Моральный кодекс коммуниста и заповеди Божии

[Предлагаем вашему вниманию статью, разоблачающую ложь, о нравственной близости и даже равноценности Божиих заповедей и "Морального кодекса коммуниста".]

Светлана Шешунова

Моральный кодекс коммуниста

и заповеди Божии

(Шешунова Светлана Всеволодовна - Доктор филологических наук) 

 Коммунистический опыт нашей страны стремительно исчезает из ее памяти. Всё громче звучат ностальгические воспоминания о советском времени. Всё чаще коммунисты и сочувствующие им говорят о том, что советская мораль была здоровой и стойкой, а ныне мы пришли к нравственному упадку, потому что «предали советское наследие». Не будем сейчас говорить о том, в какой мере Россия действительно отказалась от этого наследия (в очень и очень малой, к сожалению). Посмотрим на основы того нравственного идеала, который был провозглашен в СССР. Неловко напоминать о таких общеизвестных вещах; но это общеизвестное, похоже, сейчас быстро забывается.

Новому человеку – новую мораль

Коммунистическую мораль невозможно отделить от программы воспитания «нового человека», противостоящего «старому миру». Такое воспитание, в свою очередь, немыслимо без неразрывной связи морального кодекса с партийными взглядами. «Надо, чтобы всё дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали», – определил Ленин в «Задачах союзов молодежи» (1920).

И всё дело «образования и учения» в СССР действительно отвечало этой задаче. Нынешние студенты и школьники уже просто не представляют себе, как поколения их предшественников должны были конспектировать и пересказывать на занятиях десятки статей Маркса, Энгельса и Ленина. В программе КПСС, принятой в 1961 г., указывалось: «Партия ставит задачей воспитание всего населения в духе научного коммунизма». Конечно, никто не препятствовал гражданину СССР изобретать новый рецепт торта или открывать новые элементарные частицы; но в своих суждениях о человеке, обществе, истории он обязан был не уклоняться от духа «научного коммунизма» – то есть от идей, высказанных Марксом, Энгельсом и Лениным. Он должен был твердо верить в то, что Бога нет, человек произошел от обезьяны, вся мировая история – это непримиримая борьба классов, а ее конечная цель – построение коммунизма.

Обратимся теперь к сердцу «нового человека», к его нравственным принципам. «Коммунисты противопоставляют извращенным… нравам старого мира коммунистическую мораль – самую справедливую и благородную мораль», – утверждает упомянутая партийная программа.

В чем же особое благородство этой морали и ее отличие от «старой»? Ленин определил его четко: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата… А в чем состоит эта классовая борьба? Это – царя свергнуть, капиталистов свергнуть, уничтожить класс капиталистов». «Мы говорим: нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов».

Прагматизм этих заявлений напоминает старый анекдот о разговоре дикаря с христианским миссионером. Миссионер спросил, как его собеседник отличает добро от зла. Абориген объяснил, что это просто: «Если сосед угонит моих коров – это зло, а если я у соседа – это добро». Но Ленин и его последователи нисколько не стеснялись строить на таких моральных принципах всю свою государственную политику: «Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем».

Этот фундамент советской морали никогда не подвергался сомнению. Однако в зависимости от потребностей эпохи к нему делались разные пристройки. Так, в 1928 г. М.И. Калинин заявил в своей речи «Борьба за нового человека»: «Раньше основной установкой было… воспитание политического борца, преданного до мозга костей пролетариату и трудящимся, воспитание ненависти к буржуазному строю… Можем ли мы сейчас ограничиться только этими задачами? Ни в коем случае!» И он предлагает придать «новому человеку» еще два качества: стремление к «практическим», «полезным» знаниям (полезным для коммунистической власти, разумеется) и повышение производительности труда. Как видно, эти дополнения тоже предельно прагматичны и определяются материальной выгодой, которую получит новый строй. Основание же новой морали (классовая ненависть) остается неприкосновенным. Даже в 1940 г., когда все социальные слои, хотя бы потенциально чуждые коммунизму, были в СССР физически уничтожены, Калинин повторил, что «главная задача коммунистического воспитания – давать максимальную помощь в нашей классовой борьбе».

Ленин открыто заявил, что коммунисты отрицают ту нравственность, которая выводится «из велений Бога». Но его современные поклонники с вождем не согласны. По их словам, коммунистическая мораль была, по сути дела, христианской – правда, без Христа, но стоит ли обращать внимания на такие мелочи… И вот уже Г.А. Зюганов заявляет прямо в возрожденном храме Христа Спасителя, на заседании VII Всемирного Русского народного собора (16 декабря 2002 г.), что коммунистические нормы полностью соответствуют библейским заповедям. Подобные утверждения регулярно звучат в публицистике как аксиома, не требующая доказательств. А если их всё-таки потребовать?

