Иван Баркаев

   Вышки с автоматчиками. Высокий, крепкий деревянный забор с колючей проволокой поверху. Он окинул взглядом лагерь и, перекинув рюкзак за спину, зашагал к железнодорожной станции.

                                                             Маленький камушек, попавший под

                                                             колеса императорской кареты, иногда

                                                             меняет судьбу всей империи.

   А три года назад…

Сказать, что он сошёл с ума - было бы несправедливо. Справедливо то, что окружающее, которое раньше разговаривало с ним, вдруг замолчало, словно онемело. Из него словно вытряхнули всё, чем он раньше жил, наполнив душу пустотой, в которой поселилось одиночество и бессмыслица жизни.

   Раньше: выходил ли он на овражную улочку, обсаженную «струнными» тополями; садился ли на порожки под выпаленной акацией; смотрел ли на выскобленные от жары и задыхающиеся в пыльном мареве посадки; скатывался ли на него с полынных бугров лёгкий, завивающийся, вихрастый ветерок; шелестела ли кустистая сирень в затишном палисаднике; доносила ли ему выжженная степь свою грусть и запах полыни, чабреца, мяты - ему не то, что казалось, а ощущалось наяву, что он не только чувствует, но и слышит их голоса.

   Словом, куда бы он ни выходил, где бы ни шёл и прогуливался, к чему бы ни притрагивались его руки…, всё оживало, дышало, разговаривало с ним. Он чувствовал себя не лишним, а причастным к сердцевине жизни, наполненной бесконечностью перемен, но…

   Месяц назад заколесила и схлопнулась жизнь. Будто, отмахнулась и скрылась за недалече белокаменной, выщербленной, приземистой оградой под гранитным сумрачным памятником и задёрнулась, как думал он, навечно «белой занавеской».

- Вот так – повторял он, складывая мысли в два слова, которые, вытесняя остальные слова, оставляли в усечённой памяти только: понимаешь, случилось.

   Он замолкал, пытаясь гасить щемящее одиночество и удушающую пустоту, и, распадаясь в душе, измельчаясь мыслями, просиживал в свободные дни, словно привинченный к истёртым порожкам, с заревого утра до тех пор, пока не затемнялся день.

   А раньше и темнота была светлой.

Так бы и тянулись обмелевшие и   сжимающиеся, словно в щель, дни, свинченные не многословием: понимаешь, случилось… И оборвались бы вскоре слепо, если б, придя в очередной раз к белокаменной ограде, он не увидел, как среди камней возле могилки, напружившись, пробивался зелёный росток, который вырастал на его глазах.

   Он долго стоял возле памятника жене, изумлённо, с оживающей душой глядя на зелёный росток, добавляя к словам: понимаешь, случилось одно слово, которое, как казалось ему, умерло в   его памяти: слово жить.

   Вскоре после этого, когда он сидел на лавочке, глядя в сторону кладбища, которое находилось за переездом, возле его дома остановилась женщина: примерно таких же годков, как и он.

- Присесть можно, - спросила она.  

   Он кивнул головой. В посёлке все были ему знакомы, а эту женщину в простеньком ситцевом платьице и с тоскливым выражением лица он видел впервые.

- Устала, - вздохнула она. – Хожу, ищу комнатку, чтобы поселиться. Может быть, Вы сдадите. Только заплатить сейчас я не могу, - заспешила она. - Нет денег. Из-за этого меня и не хотят пускать. Когда устроюсь, заплачу.

- Разве я спрашивал Вас о деньгах, - сказал он. – Мест свободных много. Как забрели к нам?

- Не знаю, - она вяло улыбнулась. – Ехала, куда глаза глядели. Толкнуло что-то в груди: сходи. Вот и сошла.

- Работы у нас мало, - сказал он, - и вся не лёгкая. Депо, заготзерно.

- Знаю. Что-нибудь найду.

   Утром они выходили из дома. Вместе шли до железнодорожного переезда, а потом растекалась дорога на две дорожки. Он направлялся в депо. Она – в заготзерно.

   Летними вечерами сидели на лавочке, почти не разговаривая. Мимо проносился скорый поезд с ярко светящимися вагонными окнами. О чём они думали, глядя на свет, который, мелькнув на мгновенье, исчезал в темени. Может быть, об одном и том же?

   В тот вечер они сидели на кухне за чаем и уже собирались расходиться, как дверь распахнулась, словно от сильного ветра. В проёме показался незнакомый ему мужчина.

- Ага, - злорадно сказал он.- Нашёл я тебя, милаха. От меня не скроешься.

   Он бухнулся на табурет.

- Собирай шмотки и едем домой. Максимом меня зовут, - бросил он. - Представляешь, - он обратился к нему. – Лежу утром, кричу: неси похмелиться, а её нет.

- Пил, бил, - вскинулась она, могла и больше сказать, но не хотела уходить в прошлое: жаловаться и плакать. - Да не это выгнало меня. Не люблю я тебя. Вот и уехала, куда глаза глядят.

- Баба должна быть в подчинении у мужика. Ты мне хоть и гражданская жена, - Максим стукнул кулаком по столу, - но возвращаться должна. Силой возьму. У меня не кулак, а свинцовая гиря.

- Не отпускай меня, - промолвила она, отвернувшись от Максима и повернувшись к нему.

   Он почувствовал, как зачастило сердце от её слов, потому что её слова были точной копией слов его умирающей жены: не отпускай меня.

- Ого! – Лицо Максима растянулось в насмешливой улыбке. - Не отпускай меня. Со мной бодаться – не в речке купаться, - с угрозой бросил он ему. - Навешаю столько, что не унесёшь.

- Заткнись, - сказал он. – Не хочет она ехать с тобой. Что тут не ясно. Попей чаю и уходи.

- Так, - процедил Максим. – Защитник нашёлся. А ну выйдем во двор. Я тебя малость потрясу.

   Через неделю состоялся суд. Прокурор просил семь лет, но адвокат вывернулся: три года. Из обвинительной речи прокурора в его памяти осталось: Вы человека чуть не убили. Он промолчал, потому что у него было другое представление о человеке.

   Она выпросила свидание до отправки его в тюрьму.

- Прости, - сказала она. – Из-за меня ты в тюрьму попал. Не появилась бы я в посёлке, жил бы спокойно. На мне вина.

- Ты не виновата, ты должна была появиться, - он обнял её в первый раз. – Хочешь, уезжай, хочешь, оставайся. Я не хозяин над тобой.

   Три года, каждое воскресенье посельчане видели её, убирающей   могилку его жены. Но никто не догадывался, что она, приходя весной, всегда с изумлением смотрела на новый зелёный росток на месте прежнего.

   На четвёртый год их видели вместе.

NN. Набивать бытовухой текст не стал.