СТРАСТИ ПО КЕНТАВРУ

СТРАСТИ ПО КЕНТАВРУ

Современная хроника
с экскурсами в давнюю
и недавнюю историю


Чепуха совершенная делается на свете.
Н. В. Г о г о л ь.  «Нос»


Глава 1
ПЕРЕПОЛОХ

В районный центр Санкт-Гонт черт знает из каких ближних или дальних лесов забрел молодой кентавр. Ну, забрел и забрел, мало ли кто куда забредает! Я бы не стал даже упоминать об этом кентавре, если б не последующие события, взбудоражившие общественное мнение и породившие массу небылиц. Среди них я слышал такие, что повторять неприлично. Впрочем, о кентавре и сегодня ходят самые несуразные толки. Небось, знаете, как у нас возникают сплетни? Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, кто-то ничего не видел и не слышал, но ляпнул глупость, поскольку имеет право на собственное мнение, и пошло-поехало. Правды на грош, а слухи между тем множатся, обрастают все новыми и новыми, уже совершенно нелепыми деталями, и тогда жди беды. 
Чтобы избежать этой беды, чреватой непредсказуемыми последствиями, я и решил рассказать все так, как было. Вам решать, стоило ли из-за такой чепухи поднимать бучу или лучше было сразу сделать вид, что никакого кентавра вроде как вовсе не существовало на свете. 
Итак, в райцентр забрел кентавр. Появление пышущего здоровьем, в некотором роде симпатичного получеловека-полузверя вызвало почему-то переполох. Раньше, вспоминали старожилы, в город забредали лоси и кабаны, а раз даже забежал сдуру заяц-русак. Добежал до самого центра, на бывшую площадь Ленина, а ныне Свободы, завертелся, закружился, угодил в яму, вырытую кабанами, сломал ногу и под веселое улюлюканье горожан удрал на трех лапах восвояси.  Кабанья яма по сию пору красуется посреди площади, аккурат напротив мэрии, как красуются там же обглоданные лосями дубки. И это лишний раз доказывает, что старожилы не врут. Ну и что, спрошу я вас? Что особенного в том, что зверье наведывалось в Санкт-Гонт, а старожилы не разучились говорить правду?
Историй с появлением не только в Санкт-Гонте, но и в других больших и малых городах России разного рода живности, которой на роду написано обретаться в лесах и полях, можно привести множество. На эти истории никто и внимания-то не обращает, а потому они оставались незамеченными. После визита в Санкт-Гонт кентавра все переменилось. Злые языки обвинили в замалчивании фактов наведывания зверья в населенные пункты страны прежний тоталитарный режим, который-де установил такую жесточайшую цензуру, что журналисты и пикнуть не смели ни о чем, кроме как о том, о чем им официально пикать разрешали. Большего вздора, по-моему, нельзя и выдумать! Ну кому, скажите на милость, было интересно читать в газетах, смотреть по телевизору и слушать по радио про лосей, кабанов и трехногого зайца? Или про то, как в детский сад «Солнышко» наведался еж, а образцово-показательная жена и мать Марь Иванна, убираясь утром в квартире, обнаружила в собственной постели свернувшегося калачиком полоза? Никчемные это были истории, не заслуживающие не только печатного слова, но даже и не печатного. И цензура тут решительно ни при чем. Случай с кентавром, по-моему, из того же ряда. Скучного, одним словом, лосино-ежового ряда. Но поскольку случай этот произошел не в прежние подцензурные времена, а в нынешние демократические, из него раздули такую историю, что диву даешься: неужели людям не о чем больше говорить и нечем занимать свои головы? 
У меня сохранились кое-какие вырезки, наглядно показывающие, как из пустяка, из самой что ни есть ерунды можно сделать сенсацию. Вот что, например, писала местная газета «Скипетр», ориентированная на широкие круги читателей: «26 апреля, в 9 час. 30 мин. утра,  в Санкт-Гонте объявилось существо нелепого вида: от курчавой головы до пупка мужчина, дальше - лошадь. Всех, кто может сообщить что-либо значительное об этом явлении, просим обращаться в редакцию. Тайну обращения гарантируем». К заметке прикладывалась фотография улыбающегося молодого человека, оголенного по пояс. Что было ниже - неизвестно: художник впопыхах так обкорнал фотографию, что мужчина от головы до пупка влез в полосу, а лошадь оказалась отрезанной. 
Другая местная газета «Держава», ориентированная на интеллигенцию, переплюнула «Скипетр» по части информированности и поместила заметку следующего содержания: «Хорошо известно, что кентавры появились в глубокой древности на северо-востоке Греции, а именно - в Фессалии. Эти существа отличались добродушным нравом, любили выпить и были охочи до женщин. Страсть к прекрасному полу сгубила кентавров. Так, на свадьбе царя лапифов Пирифея они попытались похитить женщин, и прежде всего царскую невесту Гипподамию. Разгорелась битва между лапифами и кентаврами, в результате которой кентавры, как явствует из дошедших до нас документов, были полностью уничтожены. Появление в Санкт-Гонте молодого кентавра показывает, что не все кентавры погибли. Наш кентавр - в этом не приходится сомневаться - прямой потомок неизвестного античного героя, чудом уцелевшего в битве с лапифами». Заметку сопровождала фотография лошадиного крупа с длинным хвостом (художник «Державы», по-видимому, тоже торопился, и потому мужской торс не влез в кадр), а под крупом были помещены стихи известного поэта Василия Забубенного, написанные частью гекзаметром, а частью амфибрахием, что, по мысли автора, должно было придать его творению особую экспрессивность: 

О ты, славный отпрыск могучего древнего рода Эллады,
Сошедший с блестящих вершин человечьих страстей и страданий,
Почто, неприкаянный, бродишь ты по миру в поисках места
Мятежной душе своей, так возлюбившей свободу?
Не ветер бушует над бором, -
Планета обязана знать:
В священных лесах под Санкт-Гонтом
Кентавр обрел Родину-мать.

Приводить другие публикации про кентавра и его новую Родину-мать, появившиеся в те дни в различных средствах массовой информации, бессмысленно. Скажу лишь, что уже первые заметки вызвали в городе такой шумный резонанс, что впору было затыкать уши. 
В редакцию «Скипетра» валом повалил народ, которому было что сообщить значительное и по поводу мужчины-лошади, и про другие нелепые явления, происходившие и продолжающие происходить в Санкт-Гонте. Не повезло и «Державе»: заметка об истории возникновения и гибели кентавров встретила такой бурный протест со стороны городской интеллигенции, что пришлось в спешном порядке созывать научно-практическую конференцию на тему «Историческая правда о кентаврах и безответственные мифы газетчиков», которая и состоялась в актовом зале местного гуманитарного лицея, образованного на базе бывшего ПТУ. Глубоко прочувствованные стихи В. Забубенного вызвали массу подражаний и, как водится в творческой среде, интриг. Во всяком случае, по рукам санкт-гонтчан стала ходить пошлая пародия под названием «Кто сказал «мать»?», а местная литературная верхушка, тоскующая по временам приснопамятного соцреализма, развязала гнусную травлю В. Забубенного. 
Уже на следующий после публикации стихов В. Забубенного день в «Державу» пришел некто И. П. Блин-Гржимайло. Шмякнув на стол редактора пухлую папку с оторванными тесемками, он рублеными фразами произнес: 
      - Эпохальное творение. Про кентавра. Не то что забубенновская фитюлька. Здесь размах требуется, масштаб, глобальное мышление! Разве Забубенный могёт глобально мыслить? Будешь печатать по странице в день с продолжениями - на год вперед хватит. Написано кровью сердца. 
Умный редактор, сам пописывающий стишки в духе раннего Брюсова и позднего Вознесенского и ориентирующийся в расстановке поэтических сил в Санкт-Гонте лучше самой привередливой кошки в самой изысканной помойке, даже не прикоснулся к папке. 
- А чернилами не пробовали? – поинтересовался он, всем своим видом показывая, что «Держава», которую он возглавляет, выше литературных склок. 
И. П. Блин-Гржимайло обиделся. 
- Остришь, - сказал он, забирая с редакторского стола папку. - Только бездарных да блатных печатаешь? Ну-ну, остри дальше. Посмотрю, чем тебе твои остроты отольются. - С этими словами творец эпохального творения покинул стены «Державы» и, перейдя через улицу, вошел в подъезд «Скипетра». 
Если пересказывать все, что произошло в те дни вокруг и внутри «Скипетра» и «Державы» и что в большинстве случаев никакого отношения к кентавру не имело,  язык опухнет. А потому не стану отвлекаться на ерунду и приступлю к изложению главных событий, строго придерживаясь фактов и документов, которые каждый без труда может проверить. 
Итак, кентавр действительно появился утром 26 апреля со стороны Московского шоссе и неторопливо, будто прогуливаясь, прошел мимо поста ГАИ. Милиционер, наблюдавший за порядком на шоссе и увидевший вдруг кентавра, в первую секунду схватился за свисток, во вторую рванул с плеча автомат Калашникова, ну а в третью ошалело уставился на врезавшиеся друг в друга КамАЗ с брезентовым верхом и элегантный «Ягуар», водители которых тоже засмотрелись на кентавра. К счастью, никто из людей в этом дорожно-транспортном происшествии не пострадал. Из КамАЗа выскочил шофер в панаме и короткой тельняшке, из-под которой вываливался огромный грязный живот, из сплющенного «Ягуара» с брызнувшими стеклами вылез мордоворот с бычьей шеей и квадратной челюстью, к ним кинулся обретший дар речи милиционер, и все трое, как водится в таких случаях, разом заматюгались. Кентавр же, как ни в чем не бывало, продолжал свой путь, звучно шлепая по асфальту неподкованными копытами и с интересом поглядывая по сторонам. 
Было ясное весеннее утро. Вовсю светило солнце. Сочная трава, как оглашенная, прямо на глазах перла из-под земли. Деревья и кусты окутались зеленой дымкой. На городском кладбище, принарядившемся после недавней Пасхи, скандалили вороны, деля между собой крашеные яйца и куличи. 
Кентавр, покачивая крупом, прошествовал по длиннющему проспекту имени 21 августа (бывш. Карла Маркса), на пересечении с Биржевой улицей (бывш. Индустриальной) подождал, когда красный кроличий глаз светофора сменится на кошачий зеленый, и свернул в городской сквер. Здесь он подошел к понурому пони, на котором катались дети, приветливо потрепал его по морде и принялся рвать руками и пучками отправлять в рот молодую траву. Хозяин пони - мужичонок в синей китайской бейсболке с огромным козырьком и золотой надписью «California» - только присвистнул, поглядел по сторонам, как бы ища у окружающих подтверждения своего нежданно-негаданного открытия, и изумленно молвил: 
- Во дает! 
Тут-то и началось то самое, что выше было обозначено словом переполох. Никогда прежде не видели люди живого кентавра, что с них взять! Лосей с кабанами, зайца со сломанной ногой видели, а вот чтобы в Санкт-Гонт запросто наведался кентавр - нет, такого не могла вспомнить даже Ефросинья Макаровна Круглова, или попросту Фрося, недавно отметившая столетний юбилей. Впрочем, Фрося была так стара, что уже вообще ничего не помнила. 
Сколько репортер «Скипетра» Веничка Веничкин, вломившийся к старухе около 10 часов утра, ни пытался выудить из ее памяти хоть что-нибудь похожее на кентавра, Фрося отрицательно мотала головой и нудила: 
- Я по-нонешнему не разумею. 
Веничка втолковывал бабке, что «кентавр» - это вовсе не по-нынешнему, а как раз по древнему, стало быть - доступному разумению Кругловой. Для наглядности журналист нарисовал в блокноте лошадь с тонкими ножками и несоразмерно большой человечьей башкой (художник он был так себе, сморчковый, можно сказать, художник), но вредная старуха лишь испуганно крестилась, еще энергичней мотала головой и талдычила: 
- Я по-нонешнему не разумею. 
Веничка не сдавался. Журналистский опыт подсказывал ему, что все явления окружающего мира, сколь бы ни были они разнообразны, а порой и нелепы, находятся в тесной причинно-следственной взаимосвязи. «В природе нет ничего случайного, это одна из вредных выдумок марксизма, - любил повторять Веничка на редакционных летучках. - В мире действует лишь один закон - закон необходимости, и если мы хотим грамотно управлять миром, то должны научиться докапываться до корней любого факта, даже если этот факт... - тут Веничка обыкновенно делал паузу, со значением оглядывал коллег и заканчивал чем-нибудь пустяковым, вроде: - даже если речь заходит об этой пепельнице». 
Сам Веничка, столкнувшийся с кентавром как раз у светофора на углу проспекта имени 21 августа и Биржевой улицы, где находится редакция «Скипетра», чуть не подавился бутербродом с ветчиной, который на ходу доедал. Поначалу Веничка не врубился, что, собственно, происходит в это ясное утро у самого подъезда его родной редакции. На противоположной стороне улицы, у подъезда «Державы», он заметил хорошенькую Зиночку Кашкину, репортера этой самой «Державы» и конкурента Венички. Зиночка стояла, широко разинув рот, в руках она держала скорострельный «Nikon», с объектива которого забыла снять крышку, и без того большие глаза ее, обращенные на Веничку, сделались огромными, как чайные блюдца. Какое-то шестое чувство подсказало Веничке, что что-то вокруг него происходит не так, как должно бы происходить, и что причиной этой ненормальности стал он. Прохожие, показалось ему, вместо того, чтобы идти по своим делам, скучились на перекрестке, смотрят на него, Веничку, и показывают в его сторону пальцами. При этом на лицах части прохожих был написан ужас, тогда как на лицах других играли улыбки - от детски-изумленных до старчески-скептических. Веничку, едва он осознал возможную причину такого поведения прохожих и испуга, охватившего Зиночку, как током ударило. Он быстрым движением пальцев скользнул по ширинке - застегнута ли «молния» на брюках? - и в то самое мгновенье, как одна его рука обнаружила, что со штанами у него все в порядке, а другая подносила ко рту остаток бутерброда с ветчиной, он вдруг увидел всего в шаге от себя кентавра. «Ё-мое!» - вырвалось у Венички, и в голове его сразу все перемешалось. Изумление («Надо ж, мужик не мужик, лошадь не лошадь, а что-то среднее!») наехало на озарение («Сейчас я его, голубчика, ка-ак опишу, вся редакция от зависти лопнет!»), озарение захлебнулось в ревности («Как бы этого хмыря не сперла у меня из-под носа Кашкина, - вечно она мои сюжеты ворует!»), ну а ревность тут же подстегнула нетерпение («Надо действовать, и действовать немедленно!»). Впрочем, такая мешанина мыслей и чувств, внезапно приводящая в смятение людей даже с сильными характерами, присуща многим творческим работникам и называется у них вдохновением. 
Веничка Веничкин был творческим работником. И потому, забыв про недоеденный бутерброд и Зиночку Кашкину с ее чудом японской фототехники, которое она нацелила, наконец, на кентавра (что-то у нее не ладилось, она нервничала, стряхивала камеру, как стряхивают градусник перед тем, как сунуть его под мышку больному, вместо того, чтобы просто снять с объектива крышку), - Веничка не заходя в редакцию помчался к Фросе Кругловой. Почему именно к Фросе, а не к кому другому или другой, Веничка и сам не знал. Да он, впрочем, и не ставил перед собой никаких вопросов: смутные школьные воспоминания, застрявшие в подкорке, подсказывали ему, что человеколошадь - это что-то старое, а раз старое - надо спешить непременно к Фросе, столетний юбилей которой он сам недавно красочно описал в «Скипетре». Однако на все расспросы Венички, не упомнит ли Круглова каких-то необыкновенных пришельцев, посещавших Санкт-Гонт если не до третьей русской революции, то по крайней мере до второй мировой войны, старуха упрямо мотала головой и повторяла, как заведенная: 
- Я по-нонешнему не разумею. 
Веничка проявлял чудеса эрудиции, сыпал примерами из истории язычества и христианства периода инквизиции, ни к селу ни к городу помянул генную инженерию, способную сделать из мухи слона, а слона снова превратить в муху, и закончил всю эту бредятину необходимостью наложить всемирное вето на опыты с клонированием, хотя в самом этом клонировании не смыслил ни бельмеса. Ох, зря, зря изощрялся Веничка, желая заставить старуху вспомнить хоть что-нибудь дельное! Когда Круглова в тысячный раз повторила: «Я по-нонешнему не разумею», - запоздало прозревший Веничка понял, что бабка давно и безнадежно вывихнулась из ума. Обозлясь не столько на древнюю Круглову, сколько на себя за впустую потраченное время («Пока я тут лясы точу, Зинка-стерва, небось, уже оседлала моего кентавра!»), он сунул блокнот в нагрудный карман джинсовой куртки и грубо спросил: 
- Ты хоть разумеешь, что это за хреновина такая - «по-нонешнему»? 
Фрося впервые за все время пытки, устроенной ей настырным репортером, перестала мотать головой, ясным взором посмотрела прямо в глаза Венички и четкой скороговоркой выдала: 
- Бля-бля-бля и - плюха. 
Веничка вздохнул и вышел на улицу. 