Заповеди о любви к Богу

Четыре из десяти заповедей, данных Моисею на Синае, устанавливают отношение человека к его Творцу. Первая из них обязывает почитать единого Бога. Для «нового человека» она неприемлема просто потому, что «научный атеизм» – неотъемлемая часть коммунистического мировоззрения. Сейчас тот же Зюганов утверждает, что более 1/3 членов КПРФ – «православные верующие». Если это и так, упомянутые партийцы просто не знают либо православного вероучения, либо теории коммунизма.

Атеизм лишает смысла и третью библейскую заповедь: какая разница, как употреблять имя Божие, если Бога нет? Четвертая заповедь («Помни день субботний…») повелевает в каждый седьмой день недели и во всякие праздники посещать храм для воздаяния Богу той чести, которую тварь обязана воздавать Творцу. Эта заповедь отрицалась самим календарем, принятым в советском государстве и отменившем все христианские праздники. В 1929 г. была установлена непрерывная рабочая неделя, то есть обязательная работа по воскресеньям (само название этого дня изъяли из употребления, чтобы не напоминать о Воскресении Христа). При этом иные христиане предпочли быть осужденными на заключение, лишь бы не нарушить заповедь. Впоследствии воскресный выходной был восстановлен; но и сейчас по советской традиции он то и дело переносится на понедельник. РФ наследует советскому календарю и в другом: вернув дню Рождества Христова статус выходного, она оставила другие двунадесятые праздники рабочими днями. Так что четвертую заповедь мы продолжаем организованно попирать.

На словах отвергалась и вторая заповедь – о сотворении кумира и поклонении ему. Но человек не может жить без почитания высшего начала. Отвергая Бога, он неизбежно ищет Ему замену. Маяковский провозглашал в стихотворении «Два опиума»:

Заменим

    звоном

       шагов в коллективе

          колоколов

             идиотские звоны.

Если шаги рабочего коллектива могут заменить звон колокола, зовущего в храм, то тем самым подразумевается особая вера, сопоставимая с верой в Бога. Послушание Творцу заменяется послушанием партии. Образцовый герой советской литературы, Павел Корчагин, объявляет влюбленной в него девушке: «Я буду принадлежать прежде партии, а потом тебе и остальным близким». А его создатель Н.А. Островский в 1930 г. внушал своей корреспондентке, что «без партбилета железной большевистской партии Ленина» жить бессмысленно: «Как можно жить вне партии… В чем же радость жизни без ВКП(б)? Семья – это несколько человек, любовь – это один человек, а партия – 1600000. Двигай… держи штурвал в ВКП(б)».

Как всякий идол, коллектив требует жертв. А.И. Луначарский напоминал, что подлинно коммунистическая личность всегда готова «зачеркнуть себя ради победы передового класса». Но, жертвуя ради слияния с коллективом какими-то личными чувствами, советский человек взамен удовлетворяется тем, что ощущает себя частью могучего и бессмертного целого.

Партия –

    бессмертие нашего дела.

Партия – единственное,

   что мне не изменит…

… Я счастлив,

   что я

      этой силы частица,

         что общие

            даже слезы из глаз.

Сильнее

   и чище

      нельзя причаститься

         великому чувству

            по имени –

               класс!

Как показал в своих исследованиях И.А. Есаулов, в советской художественной литературе отражен процесс «вторичной сакрализации»: христианские мотивы используются как внешний материал, наполняясь при этом противоположным содержанием. В частности, в приведенной выше цитате Маяковский не случайно употребляет глагол «причаститься», напоминающий о таинстве Евхаристии. Новое, классовое «причастие» противопоставлено причащению Телу и Крови Христа. Слияние с коммунистическим коллективом подсознательно становится суррогатом Церкви. Но это именно суррогат – подмена, принципиально отличная от оригинала по самой своей природе. Церковное единство людей достигается действием Святого Духа, единством благодати, а советский коллективизм основан на партийной идеологии. Кроме того, в Церкви личность человека сохраняет свою неповторимость; каждый создан и искуплен Творцом именно как уникальное, единственное в своем роде творение. Поэтому привычные рассуждения о том, что советский коллективизм продолжает-де православную соборность, совершенно беспочвенны.

