, да ещё чуть ли не сутки? В охотничьем домике?
     — Можно и в нём, если повезёт и  не занят будет... Значит, про охотничий домик ты слышал?
     — Приходилось.
     — Что именно?
     — Сказки, господин начальник, что же ещё? Стоят, мол, на высоком берегу каменные палаты с бассейнами и пальмами, с гаремом на сорок станков и прочими удовольствиями, включая китайского повара и поварёнка, и пользуется ими сам Фёдор Исаич с высокими гостями раз в полгода, а в иные воскресенья и лагерному начальству кое-что обламывается... Сказки.
     — И кто тебе эти сказки рассказывал?
     — Не могу знать, господин начальник. В бане слышал. Пока глаза от мыла прополаскивал, сами понимаете...
     — Неужели по голосу не узнал?
     — Так ведь баня же. Кафель, влага, реверберация. Голоса очень сильно меняются.
     Он, не спуская с меня прищуренных глаз, снова пососал из фляжки и снова затянулся, а потом завинтил крышечку, но не спрятал фляжку обратно в кобуру, а поставил её на землю между нами.
     — Береги свой капитал, Крантовски, — посоветовал он, застегнул пустую кобуру и встал. Я тоже поднялся. — С дырками в шкуре ты никому не нужен. Ни Думе, ни Президенту, ни Оппозиции — никому... — Он щелчком отправил окурок в канаву и неторопливо удалился.
     Я проводил его глазами и снова сел. Допил озёрную водицу из кружки, нагнулся за фляжкой, сунул её за пазуху.

Потом не спеша переобул боты и незаметно пересыпал дробь в левый карман робы. Отошёл на несколько шагов вдоль канавы, отвернулся от общества и справил малую нужду. Застёгиваясь, смотал с пуговицы штанов баскетбольную резинку. На обратном пути, как бы ощупывая мозоли на ладонях, закрепил петельки на большом и указательном пальцах правой руки. Надел верхонки, предварительно переложив в левую четыре свинцовых горошины.
     Намёк был достаточно ясен: планируемый на ночь побег не состоится. Что-то — мне предоставлено самому догадаться, что именно, — произойдёт гораздо раньше. Они не успеют.
     А я должен успеть — если хочу оказаться нужным одной из трёх упомянутых сил. Судя по оговорке начальника (вряд ли случайной оговорке), на меня очень претендует Патриотическая Оппозиция, уже имеющая свою агентуру в Думской пенитенциарной системе. Вот мне и предложено рвануть на Окунёвое ещё до темноты и ждать там связника в течение суток.
     Видимо, всё это следует понимать так, что президентские орлы договорились с думаками о покупке небольшой партии профессионалов, а патриоты загорелись отхватить на этом свой куш. Либо отхватить, либо, если не получится, попортить товар, чтобы покупатель мною тоже побрезговал. «Що можу, з’їм, остатнє покусаю...»
     * * *
     Следующие несколько часов я держал ушки на макушке: вряд ли обществу пришёлся по душе факт моей уединённой беседы с начальством. За носилки я теперь не брался, а лопату (штыковую), наоборот, не выпускал из рук. Рогатка на правой руке мне почти не мешала. Поначалу я боялся её повредить, но быстро приспособился.
     Работая (не слишком усердно), я старался держаться поближе к открытому торцу стального корыта. Во-первых, так я имел в поле зрения всех, в том числе и конвой. Во-вторых, солнце, уже клонившееся к западу, очень кстати оказывалось у меня за спиной. А в-третьих, между стальным днищем кузова и дном дренажной канавы было сантиметров тридцать свободного пространства, которое могло мне приго­диться.
     Я наблюдал, размышлял и готовился действовать. Главным образом — пока — размышлял.
     Нас продали и купили — это ясно, как день, — и ещё до начала темноты должен состояться акт передачи товара из рук в руки. Скорее всего, он будет оформлен как душещипательный и даже героический спектакль по заранее расписанному сценарию. А третья сила тем временем заготовила свой экспромт, имея целью взять комиссионные на чужой сделке. И либо я стану призом для этой третьей силы, либо мой законный покупатель мною побрезгует. Потому что порченый товар никому не нужен.
     Думаки, президентская стая, оппозиция — продавец, покупатель, рэкет. Таков расклад сил, и я числюсь в этом раскладе не силой и даже не частью какой-нибудь силы, а единицей товара. Не игроком, не мастью и даже не прикупом. Монетой в банке.
     Мне это не нравится. Я не хочу, чтобы Дума меня продавала, — это раз. Я не хочу бежать от Президента к патриотам — это два. И дело отнюдь не в том, что я не люблю Президента, или боюсь патриотов, или, спаси меня Господь от глупости, всей душой предан Думе. Мне всё равно, на кого я буду работать, лишь бы хорошо платили.