Многочисленная толпа санкт-гончан, собравшаяся в сквере вокруг смачно жующего молодую траву кентавра, не только не уменьшилась, но, пожалуй, увеличилась в размерах. Наиболее отчаянные горожане, чтобы получше разглядеть диковинного пришельца, забрались даже на крыши избы Юрия Долгорукого и домика Петра I, рискуя в любую секунду сверзнуться оттуда и сломать себе шею. Удерживаемые родителями дети визжали от восторга, норовя забраться на кентавра и прокатиться на нем верхом, как катались они до этого на грустном пони, стоявшим теперь поодаль и всеми забытом, даже своим хозяином. Шустрые подростки предлагали кентавру на выбор «мальборо», «кэмел» и «дымок», который они называли «дымстон». Люди постарше с любопытством разглядывали пришельца, однако, косясь на его увесистые копыта, предпочитали держаться подальше. Те, кто достиг пенсионного возраста или уже перевалил за него, тесной кучкой стояли в стороне и лениво бранились. Над сквером, напоенном весенними ароматами, по пчелиному однообразно гудело: 
- Это ж надо, до чего додумались: кентавра в город приволокли! 
- Кто хоть приволок-то? 
- Известно кто, - власти! 
- Совсем совесть потеряли. 
- Ха! Нашли о чем говорить: совесть и - власть. 
- Зачем врать, если не знаете, что к чему? 
- А вы знаете? 
- Я-то знаю. 
- Ну так скажите, откуда взялся этот кентавр? 
- Оттуда. 
- Откуда оттуда? 
- Чеченцы его к нам заслали, вот откуда. 
- Шли бы вы со своими чеченцами знаете куда? 
- В прежние времена такого не было. 
- В прежние времена и близко такого не было! 
- Совершенно с вами согласен: в прежние времена вообще ничего не было. Даже колбасы. 
- И то верно. Сегодня хоть колбасы навалом. 
- Да? Вам эта колбаса по карману? 
- Вы в мой карман не лезьте, вы о своем кармане думайте. 
- А вот я думаю: не к добру это. 
- Колбаса не к добру? 
- И колбаса, и этот кентавр. Вы гляньте, какую он рожу отъел. 
- Рожа что твой облицовочный кирпич, - вся красная. Из такого кирпича новые русские коттеджей себе понастроили. Теперь из-за их коттеджей за городом ни пройти, ни проехать, - все захватили, гады. 
- Одна шайка-лейка - что новые русские, что этот кентавр-паразит. 
- По-вашему, между кентавром и новыми русскими есть какая-то связь? 
- А то? На вас он что-то не шибко похож. И на меня не похож. Вылитый новый! 

 - А ведь вроде одну только траву жрет. 
- Не беспокойтесь, и нас скоро заставят жрать траву. 
- Кто заставит? 
- Власти заставят. И еще налогом обложат. 
- Ну, вы это хватили через край! Как можно траву налогом обложить? 
- Элементарно. Трава на чем растет? На земле. А землю эту кто сегодня к рукам прибрал? Те, у кого мошна потолще. Вот и смекайте, кто с этой травы навар будет иметь... 
Монотонный гул голосов сам собой сошел на нет с появлением в сквере известного алкаша, бузотера и философа Мити Сухорученкова. Маленький и жилистый, как бультерьер, и такой же свирепый, Митя, едва появившись в сквере, сразу протолкался к кентавру, вынул из кармана бутылку, обляпанную иностранными этикетками, и потребовал: 
- Пей, я угощаю. Распробуй, какую отраву везут к нам из-за границы. И не спрашивай, почему мы пьем эту гадость. Народ, предавший национальные традиции, заслуживает презрения. Можешь плюнуть на меня. Ну, чего лыбишься? Плюнь в меня! 
Митю попытались урезонить, оттащить от кентавра, но он зло вырвался, яростно оглядел толпу и снова обратился к кентавру: 
- Скажи этим подонкам, чтоб отцепились, пока я не звезданул этой бутылкой по их либидо. Они у меня на всю жизнь забудут про разделение полов и про то, как делаются дети. 
Зная вспыльчивый характер Мити, его оставили в покое. Митя опять подступил к кентавру. 
- Да ты хлебни глоток, ничего с тобой от одного глотка не сделается, - настаивал он, тыча бутылкой в нос кентавру. Тот, учуяв запах подделки (известно, что 90 процентов импортной водки изготавливается в России из контрабандного этилового спирта, от которого дохнет все живое, кроме русского человека), подался назад, чуть не задавив обступивших его горожан. Толпа испуганно взвизгнула, распалась на две стороны, и это еще пуще разозлило Митю. - Ты мурло-то свое не вороти! - кричал он. - Ты хлебни этой мерзости, если меня уважаешь! 
В образовавшуюся за кентавром брешь тотчас втиснулся с совком и дворницкой метлой в руках невесть откуда взявшийся ветеран войны Никодим Порфирьич Синицын. Месяц назад ему выделили, наконец, садовый участок, который он тут же приватизировал, и теперь все его помыслы были направлены на то, чтобы выжать из своего участка максимум прибыли. 
Время близилось к полудню, а толпа вокруг кентавра все разрасталась и разрасталась, пока не только сквер, но и прилегающие к нему улицы не оказались забиты народом. Движение транспорта было парализовано. Вновь прибывающие напирали на стоящих впереди, те, в свою очередь, давили на оказавшихся ближе к кентавру, и вот уже в знойном воздухе, как и определила наблюдательная Фрося Круглова, застрочило современное «бля-бля-бля», и тотчас вслед за этим явственно прозвучала первая плюха. 
Неизвестно, чем бы закончилось знакомство санкт-гончан с кентавром, если б в эту самую минуту над толпой не вспорхнул и нарастающим крещендо не пошел гулять заполошный стон: 
- Омо-о-он! 
Огромная колышущаяся масса дрогнула, пришла в движение, матерщина смешалась с воплями зашибленных, и только кентавр, как ни в чем не бывало, продолжал рвать траву, пучками отправлять ее в рот и с аппетитным хрустом жевать. 
В считанные минуты сквер и прилегающие к нему улицы опустели. Транспортные пробки сами собой рассосались. Грустный пони - и тот куда-то запропастился. Возле кентавра остались лишь мужичонок в бейсболке «California», в глазах которого горел нехороший огонь, Никодим Порфирьич Синицын, терпеливо дожидающийся, когда нажравшийся пришелец надумает, наконец, опорожнить желудок, да свирепый Митя, готовый разорвать каждого, кто помешает ему выпить с гостем заграничной отравы. 
По всему периметру сквера вырос плотный - руки не просунешь - частокол омоновцев. Под лучами солнца грозно блестели прозрачные забрала шлемов и такие же прозрачные щиты; за щитами, как у физкультурников на параде, круглились груди, наращенные бронежилетами. Наступила томительная пауза, нарушаемая лишь хрустом пережевываемой кентавром травы да злобным шипением Мити: 
- Не уважаешь ты меня, барсучья твоя морда. Не хочешь постичь сокровенное моего ума. Ты хоть слышал про Дитриха Фрайбергского? Ты хоть знаешь, что сокровенное моего ума - скрытая часть космического разума? Эх, ты, скотина из убежища невежества!.. 
Наконец хруст прекратился. Кентавр поднатужился и, к вящему удовольствию Никодима Порфирьича, справил нужду. Ветеран шустро подмел на совок золотистые яблоки и исчез со своим добром. Вслед за ним, оглядываясь на кентавра и прожигая его все тем же нехорошим огнем, сгинул мужичонок в бейсболке. Возле Мити, будто из-под земли, выросли два амбала в штатском. Похожие друг на друга, как каменные валуны, они подхватили Митю и понесли вон из сквера. Митя дрыгал ногами, кричал: «Не имеете права! Это насилие над свободой воли! Читайте Бергсона, господа!», - но те не послушали его, Бергсона читать не стали и выбросили Митю за омоновский частокол. Некоторое время еще слышались вопли обиженного алкаша, бузотера и философа: «Вы еще вспомните меня, гады! Вы еще пожалеете, ублюдки, что связались со мной! Вдвоем против одного, да? Запомните, невежи: сила доказательства в вескости, а не в количестве!», - но вскоре и эти вопли прекратились. 
В знойном воздухе соткалось и частой дробью просыпалось: «Сам едет, сам едет, сам едет!» Пронзительно завыли милицейские сирены, за частоколом омоновцев замелькали и понеслись вокруг сквера, будто брали его в окружение, тревожно мигающие огни спецмашин. Потом все разом оборвалось, смолкло, и в наступившей тишине веско чвакнула дверца мэровского «вольво». 

(Продолжение следует)


Глава 2
ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ

Безымянный летописец XII века свидетельствует: город Дупля, расположенный на полпути между Москвой и Архангельском, основан Юрием Долгоруким. 
Историк и государственный деятель XVIII века Татищев утверждает: город Гонт, возникший на месте Дупли, основал Петр I. 
Документы, хранящиеся в архиве краеведческого музея Санкт-Гонта, доказывают: город Краснобогатырск, пришедший на смену Дупле и Гонту, основал коммунист с дореволюционным стажем Артем Михайлович Железнодорожников. 
Наконец, все знают, что город Санкт-Гонт, возникший на месте Дупли, Гонта и Краснобогатырска, основал его нынешний мэр Иван Иванович Раздрыгайлов. 
Как видим, все четыре города, сошедшиеся в одной точке географических координат, представляют собой единое населенное образование, о котором в энциклопедическом словаре сказано: 
«САНКТ-ГОНТ, г. (до 1693 Дупля, до 1917 Гонт, до 1991 Краснобогатырск), райцентр, пристань на р. Молокита. 108 т.ж. Деревообр. комб-т «Красный богатырь», парф. ф-ка «Красная богатырка», з-д шк.-письм. принадл. «Красные богатырята». Осн. В 1152». 
До сих пор остается загадкой, почему кентавр наведался именно сюда, а не в какой другой город, коих в Российской Федерации насчитывается ровным счетом 1066, не говоря уже о поселках городского типа, которых и того больше - 2070 (сообщаю эти данные для тех, кто подвергнет мой рассказ проверке на предмет его соответствия фактам). Одни утверждают, что Санкт-Гонт древнейший русский город, чуть ли не ровесник Москвы, хотя это заведомая ложь: как явствует из энциклопедического словаря, Санкт-Гонт моложе столицы на пять лет и уже по одному поэтому никак не может считаться ее ровесником. Другие полагают, что Санкт-Гонт самый здоровый в экологическом отношении город не только в России, но и в целом мире, но и такое объяснение нельзя назвать корректным: воздух в Санкт-Гонте действительно ароматный, но это только потому, что фабрика по производству дезодорантов в 1993 году взорвалась, выбросив в атмосферу все имевшиеся на ее складах парфюмерные ингредиенты. Опять же для сторонников неукоснительной верности фактам сообщу: в результате взрыва, не оставившего от фабрики камня на камне, осталось без работы 867 санкт-гончан, но в масштабах страны это такая малость, что ею можно пренебречь. Существуют и другие версии особой притягательности Санкт-Гонта для кентавров, но и они не выдерживают критики. 
Чтобы понять, почему кентавр объявился именно в Санкт-Гонте, необходимо обратиться к истории города. История, как известно, представляет собой науку о развитии человеческого общества, а общество, в свою очередь, состоит из отдельных личностей. Так что я, говоря о прошлом Санкт-Гонта, буду опираться исключительно на факты из жизни отцов-основателей этого города. Факты эти, по моему глубочайшему убеждению, куда как интересней кентавра со всеми лосями, кабанами и хромоногими зайцами, вместе взятыми. 
Итак, слово Истории. 