Кумиром стал, безусловно, и Ленин. Уже много раз говорилось о том, что решение любой ценой сохранять оболочку его тела – суррогат почитания святых мощей. Вождь большевиков непрерывно воспевался в качестве главного из когда-либо рожденных на земле людей. «Светлый гений великого учителя трудящихся всего мира Ленина, чье имя будет жить вечно, озаряет человечеству путь к коммунизму», – утверждала в 1961 г. программа КПСС.

Ей дружно вторили писатели и поэты. По словам В.Я. Брюсова, вся планета по сравнению с именем Ленина – «ничтожный шар» («Ленин», 1924). Поэма А.А. Вознесенского «Лонжюмо» (1963) кончается строкой, состоящей из заглавных букв: «НА ВСЕ ВОПРОСЫ ОТВЕЧАЕТ ЛЕНИН». Р.И. Рождественский также графически выделяет это имя: «Начинаемся с ЛЕНИНА мы! (…) И лежит на пульсе Отчизны – вечно! – ЛЕНИНСКАЯ РУКА» («Письмо в тридцатый век», 1963). Подобные цитаты можно приводить очень долго. Нетрудно заметить, что Ленин предстает в них как некое сверхъестественное, вечно живущее существо. Это существо дало людям жизнь («Начинаемся с ЛЕНИНА мы!») и, покинув земной мир, продолжает руководить судьбами новых поколений. «Ленин и теперь живее всех живых!» – восклицал Маяковский после его смерти. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» – из года в год возвещали советские плакаты. И это не только метафора; в личности Ленина, по словам Маяковского, берет начало особая вера:

Я

   в Ленине

      мира веру

         славлю

            и веру мою.

Ленин устанавливает и таинства этой новой религии. Прежде всего, он по-новому крестит русский народ и в этом противостоит своему тезке – св. князю Владимиру, который привел Русь к христианству:

Не святой уже –

   другой,

      земной Владимир

         крестит нас

            железом и огнем декретов.

Крещение «железом и огнем» должно отменить христианское таинство, крещение «водою и Духом». Именно у тела мертвого, но «вечно живого» Ленина совершается в поэме Маяковского и то особое классовое «причащение», о котором говорилось выше. И.А. Есаулов справедливо делает вывод, что «в созданном революцией новом духовном поле Ленин призван заместить Христа». И не просто заменить, но «отменить своими деяниями предшествующий ему приход Христа».

Стремясь «отменить Христа», «новый человек» неизбежно, хотя и не всегда осознанно, встает на сторону врага рода человеческого. Первый советский сатирический журнал откровенно назывался «Красный дьявол». Один из первых советских приключенческих фильмов – «Красные дьяволята»; так именуют себя подростки, воюющие за красных. И даже в мирное, казалось бы, время «романтик революции» М.А. Светлов продолжал грозить: «Старый мир! Берегись отважных нестареющих дьяволят!» («Советские старики», 1960). К этим дьяволятам автор с гордостью относил и себя.

В 1918 г. в Свияжске был открыт памятник Иуде Искариоту; по этому случаю в городке состоялся даже парад Красной армии. По свидетельству наблюдателя, датчанина Х. Келера, местный совдеп долго обсуждал, кому поставить статую; Люцифер был признан не вполне разделяющим идеи коммунизма, а Каин – не вполне исторической личностью, так что остановились на Иуде. Предатель Спасителя был увековечен в виде буро-красной фигуры с искаженным лицом, поднятым к небу кулаком и веревкой на шее. История памятника (включая выбор лиц, достойных увековечения) не оставляет сомнений, что его создатели не были атеистами. Они верили в Бога и ненавидели Его. В этом контексте рапорт Маяковского Ленину о том, что «работа адовая будет сделана и делается уже» («Разговор с товарищем Лениным», 1929) воспринимается уже не как чистая метафора.

О почитании отца и отечества

Заповедь «Чти отца своего и матерь свою» вызывает у «нового человека» только презрение. В стихотворении «Той стороне» (1918) Маяковский писал, как надо поступить с отцом, если тот предложит «на старьё меняться», то есть вернуться от революционного эксперимента к нормальной жизни:

… мы

   и его

      обольем керосином

         и в улицы пустим –

            для иллюминаций.

Отвержение пятой заповеди особенно наглядно воплотилось в почитании Павлика Морозова. Согласно официальной советской истории, юный пионер донес властям, что его отец, председатель сельсовета, помогает спецпереселенцам из числа раскулаченных. На основании этих показаний Трофим Морозов был осужден на 10 лет и погиб в лагере. Павлик сообщил также о хлебе, который соседи скрывали от продотрядов, и о краже односельчанами государственного зерна. За это, по официальной версии, он был в сентябре 1932 г. убит своими родственниками-кулаками. Обвиненные в этом убийстве дедушка, бабушка, дядя и двоюродный брат Павлика через два месяца были расстреляны. Как показал в своем исследовании Ю. Дружников, советская легенда о пионере-герое плохо согласуется с фактами, что не помешало ее чрезвычайной популярности.

