“Брат-3” Андрея Звягинцева: Русский Иов против Русского Бога

"Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным”... Это Пушкин писал о грибоедовском “Горе от ума”...

Давайте  подумаем о законах...

Андрей Звягинцев, разумеется, признает законы кино.

И “Левиафан” - кинореплика в споре “о правде” - ответ Андрея Звягинцева  Алексею Балабанову, ушедшему из жизни в 2013 году.

Посвящая фильм памяти А.Балабанова, Звягинцев следует традиции. Его посвящение указывает на источник главной коллизии фильма.

Герой Балабанова,  Данила Багров, рассуждающий “о силе и правде”: “сила в правде…  у кого правда, тот и сильней”, собственно, перешел в фильм и размножился.  

Данилы повзрослели, потолстели  стали президентами и министрами,  архиереями и  мэрами, прокурорами и судьями, чиновниками и полицейскими.  Но они  не перестали быть отморозками.

Все они - “зачарованные странники” постсовсковой Руси. И “зачарованы” они магией собственной “отмороженности”, опирающейся магию слова “правда”.

Можно рассуждать о том, насколько точен и выразителен киноязык Звягинцева, насколько адекватны кинематографические приемы. Но это - не важно.

Гораздо важнее Звягинцеву законы литературы.

Потому что  “Левиафан” - не столько  “кино”,  сколько “литература”.

И для Звягинцева куда важнее спор не с какими-нибудь михалковыми (как в собственном, так и в нарицательном смысле этого слова), а с Ломоносовым,  Достоевским, Пастернаком…

Само по себе обращение к “Книге Иова” - симптом кризиса, ощущаемого русскими людьми в эпохи цивилизационных разломов.

В сороковые годы 18 века появилась ломоносовкая "Ода, выбранная из Иова" .

В семидесятые годы 19 века Достовевским созданы "Браться Карамазовы".

В пятидесятых годах 20 века Пастернаком написан “Доктор Живаго”.

Именно в этом ряду и только что снятое Андреем  Звягинцевым современное “кинопереложение” знаменитого библейского сказания.

Самое главное - ветхозаветный пафос проповеди смирения  с каждым новым веком  снижается.

Абсолютное смирение, проповедуемое ветхозаветным автором, уже у Ломоносова, сочувствующего “в горести ропщущему человеку”, становится относительным.

Для Достоевского “бунты” сводных  братьев карамазовых, дело вполне естественное.

Пастернак повествует о “параличе воли” сломленного, но не смирившегося Живаго.

Звягинцев же вообще переносит коллизию “бунта” и “смирения” из плана переживаний героя на экране в план переживаний зрителя перед экраном.

И для зрителя этого вполне очевидно, что автор ни в малейшей степени не готов ни принять мэрско-архиерейскую  “правду”, ни смириться перед мэрско-архиерейского властью,  ни признать мэрско-архиерейскими “бога”, созданного этими отморозками для себя -  по  образу и подобию своему.

Вопрос о том, в какой мере соответствует эти “правда”, “власть” и “бог” “высшему промыслу”, у Звягинцева едва намечен. В фильме то мелькает левиафаний скелет на берегу,  то смутно возникает левиафаний  силуэт   в море, то возникает портрет нацлидера, почему-то висящий сбоку от кресла мэра-отморозка… О том, что сии сны значат, предоставим судить высоким знатокам и профессиональным критикам...

Нам, простым зрителям, понятно одно.

“Левиафан” Андрея Звягинцева знаменует собой высшую степень бунта современного мыслящего  русского человека против современной бессмысленно-беспощадной власти  и придуманного этой властью бога - бессмысленного и беспощадного.