НЕУГОМОННЫЙ ЮРИЙ

Санкт-Гонт, как и Москву, действительно заложил Юрий Долгорукий, собственноручно срубив здесь для первой избы красавицу-сосну. Некоторые недобросовестные ученые уверяют, будто Юрий Долгорукий после неудачной попытки обосноваться на великокняжеском престоле в Киеве намеревался перенести сюда столицу Древней Руси, но разговоры эти не имеют под собой решительно никаких оснований. 
Прежде всего: самая мысль о какой бы то ни было новой столице была для Юрия Долгорукого хуже горькой редьки. Его навязчивой идеей был и оставался златоглавый Киев, за что, между прочим, он и получил прозвище Долгорукий. Каждому, кто пытался заикнуться о переносе столицы из Киева в другой город - будь то Суздаль, Ростов Великий, Владимир или, на худой конец, Москва, - он вмазывал пудовым кулаком промеж глаз прежде, чем идея эта получала словесное завершение. Особенно часто попадало второму сыну Юрия Долгорукого - Андрею Боголюбскому. Отпрыск русского князя и половчанки, он отличался крайней независимостью суждений, а случалось, и действий. Всего один пример в подтверждение этого тезиса: когда Юрий Долгорукий сел в первый раз на великокняжеский престол в Киеве и посадил сына подле себя в Вышгороде, Андрей, не спросясь дозволения отца, бросил свою южную волость и вернулся на север, который никогда после этого уже не покидал. 
Крут и скор на расправу был Юрий Долгорукий. Да и то сказать: время тогда было такое - богатырское. Или ты первый ударишь, или тебя разнесут по косточкам. Нюансы богатырей не интересовали. А Юрий Долгорукий был богатырь в самом полном и лучшем значении этого слова! Летописец донес до нас портретную зарисовку этого удивительного человека: «Был роста немалого, толстый, лицом белый, глаза невелики, великий нос долгий и накривленный, брада малая, великий любитель жен, сладких пищ и пития, более о весельях, нежели о расправе и воинстве, прилежал». (В скобках замечу, что этот богатырский корень сказался и на последующих русских князьях и царях, в коих бурлила кровь Мономахова, - будь то Александр Невский, Дмитрий Донской или Иван Грозный, который тоже был роста немалого и характерец имел еще тот.) 
А вот Андрей уродился совсем не богатырем, хотя отваги и ему было не занимать. Историк Соловьев, авторитету которого я всецело доверяю, так написал о нем: «Выдавался своей храбростью, любил начинать битву впереди полков, заноситься на ретивом коне в середину вражьего войска, пренебрегать опасностями». Но юг России Андрей не любил, как не любил он и Киева. До болезненного чистоплотный, чуть ли не каждый день мывшийся в бане, о которой в Киеве в то время и слыхом не слыхивали, именно Андрей стал причиной того, что столица России в конце концов переместилась из южного Киева в северную Москву. Тот же Соловьев продолжает рассказ об Андрее Боголюбском: «Видно было в нем какое-то нерасположение к югу, собственной Руси, влечение к северу, что резко отличало его от отца и других братьев, разделявших со всеми остальными Ярославичами любовь к Киеву; когда Юрий, проигравший свое дело на юге, все еще не хотел расставаться с ним, медлил исполнить требование брата и племянника, объявивших, что не могут жить с ним вместе, Андрей спешил впереди отца на север, утверждая, что на юге уже больше делать нечего». 
Разными были отец и сын не только внешне, но и внутренне. Юрий Долгорукий, как мы уже имели случай убедиться, был большой любитель поесть и выпить, а напившись, подсесть под своего коня и, на зависть всей дружине, поднять его на свои могучие плечи. Андрей же с малых лет, несмотря на свою удаль в сражениях, был созерцателем. Юрий Долгорукий не пропускал ни одной смазливой бабенки, которая попадалась ему на глаза, каждую тащил в постель,  валил на стог сена, траву, устраивался на снежном сугробе, ну а в слякотное межсезонье, когда подходящих удобств под рукой не оказывалось, а государственные интересы требовали его участия в очередном боевом походе, не гнушался выполнить мужские обязанности стоя, что называлось у него пешедралом. Андрей же всю жизнь хранил верность одной-единственной женщине - собственной жене Улите, которая вместо «спасибо» за любовь его верную составила со своими родственничками Кучковичами заговор против мужа и зарезала его в собственной опочивальне. Вот и толкуй после этого о преимуществах супружеской верности перед распущенностью! 
Правда, излишняя склонность Юрия Долгорукого к выпивкам и баловству с женщинами тоже не довела его до добра: сев, наконец, во второй раз на великокняжеский престол в Киеве и вроде бы утвердившись на нем надолго, он на радостях отправился на пирушку к местному боярину Петриле Осменнику, в доме которого потчевали особо ядреными винами и девицами, и там ему подсыпали в кубок отравы, от которой новоиспеченный великий князь, несмотря на свое богатырское здоровье, тут же занемог и уже на пятый день в страшных муках умер. 
Впрочем, все эти неприятности произошли позже, а тогда, в 1152 году, о котором, собственно, мы толкуем, Юрий Долгорукий, глуша в себе тоску по Киеву, спросил как-то за обедом Андрея: 
- Люб тебе север? 
- Люб, батя, - ответил Андрей и  отсел от отца подальше, чтобы избежать удара промеж глаз. 
Отец, однако, не стал давать волю кулакам. Молча дообедал, молча утер ладонью рот и жидкую бороденку, осенил себя крестным знамением и вышел во двор. Андрей к окну: что это с отцом? Сойдя с крыльца, Юрий Долгорукий велел подать коня, взобрался на него, так что конь тут же прогнулся под его тяжестью, и съехал вон. Андрей приказал дружине седлать коней и догнать отца, чтобы не случилось с ним какой беды, а сам, вооружившись линейкой и циркулем, принялся вычерчивать Золотые ворота, которые давно будоражили его воображение и которые он намеревался поставить во Владимире - городе, основанном еще отцом Юрия и его, Андрея, дедом Владимиром Мономахом. 
Случилось это в середине мая, а уже к концу августа явился гонец от Юрия Долгорукого и повез Андрея на далекую северную реку Молокиту (что значит «болото», «топь») смотреть новый город. 
- Как тебе мой подарок? - поинтересовался Юрий, встретив сына у ворот добротной деревянной крепости с башенками и объезжая с ним свежесрубленные избы и терема, расположенные внутри крепости. 
Неизвестно, что наехало на Андрея в тот день: то ли не в духе был, то ли сердился на отца за то, что отвлек его от собственного увлекательного дела - Золотых ворот, которые уже ожили в чертеже, радуя глаз пропорциями и сдержанной изысканностью, - но только он ответил кратко, не думая о возможных последствиях: 
- Дупля. 
(Для тех, кто недостаточно сведущ в тонкостях языка наших предков, поясню: слово «дупля» означает задница. Новой город Юрия Долгорукого, построенный неугомонным князем-градостроителем в подарок любимому сыну, действительно находился на дальней глухой северной окраине Суздальского княжества, то есть, по представлению образно мыслящего Андрея, в заднице.) 
Отец не рассердился на неблагодарного сына и расхохотался. 
- Дупля! - повторил он, давясь смехом. - Ну, дупля так дупля. - Поворотившись к дьяку, который неотступно следовал за ними, держа наготове пергамент и перо, распорядился: - Поименовать град сей, по слову сына моего Андрея Юрьевича, Дуплей. 
Что и было незамедлительно запротоколировано (интересующихся этим документом отсылаю в РГАДА, ф. 408 (21), д. 304 (1), оп. 6, ед. хр. 7, л. 5-а). 
По случаю крестин нового города Юрий Долгорукий задал пир, на котором сам же первый и напился. Но, видимо, что-то не давало ему покоя, мешало отвлечься, повеселиться вволю, разгуляться по-богатырски. Напившись, он не стал по обыкновению упражняться в поднятии коня на плечи или тискать баб, которые в нетерпенье толпились уже в сенях, натирая щеки свеклой для пущей румяности, а загорланил песню, не давая уснуть не только людям, но и зверью в окрестных лесах: 
- Сила-то по жилочкам 
так живчиком и переливается, 
грузно от силушки, 
как от тяжелого беремени... 
Язычки свечей трепетали от громового голоса Юрия, тени, отбрасываемые людьми и предметами на голые стены, тоже дрожали, и на душе у непьющего Андрея было муторно, как если бы не отец, а он выдул целую бадью вина. Андрей сидел по правую руку стареющего отца, смотрел на его жидкую бороденку, на длинный нос (наследие бабки-гречанки), перебитый оглоблей еще в отрочестве, и с тоской думал: «Эх, зря я про дуплю ляпнул, теперь отца снова потянет в Киев к тамошним вонючим боярам». 
Вот так и возник на северо-восточной окраине Киевской Руси еще один город, основанный Юрием Долгоруким, - город, который, по мнению некоторых недобросовестных историков, чуть было не стал столицей объединенного Русского государства. 


НЕИСТОВЫЙ ПЕТР

Шли годы, складывались в века, и в конце XVII века Дупля опять чуть было не стала столицей России. Так, во всяком случае, уверяют все те же недобросовестные историки, которые, в свою очередь, ссылаются на труды Татищева. 
Василий Никитич (прошу не путать его с Сергеем Спиридонычем Татищевым, биографом Александра II) действительно писал, что Петр I заложил город Гонт. Однако, как это все хорошо знают, царь-труженик заложил не только Гонт, но и, между прочим, Петербург, куда впоследствии перенес столицу Русского государства. Нашим липовым историкам и тут неймется. «Ага! - кричат они, - вы признаете, что Петр потому построил Петербург, что всегда хотел перенести столицу из Москвы в любой другой город!». В подтверждение этого нелепого вывода они ссылаются на работы Карамзина. 
Помилуйте, уважаемые ученые, ничего подобного Карамзин нигде и никогда не утверждал! Он писал, что основание Петербурга «было бессмертной ошибкой Преобразователя», но из этого вовсе не следует, что Петр собирался объявить столицей Российского государства город Гонт. Муха, конечно, может оказаться во щах. Но из этого не вытекает, что щи для того и придуманы, чтобы мухам было где плавать. 
Да, Петр I не любил Кремль (что, между прочим, не означает его неприязни к Москве в целом). Да, юный наследник российского престола, едва научившись читать, донимал своего учителя Самуила Емельяновича Петровского-Ситниановича, известного больше как Симеон Полоцкий, вопросом, какое отношение имеет к царствующему дому надпись, сделанная над главными воротами Кремля: «Помилуй их, Господи, бо не ведают, что творят». Да, будущий император слишком рано понял, что Кремль - это средоточие интриг и корысти, а никак не место, где радеют об интересах державы. Только и всего! Были у Петра основания считать так? Были. Нужны доказательства? Извольте. 

Юный Петр на всю жизнь запомнил интригу, сплетенную против него и его матери Натальи Кирилловны Нарышкиной царевной Софьей, представлявшей партию Милославских. Еще сыпалась земля на гроб с телом покойного царя Феодора Алексеевича, старшего сына Алексея Михайловича, а уж Софья вопила на всю Ивановскую площадь: «Знайте, православные, что брат наш Феодор Алексеевич отравлен внезапно злыми людьми! Пожалейте нас, сирых: нет у нас ни батюшки, ни матушки, а братьев и родственников отнимают. Наш брат Иван старший, а его не избрали царем. Если мы провинились в чем перед вами и боярами, то пусть нас отошлют в чужие края, к христианским королям!». Дальше - больше. Не удовлетворившись одним враньем, Софья стала распространять среди стрельцов другую небылицу: будто изменники Нарышкины задушили Ивана. Стрельцы, захватив оружие, ринулись в Кремль. Вдовствующая царица Наталья Кирилловна вывела на крыльцо обоих царей - своего сына Петра и здоровехонького пасынка Ивана. Иван без всяких понуканий со стороны мачехи сообщил, что его никто не изводит и жаловаться ему не на кого. Но стрельцы, взвинченные Софьей, жаждали крови. И кровь пролилась. Прорвавшись на Красное крыльцо, они схватили своего начальника - тучного князя Михаила Юрьевича Долгорукого, и скинули его на копья товарищей. Петр с ужасом смотрел, как дядю Мишу стряхнули с копий на землю, будто копну сена с вил, и бердышами изрубили еще бьющееся в конвульсиях тело. Следующей жертвой стрельцов стал боярин Артамон Матвеев, который вообще оказался на крыльце по чистой случайности. Дело в том, что Матвеев ведал при царе Алексее Михайловиче русской дипломатией (был, как мы сказали бы сегодня, министром иностранных дел), после смерти Алексея Михайловича и воцарения его старшего сына Федора Алексеевича впал в немилость якобы за чародейство и связь с нечистой силой, сослан, и лишь 11 мая, за четыре дня до описываемых событий, вернулся в Москву. Стрельцы вырвали Матвеева из объятий Натальи Кирилловны и также сбросили на копья товарищей. К этому времени уже вся площадь перед Благовещенским собором была запружена стрельцами и обывателями, сбежавшимися поглазеть на «потешное действо» (москвичи знали, что в Кремле всегда происходит что-то из ряда вон выходящее, и потому, увидев, как стрельцы, подстрекаемые Софьей, метнулись к Кремлю, поспешили за ними). Кровь первых двух жертв лишь распалила толпу. Стрельцы с криками: «Пора нам разобраться, кто нам надобен!» - ринулись во внутренние покои дворца и стали хватать каждого, кто попадался им под руку: князя Ромодановского, стольника Афанасия Кирилловича Нарышкина, дядю Петра со стороны матери, словом - всех. Вытолкнув очередную жертву на крыльцо и показав ее стоящим внизу товарищам и зрителям, стрельцы спрашивали: «Любо ли?». Услышав в ответ: «Любо, любо!» - сбрасывали несчастных на копья. Истерзанные тела волокли по Кремлю, хохотали и кричали: «Едет барин! Едет думный! Дайте дорогу!». Через Спасские и Никольские ворота трупы выволакивали на Красную площадь, где и довершали кровавую расправу, рассекая тела на части. 
Спросим себя еще раз: были у Петра основания бояться и ненавидеть Кремль? Вместо ответа напомню: события мая 1682 года вызвали у Петра судороги лица и подергивание головы, которые сохранились у него на всю жизнь. 
Но, признавая очевидное, не следует впадать в другую крайность и утверждать, будто Петр уже в десятилетнем возрасте задумал перенести столицу из Москвы в любой другой город и лишь за отсутствием подходящего выстроил на берегу Финского залива Петербург. Пусть это был не самый удачный выбор места для столицы великой державы, пусть болота и топи, частые разливы Невы, непроходящая сырость сделали его климат нездоровым, пусть, наконец, Петр, выстроив на голом месте город, совершил, по слову Карамзина, «бессмертную ошибку». Все равно это ничего не добавляет к аргументам тех, кто уверяет, будто столицей России должен был стать Санкт-Гонт. Кстати уж замечу, что Гонт в биографии Петра был не более, чем мелким эпизодом, о котором сам Петр за всю свою последующую жизнь так ни разу и не вспомнил. 