Нельзя оценить эту легенду по достоинству, не вспомнив принятое летом 1932 г. постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». Крестьянин, посягнувший на коллективное имущество, – например, подобравший после жатвы несколько колосков с колхозного поля, – обрекался этим постановлением на расстрел или концлагерь.

За первые 6 месяцев действия документа только в одной Уральской области было расстреляно 763 человека, за год в той же области осуждено по этой статье 17643 человека. Для смертного приговора достаточно было того количества хлеба, которое находили у «преступника» в карманах или в сумке.  И всё же голод заставлял колхозников идти на этот смертельный риск. Людям, кормившим страну, буквально нечем было кормить собственных детей. Но за попытку взять домой немного молока от колхозных (в недавнем прошлом – их собственных, ими же купленных) коров или горсть зерна из колхозного амбара их ждала смерть.

Именно в этой обстановке поступок Павлика Морозова (фактически убийство соседей за попытку спасти свои семьи от голода; убийство отца за попытку помочь таким же несчастным) пропагандируется как подвиг. Мальчику поставили 3 памятника: в Москве (1948), в его родном селе Герасимовка (1954) и в Свердловске (1957). И детей учили следовать его примеру. В начале 1930-х формировались особые группы пионеров, призванных следить за своими родителями и соседями. На их областном собрании в Челябинске (август 1934) глава местной коммунистической организации перечислял детей-героев, которые донесли на своих отцов и матерей. Например, девочка Тоня Чистова написала в газету о том, что ее отец унес с завода кусок железа. Теперь ее отец сидит в тюрьме, а Тоня – в красивом зале. «Вот это новый человек! Вот какие у нас растут люди! Такими людьми мы хотим вас видеть!» – объявил оратор. И юных доносчиков награждали новыми ботинками, велосипедами, поездками в Артек…

Уважение к родителям традиционно распространялось и на родную страну: не случайны ведь такие наименования, как «Русь-матушка» или «Vaterland». «Новый человек» воспринимает свою страну совершенно по-новому. Как известно, коммунистическая утопия предполагает слияние всех государств и наций. «Это значит – без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем» (Маяковский).

Но поскольку надежда на всемирную революцию не осуществилась, появилась идея «советского патриотизма». Он не похож на патриотизм в привычном смысле слова. Это не любовь к родной стране с ее исторически сложившимся неповторимым лицом, особым складом культуры и быта, а преданность социалистическому государству.

Образцом советского патриота был, например, Маяковский. Историческая Россия, ее вера, ее государственность и даже ее природа не вызывали у поэта никаких чувств, кроме стойкой неприязни: «Я не твой, снеговая уродина» («России», 1916). Зато поэт неустанно воспевал коммунистическое государство: «Пою мое отечество, республику мою!» Его отечество – это «страна-подросток», которая возникла в 1917 г. в непримиримой войне с тысячелетней Россией (поэма «Хорошо», 1927). Маяковский презирает тех соотечественников, которые любят досоветскую Россию и пытаются сохранить хоть какую-то память о ней, – например, старинную мебель. Таких людей он называет «слизью» и утешается тем, что их всегда можно расстрелять («За что боролись?», 1927). С тем же презрением смотрит поэт и на «буржуазные» нации – даже не снисходит до того, чтобы различать «датчан и разных прочих шведов» («Стихи о советском паспорте», 1929).

Такое содержание советский патриотизм сохранил и позднее, когда массовые расстрелы отошли в прошлое. Гражданина СССР с детства учили отвергать и презирать досоветскую жизнь своей страны. Отдельные научные и культурные достижения прежней России неустанно прославлялись, но тот целостный государственный и бытовой уклад, на почве которого выросли эти достижения, изображался как нечто ущербное, неполноценное. Показательный пример – трансформация образа Пушкина. Этот либеральный консерватор в советской интерпретации превратился в революционера, убежденный защитник основ бытия досоветской России – в противника этих основ. Сейчас нередко можно услышать, что компартия эволюционировала, постепенно продвигалась от «советского» патриотизма к «русскому». Что ж, обратимся к документам. Даже в 1986 г., почти накануне своего падения, КПСС обещала «и дальше… неустанно работать над тем, чтобы в советском человеке любовь к родине Октября, гордость за исторические свершения первого в мире социалистического государства сочеталась с пролетарским, социалистическим интернационализмом». То, что должно «сочетаться с интернационализмом» – это, видимо, патриотизм. И под этим «патриотизмом» по-прежнему понимается не любовь к исторической России, а «любовь к родине Октября», тысячелетнюю Россию отменившего…

О любви к ближнему и просто о любви

Нужно ли доказывать, что была перечеркнута шестая заповедь – «не убий»? Казалось бы, все знают, что с первых лет советской власти планомерно и сознательно уничтожались миллионы людей. Но ни масштаб этих убийств, ни их изощренность так и не стали фактом общественного сознания.