     Но чтобы платили — мне.
     Если меня продадут и купят, как вещь, то ко мне и относиться будут соответственно. Если меня под угрозой расправы вынудят бежать от второго хозяина к третьему, это будет не мой побег. И в том, и в другом случае я перестану принадлежать самому себе.
     Я профессионал — и, следовательно, продажен.
     Но продать меня могу только я сам — и лишь до тех пор, пока продать меня могу только я сам, я свободен. Это единственная доступная мне свобода, и я не намерен её терять.
     Значит, патриотам придётся испортить товар — если они сумеют это сделать. А мне придётся продемонстрировать беззаветную верность Думским демократическим идеалам. Не исключено, что после демонстрации я этим идеалам изменю, поссорюсь с командиром и разорву контракт с думаками. Но сделаю я это — если сделаю — по своей инициативе...
     Время начала спектакля, между тем, неумолимо приближалось. Конвойные всё чаще поглядывали на восток и всё реже и неохотнее удалялись от бетонки. Даже нужду справляли прямо на обочине, громко и нервно перехохатываясь на фекальные темы.
     Тени от высоких деревьев на перешейке дотянулись до камышей и, всё быстрее удлиняясь, двинулись к устьям дренажных канав. К этому моменту нервное напряжение на бетонке достигло взрывоопасного предела. Конвойные, все восемь, сгрудились на открытом участке дороги между двумя пустыми торфовозами, демонстративно держа «ремингтоны» наперевес, часто озираясь и машинально покрикивая на нас. Оловянные солдатики... Вы, ребята, такой же товар, как и мы, но из другой коробки и дешевле, потому что одноразовый. Вас продают и покупают только оптом, а нас иногда поштучно — вот и вся разница...
     А за начальником конвоя я всё-таки не уследил, его уже нигде не было видно. Впрочем, он, скорее всего, отсиживался в кабине.
     Мои коллеги тоже наконец ощутили сквознячок тревоги и работали вполсилы, откровенно отлынивая. Но оловянные солдатики теперь не столько надзирали за нами, перестав даже для виду покрикивать, сколько насторожённо прислушивались и оглядывались назад.
     Десант покупателей нагрянул именно оттуда, с востока.
     Два вертолёта, сверкнув золотом президентских двуглавых орлов на бортах и на брюхе, прошли над нами к озеру и, разделившись, начали его облёт по встречным дугам. Третий завис над самой бетонкой и прочертил пулемётной очередью границу между нами и конвоем. Вступительное соло, прозвучавшее столь непререкаемо, было воспринято моментально и правильно: разоружившись прямо на бетон, оловянные солдатики дружно, обеими руками проголосовали за прекращение боевых действий. Мегафонный голос именем Президента предложил им аккуратно составить оружие в пирамиду и отойти от неё на двадцать шагов.
     Мои сотоварищи (от слова «товар») в тот же миг побросали свои инструменты и сели, где стояли, как в партере, по обе стороны недогруженного корыта. Им было любопытно и тревожно. Никто из них уже не сомневался в театральности происходящего действа, и каждый старательно убеждал себя в том, что он в этом спектакле — зритель, а не участник и не реквизит. Его, мол, дело маленькое: сиди согласно контрамарке, аплодируй и свисти...
     И тут я наконец увидел начальника конвоя.
     Он, оказывается, залёг в переднем конце кузова, где торфа было навалено почти доверху, и, высунув оттуда голову, приветственно помахивал мне пистолетом. Нас разделяла длина корыта — почти десять метров, но я и он могли видеть друг друга. От зрителей, которые наивно полагали себя зрителями, его закрывали стальные борта, а от вертолёта, который висел слишком низко над дорогой, — кабина торфовоза.
     Начальник, убедившись в том, что привлёк моё внимание, махнул свободной рукой в сторону камышей и выразительно «прошёлся» двумя пальцами по торфяному гребню перед собой.
     Я усмехнулся и отрицательно помотал головой.
     Он прицелился, показывая мне, что может и действительно намерен необратимо попортить товар.
     Я отбросил верхонки, успев нашарить и захватить в левую ладонь три из четырёх дробинок.
     Он демонстративно передёрнул затвор.
     Я лёг и расправил резинку. Согретая в ладони, она была достаточно эластичной.
     Он снова прицелился — кажется, уже всерьёз.
     Давай-давай! Десять метров — это всё-таки не в упор. Плюс нервы, плюс ветер и гул от вертолётных винтов у тебя за спиной, плюс матюгальник, громогласно вещающий именем Президента, — ты обязательно промахнёшься.
     А я нет...