Чтобы меня не поймали на слове любители неукоснительной верности фактам (а я, как помнит читатель, сам сторонник фактов), расскажу, как, собственно, появился на свет Божий Гонт и почему именно Петр считается его основателем. 
Сразу после майских событий стрельцы провозгласили царем одного лишь Ивана, а царевну Софью, как она того и добивалась, объявили правительницей государства. 26 мая того же 1682 года боярская дума признала правомочность этого решения с оговоркой: Иван Алексеевич получает название первого царя, но соцарствует с братом Петром. Месяц спустя, 25 июня, оба царя были венчаны на царство, а уже 26 июня Наталья Кирилловна, возле которой не осталось никого из близких (все сторонники Нарышкиных были либо перебиты, либо попрятались), уезжает с малолетним Петром в подмосковное село Преображенское. 
Здесь, вдали от кремлевских интриг, вдовствующая царица жила, по словам князя Куракина, «тем, что давано было от рук царевны Софьи». Давалось ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Так бы, вероятно, и угасли последние представители рода Нарышкиных, если б не неистовая натура Петра. 
Дело в том, что в Преображенском обретались сокольничьи и конюшенные, которых еще покойный Алексей Михайлович приставил к царевичам Феодору, Ивану и Петру. Болезненным братьям Петра, не покидавшим Кремля, эта орава бездельников, тем только и занимавшаяся, что «пила и ела царское», была ни к чему. А вот Петру, постепенно оправлявшемуся от кошмаров кровавого мая, они оказались очень даже к чему. В 1683 году опальный царь, которому только-только исполнилось одиннадцать лет, образовал из сокольничьих и конюшенных вначале две роты, а затем расширил их до двух батальонов численностью по 300 человек в каждом. На Яузе была выстроена «регулярным порядком потешная фортеция», названная Плесбургом, а за наукой управлять батальонами и штурмовать фортецию юный царь стал бегать в расположенную неподалеку Немецкую слободу, населенную еще его отцом военными людьми, выписанными из-за границы. К несчастью, этот праздношатающийся люд, также оказавшийся не у дел, пристрастил царствующего ребенка не только к наукам, но и к выпивкам и женщинам. 
Надо ли напоминать, что Петра с детских лет отличали быстрая сообразительность, высокий рост и большая физическая сила? Неудивительно, что иностранный посол, посетивший Преображенское в 1683 году, принял одиннадцатилетнего мальчика за шестнадцатилетнего юношу. А вот что писал о нем Соловьев, на авторитет которого я уже ссылался: «Невиданный богатырь, которому было грузно от сил, как от тяжелого бремени, Петр хотел все узнать, как, что и почему, и хотел сам все сделать; ему тесно было в старинном дворце кремлевском, негде расправить плеча богатырского, не от кого узнать что-нибудь; он бросился на улицу, с улицы попал в Немецкую слободу - и преобразование приняло другое направление; великий государь любил читать книги не меньше братьев своих, учеников Полоцкого, но великий государь не был похож на ученика риторики - это был корабельный плотник, это был шкипер». 
Не следует понимать слова Соловьева буквально: собственно шкипером, моряком и, тем более, флотоводцем Петр никогда не был, хотя честь создания русского флота принадлежит ему. Он, как и его предшественник Юрий Долгорукий, занимался больше земными делами, он, как Юрий Долгорукий, был не дурак выпить и побаловаться с женщинами, он, как Юрий Долгорукий, обожал лошадей. Правда, в отличие от Юрия Долгорукого, Петр, напившись, не подлезал под своего коня, чтобы поднять его на плечи (хотя мог сделать и это), но зато любил, забавы ради, разгибать и сгибать голыми руками подковы. 
Образование Петра шло сразу по многим направлениям. Нашелся знающий человек - голландец Франц Тиммерман. Петр всюду таскает за собой этого пьянчугу, на все указывает пальцем и спрашивает: что это? зачем это? как употребить с пользой для дела? В Измайлове, забравшись в брошенный амбар и увидев старое рассохшееся судно, ткнул в него пальцем: а это что? - Бот английский. - Чем лучше наших? - Ходит на парусах не только по ветру, но и против. - Против ветру? быть того не может! надобно посмотреть... - И вот уже отремонтированный бот, прозванный позже «дедушкой русского флота», лавирует под парусом на тесной Яузе-реке. 
Особенно сблизился Петр с тезкой Тиммермана - швейцарцем Францем Лефортом. Малообразованный и потому не годившийся в наставники русскому царю, Франц Яковлевич, однако, как свидетельствует о нем хроника, «был человек бывалый, необыкновенно живой, ловкий, веселый, симпатичный, душа общества, мастер устраивать пиры на славу». То, что в Петре было заложено от природы - страсть к выпивкам и женщинам - Лефорт развил до такой степени, что ученик очень скоро превзошел учителя. 
Наталья Кирилловна, на глазах у которой происходило взросление сына, была напугана направлением, избранным для ее чада иностранными учителями. Желая отвратить Петра от пагубного влияния немцев, она находит ему невесту - Дуняшу, дочь окольничего Федора Лопухина. Долгими осенними вечерами 1688 года, когда на дворе было слякотно и промозгло, а в печной трубе волком выл ветер, Наталья Кирилловна поучала будущую невестку: 
- Ты уж, Дуняша, будь построже с Петрушой. 
- Буду, - обещала Дуняша.  - Я его в бараний рог скручу. 
- В бараний не надо, - просила Наталья Кирилловна, - а вот от баловства с вином да женщинами отврати. Не доведут они его до добра. 
- Отвращу, - зевая, говорила Дуняша. - Он у меня не только про водку да баб - он про все свои глупости с потешными солдатиками да корабликами, над которыми православные смеются, вмиг забудет. 
Наталья Кирилловна отходила сердцем: красивая, пышнотелая и волевая Дуняша Лопухина, которая была старше ее непутевого сына, все больше и больше нравилась ей. 
В последних числах января 1689 года, когда Петру исполнилось 17, а Дуняше 20 лет, сыграли свадьбу. Дуняша стояла под венцом строгая, как истукан, Петр вертелся, перемигивался с друзьями, смотрел на мать, будто говоря ей: «Вот, женюсь, как ты велела, теперь могу поступать как хочу». 
Отгуляв свадьбу, молодой муж исчез. Дуняша велела сыскать его и привести. Петра сыскали - вдребезги пьяного, спящего с такой же пьяной бабенкой. Молодого царя окатили ледяной водой, поставили на ноги, одели, обули и доставили пред ясны очи строгой жены. Доложили честь по чести: так, мол, и так, а потому, дескать, сами решайте промеж собой свои супружеские дела. Разгневанная Дуняша потребовала: «Или я, или твои немцы с их пьянками да бабами!». Петр, к изумлению Дуняши, ни секунды не мешкая выбрал второе. И опять удрал. На этот раз не в Немецкую слободу, откуда, как выяснилось, его легко было достать, а на Переяславское озеро. Через два месяца, в апреле, отписал матери письмо, чтоб та не волновалась: 
«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне-царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет; и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житье наше продлится. По сем паки благословения прошу». 
О молодой жене - ни звука! Мать ищет предлога выманить сына домой, перебирает множество вариантов и, не найдя подходящего, пишет о предстоящей панихиде по брату Феодору, семь лет назад почившему в бозе. Петр отвечает короткой запиской: «Быть готов, только, гей-гей, дело есть». И совсем не по-царски подписывается: «Петрушка». 
Наталья Кирилловна к Дуняше. 
- Не получилось строгостью - ты уж лаской попробуй его взять, - просит невестку. 
- Как я возьму его лаской, когда он вон где, а я вон где! -  ревет в голос Дуняша. 
- Ты ему сына роди, - подсказывает Наталья Кирилловна. 
В 1890 году Дуняша одаривает Петра сыном Алексеем. Петр облегченно вздыхает: все, теперь с царицей на законных основаниях развестись можно. (По законам того времени царь не мог развестись с царицей прежде, чем та разрешится от бремени. Закон этот был на руку не столько царям, сколько царицам. Любая царица могла объявить себя беременной, даже если беременной не была, - поди проверь!) И разводится, спровадив бывшую жену под именем Елена в монастырь, где у нее появляется масса времени для раздумий над вопросом: чем она, Евдокия Лопухина, первая красавица если не в целой России, то по крайней мере в Москве и ее окрестностях, хуже баб немецких? 
Между тем корабли для царя становятся не просто увлечением, - они превращаются в дело всей его жизни. С Переяславского озера ему видятся Балтийское и Азовское, Черное и Каспийское моря. Лефорт доволен: «Вот где баб навалом! И вина залейся...» 

Весной 1693 года Петр получает письмо от архангельского воеводы Апраксина. Будущий граф и генерал-адмирал, казнокрад, каких свет не видывал, пишет царю, подражая духу и веяниям, исходящим из Немецкой слободы: «Min Her Guverneur Archangel Пиотр! Доколе тебе тешиться на Переяславском озере? Поспешай в Архангельск, покажу тебе голландские корабли, кои я нарочно попридержу, чтоб ты, Min Her Guverneur Archangel, самолично узрел, какие суда надобно делать для Флота Российского». 
Легкого на подъем Петра долго упрашивать не надо. Тут же в Архангельск летит депеша: «Мейнъ либсте камаратъ, мейнъ бестъ фринтъ Апраксин! Сей же час выезжаю! Готовь корабли к смотру». Не успел гонец ускакать, как Петр сам уже сидел в седле. Гнал не щадя лошадей, словно корабли, обещанные для показа Апраксиным, могли сгореть. Сгорели, однако, не корабли, а Дупля, через которую пролегал путь Петра и в которой он намеревался заночевать. 
Воевода Тимошин от отчаяния места себе не находил и вьюном вился вокруг рослого царя, который, разминаясь с дороги, баловался тем, что сгибал и разгибал подкову. При этом голова Петра дергалась, а лицо складывалось в рожи, одна другой свирепее. Тимошин, не зная об истинных причинах конвульсий царя, относил их на свой счет и от этого робел еще больше. Он смотрел на Петра, на его сильные мужицкие руки, и чуял, как у него от страха перед неизбежной и скорой расправой, на которую сам был горазд, отрывается селезенка. Заикаясь и путаясь в словах, как в рукавах своего длиннополого кафтана, воевода клялся, божился и крестился, что ему проще сесть на кол, чем не оказать его царской милости всеподобающего расположения. Делал Тимошин это так раболепно, говорил с такой истовой искренностью, что, слушая его, невольно закрадывалось подозрение: а не спалил ли Дуплю аккурат перед приездом царя сам воевода? 
Размявшись и выбросив сломанную надвое подкову, Петр взял Тимошина за шкирку, оторвал от земли и спросил: 
- Сознавайся, пес поганый, пошто сжег Дуплю? Аль казну государеву задумал повыпотрошить? 
Тимошин, краснея от удушья и пуча глаза, лопотал: 
- Паче живота нашего... охрани и помилуй... как можно на казну государеву зариться?.. Нешто понятия не имеем?.. Казна - дело святое и богоугодное... всеми силами своими... слабыми да помыслами светлыми... преумножаем ее достояние... Стихия-злодейка за грехи наши порушила Дуплю! 
- Стихия, говоришь? - переспросил Петр, выпуская Тимошина из рук, и тот тут же повалился царю в ноги, обнимая и лобызая его грязные от долгой дороги сапоги. 
- Она самая, подлая, - отвечал Тимошин, взасос целуя царские сапоги. - Набежала туча черная, накрыла Дуплю, будто саваном смертным, а из тучи той полыхнуло огнем небесным. Не приведи Бог, царь-батюшка, увидеть тебе когда такое!.. 
Петр посмотрел на светлое, несмотря на позднее время,  летнее северное небо, на котором не было ни облачка, и неожиданно спокойно сказал: 
- Ну, стихия так стихия. Ты, вместо того, чтоб размазывать сопли по сопелке да белугой выть, засучил бы рукава да за дело принялся. Противу стихии не попрешь! А у тебя вон сколько леса вокруг да камня, пригодного для строительства. 
Тимошин, не поднимаясь с земли, захлопал мокрыми от слез глазами и не мог взять в толк, шутит царь или говорит серьезно. Где это видано, чтобы воевода, милостью Божьей и волей государевой над простыми смертными поставленный, делом занимался? Между тем Петр уже забыл про Тимошина, сам засучил рукава и принялся за дело, а следом за Петром засучила рукава и его работящая свита. 
Невесть откуда повылазили  черные от пожара погорельцы-дупляне, появились пилы и топоры, лопаты, ломы и кирки, зубила с молотками, пригодными для обработки камня, и вот уже заспорилась, закипела работа. 
Любо-дорого было наблюдать за Петром в деле! Скинув камзол и оставшись в одной исподней рубахе, он вызвался соревноваться с Гаврилой - местным мастером-резчиком по дереву. Взяв у него острый, как бритва, топор, он быстро, как повар капусту, расщипал чурку на дранки. 
- Как тебе мой гонт? - спросил Гаврилу, возвращая ему топор. (Для тех, кто подзабыл язык наших предков, поясню: слово гонт, произнесенный Петром на немецкий манер, на Руси произносили мягче: гоноть, - и означало оно «расколотая на щепки чурка». Щепками этими покрывали в старину на Руси крыши домов и церквей.) 
- Недурственная работа, - похвалил Гаврила. 
- Невежа! - встрял в разговор забытый всеми Тимошин и, почтительно взяв в руки одну из дранок, расщипанную царем, облобызал заодно уж и ее. -  Царской красоты работа. - Заискивающе-льстиво глядя на Петра и кривя рот в сторону Гаврилы, добавил: - Тебе бы, лапотнику темному, поучиться у царя-батюшки искусству делать гонт. 
- Поучиться могем, - сказал Гаврила, налегая по северному на «о». Выбрал чурку потолще да без сучков, тщательно установил ее и, поплевав на ладони, вдвое быстрее и вдвое тоньше настругал из нее дранок. 
- Ай, молодец, ай, мастер! - восхитился Петр, а знающие толк в гонтах немцы пустили по рукам гавриловы дранки, пооглядывали их, поглазели на свет и согласились с царской оценкой: - Зер гут, это есть очень качественный гонт. 
Солнце еще только-только позолотило макушки сосен, еще только-только опробовали голоса ранние птахи, а уж на недавнем пепелище красовались свежесрубленные избы да первый за более чем полутысячелетнюю историю Дупли каменный дом. 
Счастливый Тимошин перепархивал от одной избы к другой, несчетное число раз обежал вокруг каменного дома, никогда прежде им не виденного, и все вскрикивал радостно, как дитя, которому дали пососать леденец: 
- Гонт! Гонт! Ах, какой славный гонт! 
- Тебе, я погляжу, больно словечко это понравилось? - спросил, усмехаясь, Петр, оголившись по пояс и умываясь студеной колодезной водой. 
- Гонт! Чудный гонт! Царский гонт! - продолжал вскрикивать Тимошин, не в силах устоять на месте. 
Вытираясь поданным хорошенькой дуплянкой льняным полотенцем, Петр предложил: 
- Коль полюбилось тебе это словечко, переименуй свою Дуплю в Гонт. 
Тимошин остановился наконец, будто с разбегу налетел на невидимую стену: 
- Нешто такое дозволительно? 
- Почему нет? - вопросом на вопрос ответил Петр, возвращая красавице-дуплянке полотенце и ущипнув ее за выпирающую титьку. - Чем дранка хуже задницы? 
- Твоего величества указ на сей счет требуется, - осторожно произнес Тимошин. - Это что ж такое получится, ежели всякий воевода по своему разумению имена, Богом и людьми при рождении даденные, менять станет? 
Петр, чтобы отвязаться от докучливого воеводы, тут же написал указ и скрепил его собственноручной подписью (с этим документом при желании также может ознакомиться любой желающий). 
- Вот тебе указ, - сказал, передавая бумагу Тимошину. - Пользуйся на здоровье. 
- Отец ты ны-а-аш! - повалился в ноги царю воевода и принялся за свое любимое дело - обнимать и целовать сапоги Петра. Следом за воеводой повалились в ноги царю остальные дупляне: 
- Спаситель и заступник ты ны-а-аш! Что бы мы без тебя делали? Пропали бы все до единого! 
- Теперь ты отец-основатель града Гонта! - решительно сказал Тимошин, не выпуская из объятий царских сапог. 
- Крестный, что ли? - уточнил Петр. 
- Как есть родной-единокровный! - дружно грянули дупляне. 
- В таком разе столы накрывайте, - велел проголодавшийся Петр. - Справим честь по чести новоселье, а заодно крестины града. 
Так с географической карты России исчезла основанная Юрием Долгоруким Дупля и возник Гонт, основателем которого по формально-юридическому (дал новое название) и фактическому праву (поставил на пожарище новые избы и первый каменный дом) следует считать Петра I. 