Большинство соотечественников ныне согласно с тем, что гражданская война – это плохо.

Но массовому сознанию совершенно неведома реальная картина красного террора, который стал как главной причиной этой войны, так и основой победы большевиков. По всем социологическим опросам, подавляющее большинство населения России с одобрением относится к Православной Церкви; и такое же большинство одобряет революцию и симпатизирует красным. Представляют ли эти люди, какими способами один предмет их симпатии истреблял другой? Например, в Воронеже в 1919 г. красноармейцы бросили епископа в котел с кипятком и живым сварили его, а других священников под угрозой пыток и расстрела заставили пить этот «суп». И это событие отнюдь не было чем-то уникальным; оно стоит в бесконечном ряду таких же убийств и измывательств.

Конечно, впоследствии принятые в СССР законы неизменно накладывали запрет на убийство одного советского гражданина другим. Но правомерность многомиллионных убийств во имя революции никогда не подвергалась сомнению – ни в правительственных документах, ни в учебниках, ни в официальном искусстве. Призывы к убийствам «классовых врагов» и восхищение такими убийствами наполняют поэзию В.В. Маяковского – писателя, наиболее ярко воплотившего пафос новой жизни. В стихотворении «Владимир Ильич!» (1920) поэт открыто благодарит Ленина за ясное указание, кого убивать:

Теперь

   не промахнемся мимо.

Мы знаем кого – мети!

Ноги знают,

   чьими

      трупами

         им идти.

По убеждению Маяковского, уничтожать надо не только «классовых врагов», но и обывателей, – то есть тех, кто не хочет ссориться с коммунистами, но и не стремится переделывать мир, а просто устраивает свой семейный быт. Поэт называет их «дрянью», «мразью» («О дряни», 1921) и призывает изобрести «порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей» («Стихи не про дрянь, а про дрянцо…», 1928). А в поэме «150000000» он предлагает убивать всех стариков, потому что они бесполезны для коммунизма: «Стар – убивать. На пепельницы черепа!»

Эту вакханалию коммунисты собирались распространить на весь мир. Летом 1920 г. Красная армия приготовилась к походу на Европу. М.Н. Тухачевский уже объявил своим войскам: «На штыках мы принесем трудящемуся человечеству счастье и мир! Вперед на Запад! На Варшаву! На Берлин!». Этот проект провалился, однако мечты о завоевании Европы еще долго высказывались в советской поэзии.

Поэты откровеннее политиков: их стихи говорят о готовности нести человечеству не «счастье и мир», а «мировой пожар в крови». Маяковский в «Левом марше» (1918) призывал бойцов революции: «Крепи у мира на горле пролетариата пальцы!». Обращаясь к жителям Европы, он восклицает: «Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! Пусть из наследников, из наследниц варево варится в коронах-котлах!» («Сволочи!», 1922).

Готовность к убийству коренится в постоянно подогреваемой ненависти ко всему, что вольно или невольно противостоит коммунизму. Впечатляющий пример тому находим в биографии Н.А. Островского. В советским массовым сознанием это героическая личность: неизлечимо больной, слепой писатель создавал книги, зовущие на борьбу за счастье народа. Островский действительно мужественно сопротивлялся своему мучительному недугу.

Но ни нарастающая неподвижность, ни слепота, ни многолетние физические страдания не смягчили ту исступленную классовую ненависть, которая всю жизнь руководила его поступками. Так, получив в 1928 г. комнату в коммунальной квартире в Сочи, Островский написал знакомой старой коммунистке А. Жигиревой: «Я с головой ушел в классовую борьбу здесь. Кругом нас здесь остатки белых и буржуазии. Наше домоуправление было в руках врага – сына попа, бывший дачевладелец». Несмотря на протесты большинства жильцов, будущий писатель через местных коммунистов добился того, чтобы «сына попа» убрали. «В доме остался только один враг, буржуйский недогрызок, мой сосед... Потом пошла борьба за следующий дом... Он после "боя" тоже нами завоеван… Тут борьба классовая – за вышибание чуждых и врагов из особняков…».

