Рутинизация войны

Объявлена война — «еще холодная, но уже гражданская», написал я в марте 2012. Тогда, после первых публичных протестов и поначалу сдержанной реакции на них со стороны власти, первый спектакль на Поклонной с апоплексическим угаром и поставленной злобой выглядел срывом — сдали нервы. Но слова прозвучали: оппозицию перевели в разряд врага и, хуже того, проводника иностранного влияния. Государственную границу политически демаркировали: ее провели внутри страны, по живому. Сначала это не было официальной позицией и подавалось как движение снизу. Еще не затихло эхо сурковских слов про «лучшую часть общества», но уже было ясно, что конфликт переводят в новое качество: начинается полемика на поражение. В отличие от оппонента или просто противника с настоящим врагом невозможно даже перемирие; если он не сдается, его уничтожают. А если сдается — тем более. Риторика власти в отношении своих несогласных живо напоминает homo sacer в интерпретации Джорджо Агамбена: преступник-отщепенец, которого нельзя даже принести в жертву, но можно безнаказанно убить. Отсюда «фашисты», «агенты», распятые дети«и прочий максимализм, без смягчения отсвечивающий во внутреннюю политику.

Но еще долгое время внутренний конфликт находился в тлеющем состоянии. Оппозиция с большим или меньшим успехом демонстрировала способность выходить на улицу, не стесняясь в выражениях, а поддержка власти лояльным большинством была скорее молчаливой; выступления девушек из Иванова и мужчин с Урала — аляповатые выходки, за которые пропаганда хваталась, поскольку больше не за что.

Далее сработали два фактора: социология и экономика. Опросы показывали снижение рейтингов, а фокус-группы — смещение протестной активности в регионы и крупные города. Плюс «осыпание тефлона»: претензии, прежде предъявлявшиеся местным властям, постепенно переадресовывались самому первому лицу. И все это на фоне ухудшения экономической перспективы: субъективно — в программах и прогнозах и объективно — в реальных тенденциях. Объявленная модернизация даже не началась, оставив в памяти оглушительную рекламу «снятия с иглы», экономики знания, нанотехнологий, «Сколково» и фильтров Петрика, но лишив иллюзий относительно «плана», «курса» и самого будущего. Креативный класс выпал из неписаного общественного договора. Более того, завис и сам социальный контракт: отсутствие символики консолидации иногда страшнее нарушения договорных отношений с народом, даже если они про стабильность и рост всего. Плюс исчерпание программы раскрутки лидера, покорившего на тот момент, кажется, уже все виды техники, фауны и сред обитания. Поскольку никто не хотел умирать, война была неизбежна.

Украинский инцидент на этом фоне выглядит удачно спровоцированным подарком судьбы. Если бы его не было, рано или поздно понадобилось бы изобрести нечто подобное. В эскалации конфликта было несколько развилок с чуть менее драматичными сценариями.

Нет смысла доказывать здесь давно зревший умысел — решить внутриполитические проблемы разжиганием внешнего конфликта разом. Достаточно того, что верчение Украины от Европы к «Евразэс», потом опять к ЕС в итоге обернулось оплеухой, закончившейся отвратительной, но по-своему логичной дракой. Неважно, в какой пропорции здесь сочетались наработки и экспромты. Всякая напряженность, переходящая в чрезвычайщину, может быть использована во внутриполитических целях: хватит любой маленькой победоносной лабуды, необязательно даже войны. И не надо коварного расчета — достаточно интуиции самосохранения.

После того как отжим Крыма сплотил народ, а оппозицию задвинул, конфликт перешел в затяжное противостояние. Социологи и политологи предрекали крымскому последействию эффект долгий, но не вечный. Примерно за год население должно было свыкнуться с удачным приобретением и вновь обратиться к повседневным проблемам, которые и не думали решаться, а тем более рассасываться. Более того, было известно: чем ярче гулянка, тем хуже похмелье и отношение к угощавшему.

Однако при этом не учли, что на всякий «эффект шампанского» есть свой «эффект велосипеда»: популярность не падает, если постоянно крутить педали динамо-машины ожесточенного энтузиазма. И если нельзя раз в год присоединять по полуострову, можно сделать гибридную (во всех смыслах) войну рутинным состоянием — постоянно действующим внутриполитическим фактором. Новости всегда должны быть настолько свежими, чтобы не тянуло разбираться с провалами на внутренних фронтах борьбы с коррупцией, бедностью, аппаратным произволом, социальным расслоением, качеством жизни, технологическим отставанием, зависимостью от экспорта сырья, с чудесами управления наукой и культурой.

Далее конфликт вошел в пульсирующий график — то разгорается, то затухает. Но каждое снижение напряжения создает новые проблемы для власти и во власти. Каждое прекращение огня у одних создает ощущение, что все пропало, а у других — что не все потеряно. Всплески агрессии могут сгущаться или сохранять периодичность, достаточную для демонстрации, что мирного и легального исхода из созданного положения не будет.

Тот же Агамбен написал: «Чрезвычайное положение, или приостановка действия правового порядка, которое мы привыкли считать временной мерой, повсюду в мире (не исключая России) становится парадигмой обычного управления». Независимо от степени этого преувеличения достаточно очевидно, что мера такого рода чрезвычайности и в этом мире различна до несопоставимого. Россия же устраивает показательные выступления по классическому сценарию Карла Шмитта: суверен — это тот, кто может вводить чрезвычайное положение.

В нынешнем мире ЧП, тем более связанные с войнами, не могут длиться вечно. Войны рано или поздно кончаются, а столетними теперь и вовсе не бывают. Всякое ЧП истощает хуже мобилизации (по сути, это и есть «мобилизация без цели»). К тому же оно выталкивает в изгои, поэтому приходится вводить гибридное ЧП, такое же не объявленное и скрытное, как и породившая его войнушка. Назад эта рыбка, похоже, не плавает. Когда выбран путь с односторонним движением, единственная перспектива — тоннель в конце света.

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов