Марина Гарбер - Мама не хотела уезжать,

Мама не хотела уезжать, и моему отцу потребовалось ровно девять лет, чтобы, наконец, уговорить ее. Когда-то я так описала ее в день нашего отъезда: «Она похожа на девочку, послушно следующую за взрослыми, не задумывающуюся об относительности их правоты; долго смотрит в дверной проем, в то освободившееся пространство, которое до сих пор называлось домом: как неосторожно, как небрежно талантливо прожита жизнь! Я захлопываю дверь. За дверью остается еще живая память вещей – их о нас, наша о них, но и она, обтекаемая негреющей, сквозняковой пустотой, полым вакуумом человеческого отсутствия, вскоре остывает. Мне страшно уезжать, но мой – веселый страх молодости: щекочущие крылья бабочки в животе». Вот об этих остывших вещах и пойдет речь в этом «фейсбучном» сочинении на вольную тему.
То был 1989 год, а еще девять лет спустя, в зеркальном 98-ом мой будущий муж, итальянец по происхождению, приехал знакомиться с моими родителями. Лейтенант итальянской армии, он, как и мой отец, считал, что «армия воспитывает мужчину». Помнится, я подшучивала над своим женихом, мол, эти желтые нашейные платочки – как трогательно и элегантно – этот уютный бар-эспрессо на территории гарнизона, эти четыре отпуска за время двухгодичной службы, эти крахмальные простыни… «Да с такой подготовкой вы любую войну проиграете! Боже, храни Италию!» – смеялась я. Папа, расскажи-ка ему про то, как однажды в октябре вам пришлось вручную стирать летнюю форму (зимняя была еще не положена по уставу) и, кое-как отжав, мокрую натягивать на тело и идти смотреть положенное в тот вечер кино под открытым небом; расскажи про «штрафную», куда тебе довелось отвозить двух провинившихся новобранцев, в новогоднюю ночь ощипавших и зажаривших офицерскую курицу: в «штрафной» не разрешалось стоять – никогда, нужно было постоянно бежать, даже не сходя с места, с неподъемным и ненужным мешком за плечами (любители курицы, помнится, получили год такого бесконечного бега); расскажи, как другим, менее провинившимся, приходилось чистить унитазы собственной зубной щеткой; или о том, как красили в изумрудный траву, готовясь к приезду важного генерала; или… Мой отец тихо посмеивался в усы, так как не считал ничего из вышеупомянутого чем-то из ряда вон, напротив, он и по сей день называет армию необходимой каждому мужчине «школой жизни», да и настоящие уроки в армии тоже, безусловно, были…
И тут неожиданно моя – не хотевшая никуда уезжать – мама мягко осекла меня: «Неужели ты считаешь, что для того, чтобы сделать человека сильнее, его необходимо унизить, сломать, опустить?..»
Речь, конечно, не об армейских, а жизненных испытаниях, об условиях, в которых глина обретает форму, о тех руках, нежных или грубых, которые вращают гончарный круг, вылепливая из бесформенного сырья нечто либо изящное, либо топорное. Я смотрю на своего итальянского лейтенанта, одного из самых благородных людей, с которыми свела меня жизнь, и думаю: а нужны ли были эти испытания? Как удалось, например, ему стать таким без всего этого – без дыры в подошве кем-то до тебя хорошо разношенных сапог, хлюпающих по желтому февральскому снегу, без жареного лука, заправленного кислой томатной пастой в качестве основного блюда к ужину, без по-зимнему обветренного, столь знакомого признания «у всех лотков облизываю губы», без поиска недостающей копейки для покупки четвертинки черного каравая и, главное, без высокомерных продавщиц с передержанным перманентом и небесно-голубыми тенями для век?.. Только не стоит говорить о пресловутом мещанстве: голодавший в Париже Борис Поплавский в свое время ясно высказался о пошлом и лицемерном пренебрежении материальным.
А материальное и духовное, хотим мы того или нет, связано сотней трудно рвущихся ниточек. О чем, к примеру, пишет на страницах «КП» Ульяна Скобейда, которая, оказывается, на протяжении многих лет ждет, когда же ей снова представится возможность натянуть кирзовые сапоги и встать в очередь за докторской колбасой (это почти цитата). Она даже вербально рисует картинки светлого будущего для своего сына, приговаривая: «Смотри, сынок, это твоя Родина!». Но можно догадаться, что Скобейде не придется отстаивать в очередях, так как колбасу – и не докторскую – ей будут привозить на дом, как говорится, «по выслуге». Поэтому повторюсь, если вы не Франциск Ассизский, и располагаете платяным шкафом, и в шкафу на полке лежит не одно, а несколько холщовых рубищ, не кривите душой, не отметайте материальное.