ПАРТИЯ ПОСЛАЛА

Прошло еще двести с лишним лет. Наступила осень 1917-го. Дули холодные северные ветры, мокрый снег сек лица гонтчан, на улицах города было неуютно и малолюдно. Где-то на Западе шла война, в мире происходили другие важные и не очень важные события, а Гонт продолжал жить тихой размеренной жизнью, точно бы все эти события  не имели к нему ровно никакого отношения. 
Вскоре, однако, в ничем непримечательную провинциальную жизнь города ворвался вихрь революции, изменивший всю его многовековую историю. Вихрь влетел на горячем белом коне в облике громадного мужчины с черными усами и бородкой клинышком, в длиннополой кавалерийской шинели, с маузером на правом боку и казачьей шашкой на левом. Ворвавшись на центральную площадь, великан поднял коня на дыбы, живо напомнив Медного всадника работы французского скульптора Этьенна Мориса Фальконе, выхватил маузер и стал палить в воздух. С церковной колокольни сорвались и панически заметались, крича во все горло, вороны, а ничего не понявшие гонтчане повалились наземь и накрыли руками головы. Отстрелявшись, великан убрал маузер в деревянную кобуру и спросил: 
- Чего разлеглись, граждане и гражданки? Не время бока отлеживать - созывай народ на митинг! 
Через полчаса на площади собрались насмерть перепуганные гонтчане. Великан, не слезая с коня, обратился к ним с краткой речью, которая на следующий день была напечатана в газете «Гонтские ведомости», вышедшей, правда, под новым названием - «Гонтские известия рабочих, крестьянских и солдатских депутатов»: 
«Граждане и гражданки славного старинного русского города Гонт! Социалистическая революция, о необходимости которой говорили большевики, совершилась! Это не я сказал, это сказал вождь мирового пролетариата В. И. Ульянов-Ленин. Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! Это тоже сказал не я, - слова эти напишет через три месяца известный пролетарский поэт А. А. Блок. Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем! А вот это говорю вам я, потому как слова эти из нашего партийного гимна «Интернационал», а я партиец с дореволюционным стажем». 
Из дальнейшего вытекало, что автор этих строк еще недавно был бедным евреем Абрамом Моисеевичем Шлагбаумом, которого не желали знать даже его мама и папа. Сегодня же это известный всему миру революционер Артем Михайлович Железнодорожников, которого партия послала в Гонт строить новую жизнь. Артем Михайлович поклялся лично товарищу Ленину, что все гонтчане, как один, будут счастливо жить в этой новой жизни, и готов был скорее перестрелять всех, чем нарушить свою клятву. 
Затем великан, не слезая с коня, обратился к жителям со словами, которые не вошли в газетный отчет: 
- Большевики среди вас есть? 
Гонтчане, оглушенные энергичной речью всадника и его готовностью всех перестрелять в случае, если те не захотят быть счастливыми, на всякий случай отрицательно помотали головами. 
- Сочувствующие? 
Гонтчане поглядели друг на друга и уже уверенней помотали головами. 
- Эсеры, кадеты, октябристы, монархисты, прочая контрреволюционная сволочь, мешающая нам строить новую жизнь? 
Гонтчане так энергично затрясли головами, что еще чуть-чуть, и эти головы послетали бы с плеч. 
Артем Михайлович удивленно поднял брови. 
- У вас что же, нет партий? - спросил он. 
- Нет, - нестройно ответила площадь. 
- И врагов нет? - еще больше удивился Артем Михайлович. 
- Нет! - дружно ответила площадь. 
- Как же вы живете?! - взревел потрясенный Железнодорожников-Шлагбаум, и вороны, сорвавшись с церковной колокольни, с истошным карканьем пошли на второй круг. 
- Вот так и живем, - виновато ответили гонтчане и понурили головы. 
Артем Михайлович, подавляя в себе бешенство, набрал в богатырскую грудь побольше воздуха, задержал дыхание и, совладав с собой, пообещал: 
- Отныне и у вас появятся враги. Классовые враги, с которыми мы поведем беспощадную войну не на жизнь, а на смерть! 
На этом митинг был окончен, и Артем Михайлович зычным баритоном пропел перед собравшимися  «Интернационал»: 
Вставай, проклятьем заклейменный, 
Весь мир голодных и рабов!.. 
Покончив с формальностями, А. М. Железнодорожников спешился и в сопровождении лично отобранных им гонтчан и гонтчанок отправился осматривать город. Увиденное разочаровало известного революционера. 
- Это снести, - сказал он, указав пальцем на церковь с колокольней. - Религия опиум для народа. Это не я сказал, это сказали товарищи Карл Маркс и Фридрих Энгельс. 
- Трудновато будет, - заметил кто-то из гонтчан. - Строилось основательно, на века. 
Артем Михайлович посмотрел на наглеца, осмелившегося возразить товарищам Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, и приказал: 
- Тогда взорвать к чертовой матери! Религия и новая жизнь несовместимы! Это вам говорит не кто-нибудь - это говорю я! 
Осмотрев неказистый каменный дом и узнав, что дом этот собственноручно построил Петр I, Артем Михайлович распорядился: 
- И это проклятое наследие царизма взорвать. Классовая борьба - это вам не хухры-мухры! 
Когда Артем Михайлович наметил к сносу и взрыву полдюжины зданий и сооружений, вконец оробевшие гонтчане поинтересовались: 
- А что строить-то будем? 
Артем Михайлович расправил богатырские плечи, положил правую руку на кобуру маузера, левую на казацкую шашку и тихо, но веско произнес: 
- Строить будем то, за чем партия и послала меня к вам, - новую счастливую жизнь!
Покончив с осмотром города, Артем Михайлович отправился изучать быт гонтчан. В каждом доме, куда он заходил, гостеприимные гонтчане приглашали его перекусить чем Бог послал и подносили чарку-другую вина. От угощения и выпивки Артем Михайлович не отказывался, но строго замечал: 
- Это не Бог вам послал, - все это создано, выращено и сделано мозолистыми руками рабочих и крестьян, которых проклятые капиталисты и помещики нещадно эксплуатировали. Смерть капиталистам и помещикам! 
Уже в третьем доме Артем Михайлович слегка захмелел, в пятом заметно нагрузился, в девятом набрался так, что не сумел самостоятельно забраться на коня, а в двенадцатом в дупель напился. 
- Вы, ваше благородие, видать, уважаете водочку, - ласково сказал ему хозяин. 
- Где тут «ваше благородие»? - взбеленился Артем Михайлович и схватился за эфес шашки. - А ну, подать сюда «ваше благородие»! Может, тут у вас и господа прячутся? Зарублю гадов!.. 
Артема Михайловича как могли успокоили, так что в пятнадцатом доме, куда его привезли, взвалив на коня поперек седла, он, принимая очередную рюмку водки, сам уже признавался: 
- Кто ж ее, прозрачненькую, не уважает, кто ж ее, слезиночку, не любит? Я и женщин уважаю. Особенно люблю молоденьких да светловолосых, у которых и тут, и тут, словом - везде добра хватает. Есть среди вас храбрая, которая не испугается меня? 
Храбрая и еще молодая гонтчанка, муж которой уже год как не подавал вестей с фронта, нашлась. Она и увела переставшего вязать лыко Артема Михайловича к себе, заодно прихватив и его коня. 
Природная деликатность не позволяет мне описать все перипетии ночи,  проведенной соскучившейся по мужчинам соломенной вдовой и известным революционером. Скажу лишь, что наутро вдова, отправившись в лабаз за провизией, понарассказала в очереди о своем ночном госте такого, что к Артему Михайловичу валом повалили гонтчанки. 