     Оловянные солдатики тоже нервничали, пирамида у них раз за разом рассыпалась. В конце концов они поняли, что мешают друг другу, и двое из них попятились к нашей обочине, а четверо — к противоположной.
     Небесный солист между тем развернулся матюгальником в нашу сторону и продолжил свой номер. Он успел от имени Президента усомниться в обоснованности предъявленных нам обвинений, объявить, что мы взяты под высочайшее покровительство, выразить озабоченность участившимися нарушениями законности и правопорядка в регионе, посетовать на явное несоблюдение условий содержания подследственных лиц в Васюганском лагере в частности и в Думской пенитенциарной системе в целом, пообещать скорое и окончательное торжество социальной справедливости — и т. д., и т. п. В общем, отрабатывался сценарий акта купли-продажи шестнадцати профессионалов, позарез необходимых президентской стае...
     Выстрела я не услышал — но увидел, как дёрнулся пистолет и как отлетела щепка от черенка моей лопаты. Он промахнулся. Нервы...
     Я быстро переменил позицию, откатившись на пару метров правее, и натянул резинку, тоже прицеливаясь.
     Снова дёрнулся пистолет, и — чёрт возьми! — ещё одна пуля отколола вторую щепку от черенка, совсем рядом с первой. То есть, нервов у него, как выяснилось, нет, и он просто-напросто демонстрировал мне этот факт, а вовсе не промахивался. Держу пари на пожизненный контракт с дьяволом, что уж теперь-то его пистолет смотрит мне прямо в лоб.
     Ну что ж, тогда извини...
     Я выстрелил из рогатки, опередив его пистолет на полмига, и он наконец промахнулся. Но оказалось, что я промахнулся тоже, потому что он схватился не за глаз, а за висок.
     Теперь он знает, что я вооружён, и, может быть, даже успел вычислить — чем. Не теряя времени, я перезарядил рогатку и встал во весь рост.
     Он занервничал, поспешил и промахнулся, пуля задела мой воротник и оцарапала мне правую ключицу.
     Я грамотно, как учил меня Боря Бомчев, прицелился, отпустил дробинку на выдохе и попал. У него брызнуло чёрным, а потом ярко-красным из левой глазницы, и его последний прицельный выстрел прошелестел у меня над головой.
     Он резко откинулся назад, зажав пустую глазницу обоими кулаками и широко распахнув рот. Наверное, он кричал, но за гулом вертолётных винтов и громогласием матюгальника я его не слышал, как не слышал до этого выстрелов. Он всё сильнее откидывался назад, крича и, видимо, конвульсивно сжимая пальцы, забыв про пистолет, зажатый в правом кулаке. Я увидел, как трижды дёрнулся затвор пистолета, и услышал, как две пули из трёх пронзительно и гулко отрикошетили от днища вертолёта, сверкавшего золотым президентским орлом.
     Небесный солист ответил моментально и страшно. Оборвав на полуслове монолог от высочайшего имени, он взревел всеми своими скорострельными стволами и разметал по бетонке кровавые клочья тел безоружных оловянных солдатиков.
     Не люблю жестокого кино. Да и некогда мне было его досматривать: два первых вертолёта уже возвращались, завершив облёт Гитары. Они шли низко над водой, по обе стороны алой дорожки от заходящего солнца, и золотые орлы на их бортах и днищах тоже ярко и хищно отсверкивали алым. Пролетев над ледяной кромкой берега, они включили прожектора, высвечивая место для посадки и превращая партер в сцену.
     Я сгруппировался и упал на дно канавы, успев нашарить и прихватить верхонки, и ногами вперёд скользнул в щель под корытом. Там оказалось теснее, чем я думал. Роба на мне задралась, я ощутил спиной леденящее прикосновение металла, в живот впились промёрзшие комья. Фляжку с «Белой Лошадью» я, к сожалению, успел переложить в карман штанов и теперь не мог до неё дотянуться. Придётся потерпеть.
     Снаружи быстро темнело, густеющую черноту вспарывали клинки прожекторных лучей, плясали тени. На всякий случай я загородил щель перед собой кусками торфа, которые приготовил заранее, но эта предосторожность оказалась лишней.
     Финал спектакля, испорченного гибелью статистов, был скомкан. Актёры нервничали, спешили, несли отсебятину. Товар не только не сверили по накладным (видимо, не хотели рыться в месиве на бетонке, ища бумаги) — его даже не стали пересчитывать.
     Уже под занавес длинно и гулко в быстро стынущем воздухе прогремела автоматная очередь и сухо треснули два одиночных выстрела. Кто-то из освобождённых не захотел свободы. Или, что вероятнее, посмел усомниться в высочайших гарантиях оной...