Прикованный к постели, почти уже ослепший инвалид забрасывал разные инстанции письмами, «разоблачающими» его соседей по дому – «недорезанных буржуев». После этих настоятельных писем, сообщавших о «врагах», в дом явилась комиссия из ГПУ. Вскоре Островский с торжеством доложил своей корреспондентке, что только один из его доносов не подтвердился, «а всё остальное раскрыто и ликвидируется». О судьбе «ликвидированных» по его наводке классово чуждых людей «писатель-гуманист» никогда потом не сожалел.

Такую ненависть советская идеология культивировала до конца своего существования. «Каждому молодому человеку мы должны дать понимание общих целей нашей революции, помочь определить свое конкретное место в революционном преобразовании мира… Речь, конечно, не идет о том, чтобы сегодня в точности копировать революционера первых лет Советской власти… Надо не копировать героев прошлого, а перенять… их революционную страстность, их глубокую коммунистическую убежденность, беззаветную преданность великому делу нашей партии, их огненный романтизм и неугасимую ненависть к врагам революции…» (курсив мой – С.Ш.).

Л.И. Брежнев произнес эти фразы в 1970 гг, когда велись бесконечные разговоры о «борьбе за мир». Но пропаганда «неугасимой ненависти» как обязанности «каждого молодого человека» – это, по сути дела, пропаганда готовности к убийству.

Что касается седьмой заповеди, то достаточно вспомнить о знаменитом в свое время в советской России обществе «Долой стыд», члены которого ходили по улицам обнаженными. В институте семьи творцы нового мира видели «буржуазный пережиток». Это убеждение быстро привело к поголовному цинизму. По данным социологов, в 1920-е советские студенты не считали семью и рождение детей ценностями; в любовь не верила половина из них. При этом надо учесть, что законы того времени не разрешали получать высшее образование детям из «буржуазных» слоев общества (включая интеллигенцию). Поэтому результаты опросов отражают мировоззрение лишь «новой», революционной молодежи.

Одна из первых советских коммунисток, А.М. Коллонтай, впоследствии – многолетний посол СССР в Норвегии, энергично занималась пропагандой «сексуальной революции» в ее коммунистическом, т.е. классовом варианте. В выступлениях на митингах, а также в книге «Любовь пчел трудовых» (1923) Коллонтай утверждала, что каждая женщина должна служить интересам рабочего класса.

Маяковский в стихотворении «Любовь» (1926) писал:

Я не за семью.

В огне

   и в дыме синем

      выгори

         и этого старья кусок,

            где шипели

               матери-гусыни

                  и детей

                     стерег

                        – отец-гусак!

В романе Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), который имел подзаголовок «Рассказы о новых людях» и, как известно, «глубоко перепахал» В.И. Ленина, брак предстает как условность. В четвертом сне Веры Павловны нет никакого намека на существование семьи.

Один из идеологов нового мира – Аарон Залкинд, автор многочисленных статей по воспитанию советской молодежи в 1920-30-е, сформулировал «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата». Девятая «заповедь» Залкинда гласит: «Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности». Двенадцатая подводит итог: «Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешиваться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому».

Как видно, даже в самой интимной сфере жизни «новый человек» обязан принести свою свободу в жертву революционному коллективу.

Параллельно с пропагандой классовой «сексуальной революции» шла пропаганда революционного аскетизма. Она тоже берет начало в романе Чернышевского, где Рахметов закаляет себя для революционной работы: отказывается от любых услад плоти, а однажды, как помнит любой читатель, проводит ночь на гвоздях. В советской литературе таким же аскетом предстает Корчагин. На строительстве узкоколейки он почти не ест и одевается как нищий, а едва заметив в себе влечение к коммунистке Рите Устинович, немедленно перестает с ней встречаться.

Для «нового человека» такое поведение – подготовка к непримиримой классовой борьбе. Именно из преданности коммунизму Корчагин отказывается от любовных отношений с Ритой: он убежден, что должен видеть в женщине только товарища по партии, «товарища по цели»; все другие чувства к ней – это «буржуазное разложение». Корчагин ненавидит всех, кто не принадлежит к коммунистам. Встречая людей, имеющих «буржуазный» вид (например, свою бывшую невесту Тоню, которая вышла замуж за инженера), он неизменно старается оскорбить их.