Да, Артем Михайлович пил, и пил по черному. Да, он любил женщин, и любил их истово. Да, он никогда не расставался с лошадьми, и благородные животные никогда не подводили его. Но если бы Артем Михайлович обладал только этими тремя качествами и никакими другими, в истории Дупли-Гонта он промелькнул бы ничего не значащей букашкой, вроде воеводы Тимошина. 
Между тем Артем Михайлович по праву считается одним из отцов-основателей города, и считается не из-за перечисленных выше качеств, в коих и Юрий Долгорукий, и Петр I ничуть ему не уступали, а благодаря особому, я бы сказал - звериному чутью на имена и названия, которые могли вызвать у него и слепую ярость, и неуемную страсть самому заняться словотворчеством. 
Это чувство обнаружилось в нем в раннем детстве, когда он, десятилетний витебский пацан, вел с четырнадцатилетним соседом Витькой Черноуцаном отчаянную войну за право быть вожаком уличной шпаны. Родители маленького Абрамчика - сапожник Моисей Шлагбаум и его жена Ревекка, боявшиеся всего на свете, а пуще всего того, что их сын вырастет бандитом, - посоветовались с умными людьми и решили отдать его учиться музыке. Моисей влез в долги и купил сыну скрипку. По этому случаю он надел единственный приличный костюм из черного сукна, пролежавший на дне сундука со дня свадьбы и насквозь провонявший нафталином, велел вырядиться по-праздничному жене и сыну и подозвал их к столу. 
Торжественно, будто ковчег завета, Шлагбаум-старший раскрыл футляр и почтительно отступил в сторону, давая жене и сыну возможность получше рассмотреть то, что открылось их взору. Внутри футляра, как трупик в гробу, выложенном красным бархатом, лежала скрипка. Ревекка разрыдалась, а Абрамчик подумал: «Ну, умерла и умерла. Зачем так убиваться?». Моисей, довольный произведенным эффектом, заговорил голосом раввина на субботней молитве: 
- Вы знаете, Ривка и Абрамчик, сколько лет этой скрипочке? Она старше нас с вами вместе взятых. А теперь вы спросите меня, сколько лет этому смычку? Нет, не спрашивайте, потому что вы все равно не поверите: этому смычку сто пятьдесят лет. Ты знаешь, Ривка, сколько я заплатил за это сокровище? Нет, ты не знаешь и не можешь этого знать. Одна эта скрипочка стоит столько, сколько стоят восемнадцать гармошек и в придачу к ним девять балалаек. Ты видела когда-нибудь еврея, который зарабатывал бы себе на жизнь игрой на гармошке или балалайке? Я тоже не видел. Вот почему я купил одну эту скрипочку со смычком, а не восемнадцать гармошек и девять балалаек. Мне придется сшить восемьдесят семь пар сапог, прежде чем я расплачусь со всеми своими кредиторами. И тогда я еще останусь должен им прорву процентов. Но ничего, Ривка, утри слезы: теперь и наш Абрамчик станет скрипачом не хуже, чем этот засранец Левка Кацнельсон. 
Мечтам Шлагбаумов-старших посрамить лучшего в Витебске скрипача Леву Кацнельсона не суждено было сбыться. Уже на следующий день разыгралась история, закончившаяся трагедией. А случилась вот что. 
Маленький Абрамчик только-только взял в руки скрипку, только-только приладил ее между подбородком и плечом и коснулся струн смычком, как с улицы донесся голос Витьки: 
- Эй, Паганини, кончай пиликать, выходи, я тебя бить буду! 
Угрозы Витьки не действовали на Абрамчика, - он знал, что стоит ему показаться на пороге своего дома, как Витька тотчас смотается в дальний конец улицы (бегал Витька быстрее Абрама) и уже оттуда начнет орать: «Ну, что же ты стоишь, как горбыль? Иди сюда, пока я не очень злой...». Гоняться за увертливым Витькой у Абрамчика не было ни малейшего желания. Но оставить без ответа Паганини, который резанул его слух хуже вилки по дну сковородки? Нет, это было выше его сил! Абрамчик подошел к раскрытому окну, приладил смычок поперек скрипки, натянул струну, тщательно прицелился и, хотя никогда прежде стрельбой из скрипки не занимался, первым же выстрелом выбил Витьке глаз. 
Что тут началось! Крики, ругань, слезы, какие-то люди ворвались к Шлагбаумам, и прежде, чем начинающий Вильгельм Телль успел осознать, что, собственно, натворил, старинная скрипка оказалась сломанной об его голову. 
Потом были городовые, участок, допросы, протокол, клятвенные заверения Шлагбаума-старшего, что он всю свою жизнь не будет ни спать, ни есть, а только работать, работать и работать, чтобы расплатиться с отцом Витьки Черноуцана за выбитый глаз сына, - ничто не помогло. 
- Ты хоть понимаешь, мерзавец, что сделал человека калекой? - спрашивал Абрамчика строгий следователь, в тесную комнатку которого набилась чуть ли не половина Витебска, вызвавшаяся дать свидетельские показания в пользу Витьки, тут же прозванного Кривым. 
Абрамчик сопел, ноздри его вздымались и опадали от все еще клокотавшей в нем ярости, и он отвечал: 
- А чего он обзывался? 
- Да как хоть он обозвал-то тебя? - спросил следователь. 
- Паганини, - насилу выдавил из себя Абрамчик и в ту же секунду остро пожалел, что не выбил Витьке и второй глаз. 
Несостоявшегося скрипача родители, посоветовавшись с умными людьми, попытались пристрастить к входящим в моду шахматам. Моисей влез в новые долги, купил сыну шахматную доску с точеными фигурками - до того хрупкими, что их боязно было взять в руки, - и книгу «Современное шахматное руководство», только что переведенную с немецкого на русский. Но и из этой затеи ничего не вышло. Едва Абрамчик расставил на доске фигурки и раскрыл книгу, как на улице объявился Витька-Кривой и заорал: 
- Эй, Стейниц, выходи, я тебя душить буду! 
Абрама будто током ударило. Его взбесило не столько обещание Кривого задушить его, сколько это ужасное слово - Стейниц. Понимая, что шустрого Витьку ему не догнать, он весь день промаялся дома, обдумывая план мести, наконец придумал и с утра пораньше, пока солнце еще не взошло, выбрался на улицу и спрятался за чернуцановскую поленницу. Ждать пришло долго. Но он дождался своего часа! Витька вышел на улицу, потянулся, поежился от утренней свежести, потом сложил ладони рупором, поднес их ко рту и заорал: 
- Эй, Стейниц!.. 
Доорать ему не пришлось. Абрам молнией выскочил из-за поленницы, развернул Витьку-Кривого к себе лицом и разбил об его голову шахматную доску вместе с точеными фигурками, которые брызнули во все стороны, как косточки из переспелого арбуза. 
К несчастью, и на этот раз дело закончилось грустно: Абрам не только разбил вдребезги доску, но и проломил Витьке череп. И опять были городовые, участок, допросы, протокол, опять Шлагбаум-старший божился, что не пожалеет живота своего, а будет только работать, работать и работать (что, кстати сказать, он и делал последние годы, сутками напролет не выпуская из рук шила и держа в губах деревянные гвозди, тачал сапоги даже по субботам, забыв дорогу в синагогу и думая только о том, как бы расплатиться со своими кредиторами за треклятую скрипку и с Черноуцаном-старшим за выбитый глаз сына), - все оказалось впустую: Абрама засадили в кутузку. 
 Шлагбаумы-старшие не находили себе места от позора, свалившегося на их головы. Поздними ночами, когда шило прокалывало уже не кожу сапог, а собственные ладони, Моисей откладывал работу и, не чуя под собой ног от усталости, тащился в постель. Но и сон не шел к нему. Ворочаясь с боку на бок, он спрашивал: 
- Ривка, ты помнишь, как рожала Абрама?
- Как же мне не помнить этого? - отвечала Ревекка, лежа рядом с мужем с раскрытыми глазами и глядя в низкий темный потолок. 
- А ты помнишь, что тогда же Лиза Омельченко с Воронцовской улицы родила свою Катьку? 
- Как же мне не помнить, если мы родили в один день? 
- Вот я и думаю: а не могли нам перепутать детей? - спрашивал Моисей и сам же себе отвечал: - Вполне могли перепутать. Что, если наш ребенок Катька, а Абрамчик сын Лизы Омельченко? 
- Что ты такое говоришь! - возмущалась Ревекка. - Ты посмотри на Катьку и посмотри на нашего Абрамчика! Катька рыжая, как медный таз, а наш Абрамчик черный, как уголь! 
- Ну и что? - говорил Моисей. - Разве не попадаются среди евреев рыжие? Еще как попадаются! И разве мало среди русских черноволосых? Еще как много! Нет, Абрам не наш сын... 
- Спи давай, - прерывала разглагольствования мужа Ревекка, которая сама часто спрашивала себя: и в кого только уродился таким хулиганом ее Абрамчик? Надо же: его выводят из себя такие уважаемые имена, как Паганини и Стейниц... Ну что, скажите на милость, в этих именах обидного? И чем они хуже Шлагбаума? - Спи, а то тебе в голову не такая блажь придет, - говорила она и отворачивалась к стене, чтобы муж не заметил ее слез. 
Через год Абрам вернулся домой - еще более возмужавший, сильный, как ломовая лошадь, и с каким-то странным блеском, появившимся  в глазах. Моисей и Ревекка посоветовались с умными людьми и с их помощью уговорили дальнего родственника Якова Бениевича Эбельмана, владельца ювелирного магазина «Сапфиры и изумруды», взять Абрама учеником продавца. 
Абрам начал самостоятельную жизнь с того, что спер с витрины железную цепочку с маленькими - размером не больше ногтя на мизинце - стекляшками и выменял ее у Витьки-Кривого, своего давнего врага, а теперь лучшего друга, на бутылку водки. Наутро грянул скандал. Оказалось, что спертая Абрамом цепочка вовсе не железная, а платиновая, что украшена она не маленькими стекляшками, а крупными бриллиантами самой чистой воды, и что вообще на одно это колье можно купить весь род Шлагбаумов от первого их появления на свет и до последнего выродка, какой только народится у них в будущем, если только найдется идиот, готовый совершить эту сделку. 
Убитый горем Эбельман подал на племянничка в суд, заодно обвинив в сговоре всех, кто принял участие в его судьбе. Началось следствие, в котором были задействованы лучшие сыщики Витебска. Уже первое дознание, проведенное по горячим следам, дало следующую картину. Абраму и Витьке-Кривому, распившим совместно злополучную бутылку, показалось мало, и Абрам спросил: 
- У тебя еще водка найдется? 
- Что дашь взамен? - поинтересовался Витька. 
- Завтра принесу другую цепку. 
- Не-а, - дернул пробитой головой Витька. - Меня задешево не купишь. Золотую цепку слямзить сможешь? 
- Смогу, - пообещал Абрам, и Витька-Кривой, предвкушая легкую поживу, тут же смотался куда-то и вскоре вернулся с новой бутылкой, но уже без цепочки. 
Дальнейшее расследование показало: Виктор Черноуцан обменял бриллиантовое колье на бутылку водки у гимназиста выпускного класса Антона Гречанинова - сына известного в городе оптового торговца спиртным, а уж Антон Гречанинов поспешил с колье к проститутке Наталье Барабановой, которая совершенно бескорыстно приобщала будущего коммерсанта к секретам любви. 
Получив эту ценную информацию, сыщики тут же нагрянули с обыском к Барабановой и застали ее в слезах. Выяснилось, что некий клиент, ангажировавший Барабанову уже ближе к утру, не только не расплатился за оказанные услуги, но и спер цепочку с камешками, скрывшись в неизвестном направлении. 
- Как хоть выглядел этот клиент? - допытывались сыщики. 
- Мужчина-а, - ревя, отвечала Барабанова. 
- Ясно, что мужчина, - говорили сыщики. – Какие-то особые приметы у него были? 
- Бы-ыли, - еще пуще ревела обманутая и обкраденная Барабанова. - Большая такая родинка-а!.. 
Родинка, да еще большая, это уже кое что. Сыщики достали блокноты: 
- Опиши эту родинку, да поподробней. 
- Как я ее опишу? - выла Барабанова. 
- Ну, ее размеры, форму, на какой части тела находится, - уточнили сыщики. 
- Известно на какой, - отвечала им на это Барабанова. - Как он снял штаны, так я сразу эту родинку и приметила-а-а... - Новый приступ рыданий помешал проститутке дать более четкое описание родинки. Да сыщикам и не к чему были эти описания, - ведь не станешь же, в самом деле, снимать в общественных местах штаны с каждого, кто мог вызвать их подозрения. 
Поиски бриллиантового колье прекратились, Шлагбаумы-старшие, а следом за ними все родственники прокляли Абрама, и тому, чтобы не загреметь снова за решетку, не оставалось ничего другого, кроме как спешно отправиться, по меткому словцу деда великого пролетарского писателя А. М. Горького, в люди. 
Молодой и нетерпеливый Абрам Шлагбаум, в отличие от пролетарского писателя, сократил свое пребывание в людях до минимума и сразу же стал осваивать университеты. Помотавшись по стране - преимущественно в угольных ящиках железнодорожных вагонов, - он то ли в силу особенностей этого вида транспорта, а то ли из-за своей фамилии сблизился вскоре с деповскими рабочими станции Белореченская-узловая. Не успел он оглянуться, как сам того не заметив ввинтился, очертя голову, в подпольную работу, превратившись из начинающего бандита и вора Абрама Моисеевича Шлагбаума в видного революционера Артема Михайловича Железнодорожникова. Уже в новом качестве - в качестве революционера-подпольщика - он начинает ездить по стране, осваивая азы марксизма и вовлекая в грядущую мировую революцию все новые и новые кадры. Между делом Артем Михайлович научился снайперски стрелять из всех видов оружия (как помнит читатель, предпосылки к этому в него заложила природа: уже первый опыт стрельбы из скрипки увенчался для юного дарования успехом), в Донских степях и предгорьях Кавказа освоил верховую езду, причем за короткое время достиг в трудном искусстве джигитовки такого совершенства, что ему завидовали опытные казаки, а самолюбивые горцы, почитающие себя за единственно настоящих мужчин, говорили: «Вах, вах!» - и были готовы провалиться сквозь землю от позора... Словом - к октябрю 1917 года Артем Михайлович Железнодорожников, он же Абрам Моисеевич Шлагбаум, мог без ложной скромности сказать о себе, что не просто прошел полный курс университетских наук, необходимых каждому революционеру, но и стал своего рода академиком. 

Куда только не бросала судьба Артема Михайловича! Бухара и Ташкент, Махачкала и Новочеркасск, Орел и Самара, Нижний Новгород и Воронеж, Рязань и Тула, Москва и Владимир, Иваново-Вознесенск и Кострома, Вологда, Тверь, Псков, просто Новгород... На карте Российской Империи проще было найти места, где не побывал Артем Михайлович, чем города, которые не досчитались после его наездов солидных запасов спиртного, а женщины не проливали бы горючие слезы по бесследно исчезнувшему красавцу-великану. 
24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 года Артем Михайлович прибыл в Петроград, тут же познакомился с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, совершенно очаровал его своим богатырским видом и героической биографией, и уже днем 25 октября (7 ноября) Феликс Эдмундович представил его В. И. Ульянову-Ленину. 
- Вот, Владимир Ильич, легендарный товарищ Железнодорожников, о котором я вам докладывал. За свои убеждения преследуется царской охранкой с десятилетнего возраста. 
(Говоря так, железный Феликс ничуть не преувеличивал: Артем Михайлович действительно понес первое свое наказание в десятилетнем возрасте, и понес именно за убеждения, а не за что иное. Он и теперь, став зрелым революционером, на дух не переносил слова, вроде Паганини или Стейниц, из-за которых стал на всю жизнь калекой в сущности неплохой пролетарский парень Витька Черноуцан, а заодно с этими словами всеми фибрами души возненавидел мировой капитализм с его проклятой частной собственностью, которую олицетворяло для него еще более проклятое бабское украшение в виде бриллиантового колье.) 
- Товагищ Железнодогожников? - распахнул объятия Владимир Ильич. - Как же, наслышан о вас, очень и очень наслышан! Именно такие товагищи и нужны нам сегодня, именно такие! - И с ходу поведал Артему Михайловичу, что как раз сегодня вечером большевики намерены совершить геволюцию. Однако прежде, чем повести атаку на Зимний дворец и арестовать Временное правительство, необходимо захватить банки, почтамт, мосты и парализовать железнодорожные вокзалы. 
- Что вам больше по душе, товагищ Железнодогожников? - спросил Владимир Ильич. - Банки? Почтамт? Или, может быть, вы хотите захватить мосты? Выбигайте дело по своему вкусу! 
- Я, товарищ Ленин, если можно, хотел бы тряхнуть Витебский вокзал, - ответил Артем Михайлович, у которого со словом Витебск и всем, что имело к этому городу отношение, были связаны самые мрачные воспоминания. 
- Дгугого ответа я от вас не ожидал услышать, - радостно воскликнул Владимир Ильич и рассмеялся. - Как говогится, товагищу Железнодогожникову и вокзалы в гуки! - Отсмеявшись, Ленин уже серьезно спросил: - Сколько людей вам потгебуется? 
- Троих за глаза хватит. 
- А не мало? 
- В самый раз. Двое на шухере встанут, а еще один со мной пойдет. 
- Вот это геволюционная тактика! - восхитился Владимир Ильич. - Вот это пагтийная стгагедия! Да с десятком таких геволюционегов, как вы, товагищ Железнодогожников, мы в два счета покончим со всей миговой бугжуазией! Выделите, Феликс Эдмундович, в помощь товагищу Железнодогожникову тгех гусских богатыгей и обеспечьте их всем необходимым. Желаю успехов, товагищ Железнодогожников! 
Ленин, пожав Артему Михайловичу руку, вышел, а Артем Михайлович, исполненный чувства восхищения к вождю мирового пролетариата, гаркнул в закрывшуюся за ним дверь: 
- Да здравствует мировая революция! 
Дзержинский отправился с Артемом Михайловичем в Смольный и предложил ему самому подобрать себе помощников из имевшихся в наличии богатырей. Артем Михайлович ткнул пальцем в наиболее рослых и сильных на вид мужиков: «Ты, ты и ты!» - и тут же провел среди них краткий опрос-инструктаж: 
- Водку и баб любите? Ломами орудовать умеете? Тогда - за мной, товарищи! 
На Витебском вокзале Артем Михайлович поставил двух бойцов-революционеров на шухер, с третьим прошелся по подъездным путям, искорежил ломами и привел в полную негодность все стрелки, а заодно с ними семафоры, после чего вернулся на вокзал, реквизировал в ресторане все запасы спиртного, выделил в распоряжение героев проституток, скучавших из-за отсутствия клиентов и, сказав: «Гуляй, братва!» - отправился в Смольный докладывать о полной и безусловной победе революции на отдельно взятом городском объекте. Вечером того же дня революция полно и безусловно победила на всех остальных объектах Петрограда, и власть в городе, да и во всей стране, перешла в руки Советов во главе с предсовнаркома В. И. Ульяновым-Лениным. 
Новое слово, услышанное Артемом Михайловичем, до того понравилось ему, что он без устали повторял его не только всю неделю, проведенную в Петрограде после революции, но и по дороге в Гонт, куда партия послала его строить новую жизнь. 