Сама по себе бедность, разумеется, не порок. Более того, она может означить собой стимул, толчок к внутреннему росту и развитию.

Но когда этого не происходит, бедность в сочетании с духовной нищетой становится страшной силой, так как порождает чувство неполноценности, зависть и злобу, направленную не только на «богатых», но и – пусть косвенно – таких же нищих. Было бы чувство, а чему завидовать всегда найдется: цвету глаз, физической силе, природному уму, хватке и смекалке, простому везению, месту у окна, наконец.
Однажды моя бывшая сокурсница рассказала мне о поразившей ее фразе, услышанной в переполненном вагоне столичного метро. Ее громко повторяла молодая мать, вместе с малолетней дочерью пробиравшаяся к выходу и громко наставлявшая девочку: «Работай локтями! Работай локтями!» Я понимаю, что иначе они пропустили бы остановку, потому что далеко не каждого пассажира этого вагона с детства учили уступать, терпеливо ждать, не наступать на ноги, не дышать в затылок и, главное, никогда, ни при каких обстоятельствах не «работать локтями».
И вот наступило царство грядущего хама, т.е. хама пришедшего и воцарившегося на десятилетиями сколачивавшемся для него престоле, причем не обязательно в той части света, где пророчил его пришествие погорячившийся Герцен. «И последние стали первыми…» Грубость и невежество, ксенофобия и пошлость, дружное высмеивание и передергивание становятся нормой поведения и самовыражения, при этом не обязательно строго у базарных лотков, что подтверждают многочисленные одобрения и громкие «улюлю» под окололитературными «фейсбучными» текстами с такой начинкой. Недавно один достаточно популярный поэт и критик на реплику о достоинстве и чести ответил мне искренним, хоть и не лишенным сарказма недоумением: «Честь и достоинство? А это из какой эпохи?» И ведь прав «коллега», мы живем в разных эпохах. Я и сама, думая о весьма узком круге людей, для которых эти слова еще наделены каким-то смыслом, задаюсь вопросом: «С какой такой люстры вас угораздило свалиться?» Этих немногочисленных «старомодных» людей «прогрессивные» современники презирают, считая либо позерами, либо слабаками, либо глупцами.
Я скорее принимаю, чем понимаю разницу в мировоззрениях, в трактовках понятий справедливости, добра, патриотизма и прочих (не)сложных вещей, вызвавших в последнее время столько споров. Принимаю идею о превосходстве «общего» над «индивидуальным» или, в зависимости от взглядов, наоборот. Понимаю, когда, глядя на фотографию непролазных трущоб, весьма отдаленно напоминающих городские улицы – с покосившимися домами, грозящими рухнуть на припаркованные под окнами ветхие авто, с придорожным мусором, полощущемся в черной хляби, в бурном смешении дождя и земли вместо проезжей части – говорят: «Это мой город. Я люблю его, и мне больно на это смотреть». Но я не понимаю, когда говорят: мне, друзья, всё это «в кайф», пусть хоть всё потонет, всё рухнет, зато ни один Наполеон не пройдет. Вот так, в пику латышам и прочим французам…
И главное, я не понимаю, почему последнее называется любовью к своему народу? Почему любимые люди должны быть принесены в жертву иллюзорному захватчику? Почему народ непременно «всё стерпит ради общего дела» – и нищету, и хамство, и попрание отживших понятий чести и достоинства, и эти улицы, по которым если кто и проедет, то, не приведи Господь, исключительно на танке? И ради какого именно «общего дела» всё это терпится, кроме испытания этого самого народа, тоже не понимаю. И не пойму, не объясняйте. Лицемерие? Самооправдание? Бессилие? Наивность? Гордыня? Скорее всего, последнее… Что угодно, только не любовь.
Ведь долгожданный фантасмагорический Наполеон может никогда не явиться, а этим якобы л ю б и м ы м людям жить здесь.                                                                                                                                                 Марина Гарбер