Между тем в 1930-е в СССР восстановилось представление о необходимости семьи. Она перестала считаться буржуазным пережитком. Даже Корчагин, в конце концов, женился. Но сделал он это для того, чтобы оторвать девушку от ее некоммунистической родни, воспитать из нее борца за советскую власть. Именно в таком воспитании состоит, по его убеждению, главная цель их семейного союза. Жена Корчагина всё больше времени проводит на партийных заседаниях, всё меньше внимания уделяет дому и мужу. Но он доволен этим: «Я слежу за рождением в ней нового человека и помогаю, сколько могу, этим родам… Рабочий коллектив завершит ее формирование».

Таков для советского писателя идеал новой семьи, который должен заменить прежние представления о браке. Семья рисуется как первичный элемент общества, скрепленного коммунистической идеологией. Именно в таком качестве она и была «реабилитирована» советским государством. Кроме того, демографическая ситуация из-за организованных этим же государством массовых убийств могла стать угрожающей, а для грандиозного коммунистического эксперимента нужны были новые миллионы граждан.

Восьмая заповедь запрещает кражу и всякий другой вид присвоения чужого имущества. Призыв «Грабь награбленное» можно с полным правом назвать антиподом заповеди «Не укради». «Всех миров богатство прикарманьте!» – вторил ему Маяковский в поэме «150000000». Пример в этом показала сама власть.

В процессе национализации она отняла у граждан России не только принадлежавшие им предприятия, магазины, жилые дома и прочее имущество, но и все денежные сбережения, хранившиеся в государственных и частных банках. И все советские литераторы, десятилетиями прославлявшие высокую коммунистическую мораль, воспринимали этот тотальный грабеж как должное.

Девятая заповедь запрещает ложь во всех ее проявлениях. Советские идеологи всегда прославляли честность. Но при этом вся их пропаганда была основана на лжи. Например, во время гитлеровских бомбардировок Лондона М.И. Калинин уверял советских слушателей, что в английские бомбоубежища пускают только «буржуев»: «У рабочих нет бомбоубежищ, а капиталисты не пускают их в свои. Английские правители цинично заявляют: "Нельзя строить для рабочих бомбоубежища, а то их не вытащишь на работу". Да, да, так и говорят… Таков капиталистический мир».

Столь же фантастически лживы советские описания добольшевицкой России. Без клеветы на нее и на окружающий мир коммунисты не могли бы оправдать существование своей власти. В результате ложь стала тотальной. Об этом справедливо писал в 1974 г. А.И. Солженицын: «…каждодневная ложь у нас – не прихоть развратных натур, а форма существования, условие повседневного благополучия всякого человека. Ложь у нас включена в государственную систему как важнейшая сцепка ее… Ложь окружает нас и на работе, и в пути, и на досуге, во всём, что видим мы, слышим и читаем».

 Последняя из десяти заповедей предостерегает от зависти, от желания получить чужое. Между тем зависть, – движущая сила революции. Зависть заставила тысячи людей поддержать лозунг «Грабь награбленное». Павел Корчагин, работая до революции в буфете, ненавидит официантов за то, что они получают щедрые чаевые. «Злобился на них Павка… гребут в сутки столько – и за что?» Именно злоба и зависть к богатым приводят его в лагерь коммунистов.

Поразительно, но из уст священника я недавно слышала похвалу советской литературе за «воспитание любви к ближнему». В доказательство мой собеседник сослался на повесть А. Гайдара «Тимур и его команда». Пример прекрасный – действие повести происходит в 1930-е. Тимуровцы стараются облегчить жизнь старикам и детям (что, конечно, дело доброе), но только тем, чьи родственники служат в Красной армии. А чтобы не перепутать своих подопечных с прочими, посторонними бабушками и дедушками, ставят на домах своих подопечных красную пятиконечную звезду.

Разве добрый самарянин выяснял у израненного разбойниками человека, служат ли его родственники в армии царя Ирода?

Моральный кодекс и переделка природы

Итак, Ленин был прав, заявляя, что мораль «нового человека» во всем противостоит морали, выводимой из велений Бога. В этом он был честнее коммунистов начала ХХI в., пытающихся придать большевицкой морали вид общечеловеческого гуманизма.

Вместе с тем, такие попытки заключают в себе неустранимое противоречие. Достаточно взглянуть на тот список добродетелей, который был утвержден на XXII съезде КПСС под названием «Моральный кодекс строителя коммунизма». По утверждению современных коммунистов, он повторяет библейские заповеди. Что ж, вот полный текст этого кодекса, который каждому советскому человеку полагалось знать наизусть:

«преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма;

добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;

забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;

высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;

коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного;

гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку – друг, товарищ и брат;

честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;

взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;

непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;

дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;

непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;

братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами».