Еще не улеглась пыль от взорванных по приказу т. Железнодорожникова-Шлагбаума церкви и домика Петра I, а Артем Михайлович, склонившись над картой города в своем просторном кабинете, где все было под стать ему - такое же огромное и внушительное, - недовольно гремел: 
- Что это за названия? Я спрашиваю, что это за оскорбительные, режущие революционный слух названия? Головинский проспект, Мещанская улица, Купеческий проезд, Нахаловка, Расшибалов тупик? И с такими названиями мы собираемся строить в городе новую счастливую жизнь?! 
Хорошенькая Настенька Филимонова, секретарша Артема Михайловича, стояла с раскрытым блокнотом и карандашом в руках и не смела пикнуть. Глядя на своего грозного начальника, она не понимала, как один и тот же человек может быть таким разным - на работе, за своим необъятных размеров письменным столом, и дома, в постели. «Ах, - думала Настенька, дрожа от страха и от воспоминаний о проведенной совместно ночи, - какой душечка, какой котенок, какой ласковый тигр Артем Михайлович в постели! А какой чудесный, какой волшебный, какой возбуждающий массаж он сделал перед тем, как прижать меня к своему сердцу!» Настенька почувствовала головокружение, вспомнив не массаж даже, зарядивший ее такой энергией, что она, не дождавшись его окончания, сама набросилась на Артема Михайловича, а милые стишки с железнодорожным уклоном, которыми Артем Михайлович сопроводил свой массаж: 
Рельсы, рельсы, 
Шпалы, шпалы, 
Едет поезд запоздалый. 
Из последнего вагона 
Вдруг просыпалось зерно. 
Пришли куры - поклевали, 
Пришли гуси - пощипали, 
Пришли кони - потоптали, 
Пришел дворник - все подмел... 
Из приятных, возбуждающих воспоминаний Настеньку вывел голос Артема Михайловича. 
- Я покончу с этими холопско-рабскими, классово чуждыми марксистско-ленинскому мировоззрению названиями! - гремел революционер. - Улицы Гонта получат новые названия, соответствующие историческому моменту! Улица Индустриальная! Коммунистический проспект! Интернациональный проезд! Тупик Свободы! Вот какие названия украсят сегодня древний русский город! 
Сказано - сделано. Вслед за новыми названиями в язык гонтчан стали входить и новые словообразования, которые вводил Артем Михайлович вместе с новыми учреждениями, возникавшими на месте старых: ГЛАВГОНТУПРНАРХОЗИНАРПР (Главное Гонтское управление народного хозяйства и народных промыслов), ГОНТОТНАОБРЗДРОХРИЗД (Гонтский отдел народного образования, здравоохранения и защиты детства), ГОНТГОРКОМСВОЖЕНЗАЩР (Гонтский городской комитет свободных женщин - защитниц революции), всевозможные ГУРУЗМУЗТУЗГУЗБУЗА, ГОНБОРМОРЗОРВОРМУРА, ГАРПАРМАРБАРАХиНЭЯ и прочие шедевры словотворчества, сделавшие русский язык еще более великим, могучим и свободным от каких бы то ни было норм и правил грамматики. (Новшества, введенные в русский язык на заре советской власти, обнаружили такую живучесть и способность к адаптации к меняющимся условиям жизни, что десятилетия спустя, в 1989 – 1991 годы, в связи с реорганизацией прежних и возникновением новых учреждений переродились по виду в новые, а по сути прежние наименования, вроде АОЗТ, АООТ, ТОО, ООО, СП, ЧП, КБ, АКБ, ПБОЮЛы и прочие АБРАКАДАБРы. 
Занятие словотворчеством не удовлетворило, однако, широкую натуру Артема Михайловича. Ему хотелось чего-то более масштабного, более весомого, более соответствующего его богатырской натуре. И тогда он созвал митинг, на котором обратился к жителям Гонта со следующей речью: 
- Позор! Мне стыдно за вас, граждане и гражданки! Мне стыдно, что я живу среди вас, дышу с вами одним воздухом, строю вместе с вами новую жизнь! Мне стыдно за то, что вам не стыдно! Кто утратил стыд, того следует считать погибшим! Это не я сказал, это сказал римский пролетарский поэт Плавт. Вы все мертвецы! Трупы, которые отравляют своим смрадом окружающую атмосферу! Вы посмотрите на себя. Нет, вы внимательно посмотрите на себя и друг на друга! Кто вы? Вы - настоящие русские богатыри! Так почему вы не придете ко мне, почему не набьете мне морду и не потребуете, чтобы с карты Республики Советов было стерто это позорное название - Гонт? Но ничего, уважаемые граждане и гражданки, еще не все потеряно. Позорно лишь не чувствовать своего позора. Это опять же сказал не я, эти слова произнес французский пролетарский ученый Паскаль... 
Граждане и гражданки Гонта стояли притихшие и оплеванные. Мела метель, крупные хлопья слепили глаза, забивались за воротники, таяли там и ручейками стекали по спинам, вызывая озноб. Никто, однако, не обращал на эти мелочи внимания. Всем было стыдно. 
Артем Михайлович не видел за бушующей метелью лиц гонтчан, но по богатому революционному опыту работы с массами догадывался, что они уже прочувствовали всю бездну позора, в которую свалились не по своей вине. Опытный психолог, каковым может считать себя лишь искусный политик, съевший не одну собаку в деле впендюривания в мозги обывателей самых завиральных идей, он не стал дожимать гонтчан, чтобы не вызвать прямо противоположного эффекта, и сам пришел им на выручку: 
- Кто за то, чтобы смыть позорное название города с карты молодой Советской республики? Кто за то, чтобы переименовать гнусный царский Гонт в пролетарский Краснобогатырск, прошу поднять руки! 
Метель разыгралась не на шутку и перешла во вьюгу. В шаге от себя Артем Михайлович не видел ни зги. Пора было сворачивать митинг. 
- Единогласно! - проорал известный революционер. - Торжественный митинг, посвященный присвоению нашему городу нового наименования, объявляю закрытым. - И прежде, чем недавно заплеванные гонтчане, а ныне гордые своим новым именем краснобогатырцы рванули по домам, сочным баритоном, подавляя вой вьюги, запел: 
Вставай, проклятьем заклейменный, 
Весь мир голодных и рабов, 
Кипит наш разум возмущенный 
И в смертный бой вести готов!.. 
В тот же день в Петроград полетела телеграмма: «Предсовнаркома Ульянову-Ленину. Все жители Гонта и его окрестностей зпт как один стоящие в железных шеренгах бойцов революции и строящие новую счастливую жизнь зпт просят заменить прежнее позорное царское название города на современное Краснобогатырск тчк. Просим не отказать в просьбе тчк. От имени и по поручению митинга краснобогатырцев и краснобогатырок, а также юных краснобогатырят посланец партии Железнодорожников-Шлагбаум». 
Вечером того же дня из Петрограда пришла ответная телеграмма: «Героическому посланцу партии тов. Железнодорожникову-Шлагбауму. Горячо приветствую и одобряю волю народных масс Гонта и его окрестностей дать своему городу название Краснобогатырск тчк. Пусть ваш опыт послужит примером для пролетариев страны и всего мира по решительному изменению старых названий городов на новые тчк С коммунистическим приветом Ульянов-Ленин». 

В начале весны 1918 года, когда снег на улицах Краснобогатырска стал чернеть и проседать и из-под него полезла наружу всякая дрянь, накопившаяся за зиму, на прием к Артему Михайловичу пришел учитель словесности бывшей третьей гонтской прогимназии, а ныне Первой образцовой школы-коммуны для детей трудового народа имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург, или, сокращенно, ПОШКДТНИКЛРЛ. Седенький, маленький, в лоснящемся сюртучке и замасленном галстуке, он держал в руках «Гонтские известия рабочих, крестьянских и солдатских депутатов», в которых была напечатана инаугурационная речь т. Железнодорожникова-Шлагбаума, и свежий номер петроградской газеты «Знамя труда» от 18 февраля (3 марта по новому стилю). 
Учитель переминался с ноги на ногу, смотрел на могучего Артема Михайловича сквозь стеклышки пенсне на длинном шнурке и не знал, как начать разговор, ради которого он и пришел в это здание, чудом уцелевшее от преобразовательной деятельности  по выкорчевыванию проклятого наследия прошлого. 
- Фамилиё? - спросил Артем Михайлович, продолжая что-то писать, причем писал он так быстро, что не успевал обмакивать в чернила перо, и потому большая часть бумаги оставалась у него девственно чистой. 
- Чьё? - не понял вопроса учитель словесности.
- Мне моё известно, - сказал Артем Михайлович, нимало не смущаясь тем, что написанный им текст неразборчив, а большие пробелы между написанным заставят попотеть не одно поколение будущих историков и специалистов в области конъектуры. - Как ваше фамилиё? 
- Соколянский, - представился учитель. - Павел Александрович Соколянский. 
Артем Михайлович отложил перо, откинулся на спинку кресла, которое тут же отчаянно затрещало, и с интересом посмотрел на посетителя. 
- Из бывших, что ли? - поинтересовался он. 
Павел Александрович покраснел. 
- Никак нет, - молвил он. - Я, если вас интересует мое происхождение, из разночинцев. Потомственный, так сказать, интеллигент. 
Добровольное признание учителя в принадлежности к паразитическому слою интеллигентов почему-то развеселило Артема Михайловича. Он с возрастающим любопытством оглядел тщедушненького визитера. 
- Интеллигент, значит? - повторил он. - Очень, оч-чень забавно. Ну, и что привело господина потомственного интелли... как вы сказали? - гента к простому члену РКП (б) с дореволюционным стажем? 
Павел Александрович еще попереминался с ноги на ногу и вдруг бухнулся на колени. 
- Умоляю, товарищ Железнодорожников, откройтесь: кто вы? - вскричал он, молитвенно протягивая к Артему Михайловичу руки, из которых не выпускал гонтские «Известия» и петроградское «Знамя труда». - Не бойтесь меня, скажите правду, - клянусь, я никому не выдам вас. Вы - Господь Бог, вы - Мессия, которого человечество ждет вот уже две тысячи лет? 
Поведение старого учителя страшно не понравились Артему Михайловичу. Он знал, что вся дурь, вся путаница в умах, все сопли умиления, жалостливость и прочая контрреволюционная зараза - от них, интеллигентов. Но чтобы вот так, не стесняясь, открыто заявить, что ты не просто интеллигент, а потомственный интеллигент, нести околесицу и в присутствии одного из вождей уже такой близкой, такой осязаемой мировой революции объявлять его, тов. Железнодорожникова, Богом и Мессией с целью сбить его с панталыку, расшатать, а того лучше - взорвать изнутри стройное марксистское мировоззрение? Нет, это было уже верхом наглости и политического бесстыдства! 
- Встать! - рявкнул во всю мощь своих необъятных легких Артем Михайлович и вышел из-за огромного письменного стола. 
Павел Александрович лишь на секунду вздрогнул, пенсне с его носа слетело и тут же покончило жизнь самоубийством, повиснув на длинном шнурке. Он лишь на секунду взглянул на гиганта, близоруко щуря водянистые глаза, опустил голову и едва слышно прошептал: 
- Да, воистину Господь Бог и Мессия. Как я мог усомниться в этом? Возраст, сила, наконец национальность, - решительно все указывает на долгожданное пришествие нашего всеблагого заступника и спасителя!.. 
Артем Михайлович легко, будто не старого человека,  а детскую куклу, поднял с пола словесника и поставил на ноги. 
- Ты что это такое мелешь, контрреволюционная гнида? Тебя какая сволочь подослала ко мне? Ты случаем не платный агент мирового капитала? - спрашивал он, крепко держа словесника за ворот и не давая ему снова грохнуться на колени. - Ты что тут лопотал про Мессию, Бога  и про мою национальность?  Ты на чью мельницу, черносотенная твоя морда, воду льешь? А ну покажи, что за газеты ты распространяешь! 
- Газеты... эти газеты... - отвечал Павел Александрович, не смея поднять на Артема Михайловича глаза, - они-то и стали причиной того, что я догадался, кто вы! 
- Ну, и кто я? - прогремел Артем Михайлович. 
- Мессия, - пролепетал Павел Александрович, чувствуя, как пол, на котором он, наконец, утвердился, начинает уплывать из-под ног. 
- Это ты в газетах своих вычитал? - грубо спросил Артем Михайлович. 
- Да... то есть, не совсем, - сомнабулически говорил Павел Александрович. - Извольте удостовериться сами. - Он раскрыл «Гонтские известия» и, путая газетный текст с собственными комментариями, прочитал: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. Это сказал не я, то есть не вы, Артем Михайлович, - вы помните, что вы говорили в ноябре прошлого года и что появилось на следующий день в этой газете? Слова эти, продолжали вы, напишет через три месяца известный пролетарский поэт А. А. Блок». Так? 
- Продолжай! - рявкнул Артем Михайлович, чувствуя, как интеллигентская зараза начинает проникать в его ясный мозг и путать мысли. - Написал эти слова А. А. Блок? 
- Написал, - со вздохом подтвердил Павел Александрович и раскрыл петроградскую газету «Знамя труда». - Слово в слово, будто подслушал вас: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови - Господи, благослови!..» - Павел Александрович сложил газету и покачнулся. - Написано в январе нынешнего, 1918 года. 
- Выходит, я не соврал? 
- Не соврали. 
- Ну, и зачем ты пришел? 
- Узнать. 
- Что узнать? 
- Как вам удалось... как это вообще возможно предугадать... нет, не то, я говорю не то... Как вам удалось предвосхитить, что поэт еще не написал и, быть может, не собирался написать, а вот вы... вы взяли и вдохновили его свыше написать поэму? 
Недоразумение разъяснилось и классовая ясность снова утвердилась в сознании Артема Михайловича. 
- Это не я вдохновил Блока, - назидательно произнес он, - это революция вдохновила и его, и других поэтов. Революция и партия! Я понятно излагаю? 
- Понятно, -  кивнул седенькой головой Павел Александрович. - Я все могу понять... Я готов понять и принять то, что вы сейчас сказали. Я готов принять многое другое, в том числе новую счастливую жизнь, которую вы пообещали нам построить. Но - слова? Как можно знать заранее, какие именно слова напишет поэт? 
- Дались тебе слова! - вспылил Артем Михайлович. - Ну  что слова? Тебя надули? Нет, не надули. Ты чего привязался к словам? Слова - тьфу! Нам, революционерам, не до ваших пустых слов, мы дело делаем! И прав товарищ А. А. Блок: мы на горе всем буржуям и таким придуркам, как ты, раздуем мировой пожар! 
Артем Михайлович вернулся к прерванной работе и опять что-то быстро стал писать, забывая обмакивать перо в чернила, а Павел Александрович Соколянский посмотрел близорукими глазами на Артема Михайловича, будто хотел хорошенько запомнить его, тихо вышел из кабинета, неслышно прикрыл за собой дверь, вернулся домой и повесился, оставив краткую записку: «Знать, что еще не написали, но что напишут поэты, дано лишь богам. Коммунисты - боги». 
Много лет спустя распространились слухи, будто коммунисты, развязав красный террор против своего народа, уничтожили десятки и сотни тысяч честных интеллигентов только за то, что те не пожелали жить по их указке и довольствоваться счастьем, которое им навязывали. Приводились даже списки таких интеллигентов, среди которых упоминалось имя учителя словесности бывшей третьей гонтской прогимназии, а затем ПОШКДТНИКЛРЛ П. А. Соколянского. Слухи эти, право, такой вздор, что мне стыдно даже упоминать о них. 