Безусловно, «забота о воспитании детей» – общечеловеческая ценность. Но воспитывать их позволялось только в духе «преданности делу коммунизма». Благородно звучит принцип «человек человеку – друг, товарищ и брат». Однако противники коммунистической революции (каковых в мире подавляющее большинство) к людям, по логике документа, не относятся: ведь к ним надо испытывать непримиримость.

И какие «честность и правдивость», какая «нравственная чистота» могут сохраниться в человеческом сердце, когда Ленин и его ученики, уничтожившие больше людей, чем Гитлер, именуются величайшими образцами нравственности?

«Новый человек» бросал вызов всему мирозданию. Детское стихотворение С.Я. Маршака о строительстве плотины не случайно называлось «Война с Днепром». Ребенок привыкал считать природу (в данном случае, реку) противником, которому надо объявить войну, победить его, подчинить своей воле. В ходе этой войны лицо России неузнаваемо изменилось. Исчезли многие красивейшие пейзажи. Искусственные моря затопили тысячи старинных городов и деревень, жители которых были вынуждены с горечью в сердце оставить родные дома и землю предков. Сколько заключенных, создававших эти моря и плотины, погибли от каторжного труда! Зато на плотине можно было увидеть такую, например, торжествующую надпись:

Течет вода Кубань-реки,

Куда велят большевики!

«Новый человек» стремился «пересоздать» и внутреннюю свою природу. А.А. Блок видел это пересоздание в слиянии с «вихрем революций… имеющих космические соответствия». При этом изменяются «дух, душа и тело»: «человек – животное гуманное, животное общественное, животное нравственное перестраивается в артиста, говоря языком Вагнера».

Но более распространенной стала другая концепция «нового человека» – не «артистическая», а «механическая». В лекции «Воспитание нового человека» (1928) А.В. Луначарский говорил: «Весь человек, как он есть, представляет собой машину… И когда она функционирует правильно, то производит правильно и психические явления».

Идея человека-машины вдохновляла советских поэтов. Маяковский мечтал переделать «конструкцию рода человечьего». В поэме «150000000» он обещал: «Мы тебя доконаем, мир-романтик! Вместо вер – в душе электричество, пар». Настоящий человек – это, по его словам, тот, «который сердце заменил мотором, который заменит легкие – топкой». Популярная в 1930-е песня также утверждала, что у новых людей «стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор». Прозвище «Железный Феликс» закономерно.

Сравнение советского человека с металлом возникает в воспевающих его романах «Железный поток» А.С. Серафимовича (1924) и «Как закалялась сталь» Н.А. Островского (1934). Сам Островский в письме Р. Ляхович упоминал свое «каленное сталью большевистское сердечко», а в письме А. Караваевой признавался: «Грусть отбросил прочь. Нельзя грустить. Люди из железобетона не могут это делать». Н.С. Тихонов закончил свою «Балладу о гвоздях» (1922) словами:

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей.

Герои этой баллады – не коммунисты, но приведенные строки зажили собственной жизнью, превратились в стандартную характеристику «настоящего советского человека».

Но в своей повседневной жизни миллионы жителей СССР долго сохраняли навыки человека «старого». Они вели себя совершенно не так, как требовала коммунистическая мораль. По-старому любили родителей и супругов, да и евангельской любви к ближнему в реальной жизни находилось место…

Людей долгие годы защищал от натиска идеологии «психологический "озоновый слой"… Немалую роль в этом сыграли добрые духи, которых оставил нам в наследство XIX век», то есть классическое искусство – русское и европейское. Чтение классической литературы, слушание классической музыки исподволь оставляло в душах незримые благотворные следы. Однако «озоновый слой», помогавший людям сохранять гуманность и порядочность, от десятилетия к десятилетию таял. Советский период тратил душевные запасы, накопленные прежней, досоветской Россией. Их было много, так что хватило надолго. Но когда они подошли к концу, картина открылась удручающая.

Этот унылый вид нашей нынешней нравственной нищеты, от которой уже отлетели «добрые духи» классической культуры, и побуждает многих с обманчивой ностальгией вспоминать о советской морали.

Уместно вспомнить сейчас еще одну притчу Спасителя. Мы находимся ныне в положении блудного сына, обнаружившего себя у свиного корыта. Но в отличие от героя притчи, занимаемся только подсчетом утрат, а то и продолжаем по-советски гордиться размахом, с каким проматывали дореволюционное наследство – вместо того, чтобы в покаянии вернуться к источнику прежних богатств.

Источник: журнал "Посев" №№1; 3 за 2004г. Статья приведена с незначительными сокращениями.

Шешунова Светлана Всеволодовна - Доктор филологических наук.