Спустя неделю после самоубийства Соколянского Артем Михайлович засобирался в дорогу: циркуляром, присланным из центра, партия посылала его в новое место. 
Провожать известного революционера вышли чуть ли не все жители Краснобогатырска и уж во всяком случае все жительницы в возрасте от шестнадцати до сорока пяти лет. Артем Михайлович, сидя верхом на коне, который время от времени вставал на дыбы, сообщая своему хозяину постыдное сходство как с императором Петром I, так и с великим князем Юрием Долгоруким, обратился к провожающим с речью,  которая, к сожалению, не нашла отражения в прессе: 
- Товарищи-граждане и гражданки славного старинного русского города Краснобогатырск! Зажмите свои чувства в кулак и утрите слезы! Берите пример с меня. Мне тоже нелегко расставаться с вами. Но я, как видите, не плачу. Я высоко держу голову и уверенно смотрю в светлое завтра! Чем мы, коммунисты-большевики, отличаемся от всех остальных? Тем, что у нас железная воля. Как скажет о нас через семь лет известный пролетарский поэт Н. С. Тихонов, «гвозди бы делать из этих людей - не было б в мире крепче гвоздей»! А еще мы, несгибаемые коммунисты-большевики, отличаемся от остальных тем, что не рассуждаем и с радостью отправляемся туда, куда посылает нас партия. Прощайте, дорогие товарищи-граждане и гражданки Краснобогатырска! - С этими словами Артем Михайлович выхватил из кобуры маузер и, расстреляв всю обойму в воздух, дал шпоры коню. 
Невесть откуда взявшиеся в этот ясный весенний день вороны панически заметались в небе, подняв невообразимый гвалт, с земли им ответил нестройный хор беспартийных краснобогатырцев, исполнивших партийный гимн «Интернационал», и все это утонуло в горьких рыданиях сотен безутешных кранобогатырок, которые не сумели или не захотели зажать свои чувства в кулак. 
Автору на основании имеющихся у него документов известно, что партия долго еще посылала Артема Михайловича то в одно, а то в другое место (читателям, следящим за тем, чтобы я ничего не напутал в фактах, сообщаю: таких мест я насчитал ровным счетом 46, хотя некоторые источники утверждают, что было еще 47-е место, следы которого мне не удалось обнаружить). В конце концов партии, видимо, надоело это скучное занятие - посылать  да посылать, - и в 1937 или 1938 году (документы на этот счет отсутствуют по причине ликвидации архивов) она уже не послала в очередное место члена РКП(б), затем ВКП(б) с дореволюционным стажем, а разнообразия ради поставила к стенке и расстреляла. 
Так прозаически вульгарно была поставлена точка в еще одном ярком эпизоде многовековой истории города Дупля-Гонт-Краснобогатырск. 
Следующим отцом-основателем этого во всех отношениях примечательного города стал Иван Иванович Раздрыгайлов, к рассказу о котором я теперь и перехожу. 


Глава 3
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

В книге И. Раздрыгайлова «Я и демократия», увидевшей свет в 1993 году и тогда же изданной на английском, голландском и шведском языках, можно прочитать:
«Родился в 1959 году в семье служащих. Отец - интуитивный демократ - погиб в 1971 году; мать, не перенеся горечи утраты, умерла в 1972 году. Воспитывался в детском доме. С 1974 года начал трудовую деятельность». 
Здесь все - правда. Требуются лишь незначительные разъяснения, чтобы у читателя сложилось полное впечатление о трудном детстве будущего мэра. 
Отец маленького Ванечки - Иван Филиппович Разрыгайлов, завхоз профессионально-технического училища №5 (бывшей третьей гонтской прогимназии, затем ПОШКДТНИКЛРЛ, в предвоенные, военные и послевоенные годы неполной средней школы №9 и, наконец, с сентября 1956 года ПТУ №5) - пил, что называется, горькую. Он пропивал все, что можно было пропить: зарплату, спортивный инвентарь, наглядные пособия (глобусы у краснобогатырцев почему-то не пользовались спросом, зато нарасхват шли колбы, мензурки, реторты, всевозможные штативы, подставки, крепежные болты и зажимы, термометры, микроскопы и даже телескоп, но особенно высоко котировались скелеты животных и человека); не залеживались у Ивана Филипповича и детали, изготовленные руками пэтэушников, форменная одежда и обувь, словом - все, что можно было пощупать и использовать по прямому назначению, а если прямое назначение в краденом просматривалось неявно, то, приложив каплю смекалки, все равно пустить в дело. 
В дело, как показала практика, шло все, что таскал со склада и из классов ПТУ №5 Раздрыгайлов-старший. Так, из деталей, изготовленных пэтэушниками, можно было смастерить капканы на лосей, кабанов и зайцев, в несметных количествах водившихся в окрестных лесах, или пустить их на приспособления для ловли рыбы в Молоките и многочисленных северных озерах. Годились эти детали и для других целей. Я знавал умельца, который ухитрился собрать из них крупнокалиберный пулемет, из которого сам же по неосторожности и застрелился. Другой умелец (мне рассказывали о нем люди, которым я всецело доверяю, - лично я не успел с ним познакомиться) сделал мину с дистанционным управлением, на которой сам же и подорвался. Скелеты животных оказались незаменимы при организации и проведении квартирных краж: подложенные к порогу намеченной к ограблению квартиры, они почему-то вызывали неадекватную реакцию у хозяев, и те, вместо того, чтобы переступить через останки какой-нибудь кошки или собаки и спокойно отправиться по своим делам, в панике вылетали на улицу, забыв при этом запереть дверь на замок. Моду на скелеты человека завел друг и собутыльник Разрыгайлова-старшего, преподаватель эстетики того же ПТУ №5 Аполлон Сократович Гиацинтов. Когда его жена, Вероника Харлампиевна, в какой уже раз встретила пьяненького Аполлона Сократовича словами: «Чтоб ты сдох, пьянчуга несчастный! Чтоб тебя переехало автобусом! Чтоб я увидела твои обглоданные червями кости!» - возвышенная душа преподавателя эстетики не выдержала, и он пошел на крайние воспитательные меры. Однажды ночью, когда по-рубенсовски пышнотелая Вероника Харлампиевна спала глубоким сном, выводя носом и ртом рулады, от которых вибрировали бетонные панели их пятиэтажки: «Апхр-р, хр-рыр, апхы-хыхр-р!..» - утонченно-хрупкий Гиацинтов вошел на цыпочках в спальню, бережно прижимая к себе заранее припасенный скелет гомо самиенса, и уложил его рядом с благоверной. Эффект от такой воспитательной работы превзошел все ожидания! Наутро Вероника Харлампиевна, очнувшись ото сна и увидев подле себя не вечно пьяного, но живого мужа, а его скелет, до того перепугалась, что не только потеряла всякое желание ругаться с ним дальше, но и навсегда лишилась дара речи.
Пил горькую не только отец маленького Ванечки, но и его мать Ариадна Кузьминична, товаровед гастронома №1, что находится на проспекте имени 21 августа (тогда - Карла Маркса). Быть может, Иван Иванович Раздрыгайлов, работая над мемуарами, чуточку слукавил, назвав интуитивным демократом одного лишь отца и не распространив это определение также и на мать. Это природно-идеологическое свойство натуры проявлялось у Разрыгайловых-старших в том, что они за версту чуяли, у кого залежались в кармане лишние деньги и кто не знает, на что их употребить. Иван Филиппович в таких случаях сразу подходил к колеблющемуся и, будь тот хоть самой важной шишкой, хоть самым распоследним бомжем, которого сторонятся городские пижоны, без тени снобизма спрашивал: «Третьим будешь?». Как правило, человек, к которому был обращен этот прямо поставленный, без всяких подковырок или надменной чопорности вопрос, интересовался: «А кто второй?». Разрыгайлов-старший говорил: «Щас найдем», - и действительно, второго не приходилось долго искать. 
Такой же - или даже еще большей интуитивной демократкой - была и Ариадна Кузьминична. Она пила с кем попало, когда попало и где попало, так что, напившись, частенько не находила дорогу домой. В таких случаях она говорила: «Ну и хрен с домом. Что я там не видела? Мужа-алкаша и его выродка?» - и засыпала там и с теми, где и с кем сморил ее последний стакан. 
Напившись, Иван Филиппович делался злым и отправлялся домой бить жену, а если жены дома не оказывалось, бил соседей по квартире. Обладая богатырским ростом и недюжинной силой (мэр И. И. Разрыгайлов уродился в отца), Иван Филиппович держал в страхе весь дом и потому был коротко знаком с краснобогатырским УВД начиная с его высших чинов и кончая участковым инспектором. Ариадна Кузьминична, напротив, напившись, становилась слезливой, жаловалась на судьбу и говорила, что, живи она не в Богом забытом Краснобогатырске, а где-нибудь в Америке, давно была бы «звездой» Голливуда и жила с мужем-миллионером в роскошной вилле с бассейном и кучей негров-слуг (Ариадна Кузьминична до того, как стать алкоголичкой, действительно была необыкновенно хороша собой и пользовалась у мужской части краснобогатырцев огромным успехом). 
Ивану Ивановичу на всю жизнь запомнился урок, преподанный ему однажды отцом. Было это году в 1964 или в 1965-м, когда Ванечке шел (или уже исполнился) пятый год. Жили они в то время в большом кирпичном доме, называвшемся почему-то сталинским, хотя И. В. Сталин никогда в Красобогатырске не был и ничего там не построил, в огромной коммунальной квартире с высоченными потолками. В комнате, занимаемой Раздрыгайловыми, стоял невероятных размеров буфет, на который маленький Ванечка забирался, когда пьяный отец начинал бить мать. Однажды отец вернулся, как всегда пьяный и злой, не застал матери дома и, оглядевшись, увидел забившегося на буфет сына. 
- Ты что там забыл? - спросил отец. 
- Прячусь, - ответил Ванечка. 
- От кого? 
- От тебя. 
- Ты что, боишься меня? - удивился отец. 
- Боюсь, - признался Ванечка. - Ты дерешься. 
- Разве я хоть раз в жизни ударил тебя? 
- Меня нет, а вот маму бьешь, - сказал Ванечка. 
Отец помолчал, подумал о чем-то и вдруг предложил: 
- Хочешь, поиграем? 
- Хочу! - обрадовался Ванечка. - А во что будем играть? 
- Прыгай, я тебя поймаю, - предложил отец. 
Ванечка почувствовал себя самым счастливым существом на свете. Он встал на буфете и посмотрел вниз - на огромного, сильного папу, который, оказывается, так любит его, что сам вызвался с ним поиграть. Ванечка, замирая от восторга, переполнившего все его существо, зажмурился и - прыгнул. В то самое мгновенье, когда Ванечка оторвался от буфета и уже летел, отец отступил, и Ванечка со всего маху грохнулся об пол. Страшная боль пронзила зубы, руки и ноги ребенка. Боль была такой сильной, что у Ванечки не нашлось сил даже заплакать. Отец, наклонившись над распластанным на полу сыном, сказал: 
- Запомни, Иван: никогда и никому нельзя верить в этом подлом мире. Никогда и никому! Даже собственному отцу... 
В 1971 году, как уже знает читатель, Раздрыгайлов-старший погиб (утонул в Молоките, отправившись с друзьями-собутыльниками на рыбалку); спустя год не стало и матери - она угодила под колеса автофургона, на котором привезли в гастроном продукты, и пьяная с утра Ариадна Кузьминична зачем-то полезла под подающую задним ходом машину; тринадцатилетнего подростка, оказавшегося круглым сиротой, определили в детдом. 
Надо заметить, что к этому времени Иван-младший уже втихую попивал и открыто курил. Не по годам рослого и сильного, его побаивались сверстники и учителя. Девочки-старшеклассницы постреливали глазками в сторону красивого мальчика (лицом Иван пошел в мать) и не обижались, когда он говорил им: «Чё зенки вылупили? Не видели человека, что ли?». На Новый, 1972 год, в школе устроили «Голубой огонек», а после «огонька» старшеклассницы уговорили Ваню пойти в гости к одной из девочек, родители которой отправились встречать Новый год в ресторан. Иван, желая выглядеть старше, чем был, напился, девочки раздели его и лишили невинности. Наутро Иван, очухавшись от навалившейся на него взрослости, вернулся домой. «Хорошо хоть провел время-то, придурок?» - поинтересовалась мать, оставшаяся на Новый год без собутыльников. «Хорошо», - ответил сын и завалился спать. 
Учился Иван ни шатко, ни валко. Вместе с тем природа наделила его живым воображением и быстрой сообразительностью. Из-за этого учителя щадили его и переводили из класса в класс, всякий раз делая пометку в табеле успеваемости: «Условно». 
Оказавшись в детдоме, Иван вовсе забросил учебу. Его оставили на второй год в седьмом классе, а еще через год, застукав с девочкой в кабинке женского туалета, где они занимались вовсе не тем, чем обыкновенно занимаются люди в туалете, выперли из детдома. 
Пятнадцатилетний Иван оказался в буквальном смысле слова на улице (комнату в коммунальной квартире, в которой он жил прежде с родителями, заняли соседи). Помыкавшись по подвалам и чердакам, он прибился к компании гастролеров-домушников, обретавшихся в одном из подвалов. Те взялись обучить его искусству красиво жить. В подвале не переводились дорогие коньяки, белая рыба и мясные деликатесы; наведывались туда и беспрестанно хихикающие «шикарные девочки», как называли их гастролеры. Ивану понравились Резо, Хачик и Баграм, которые действительно жили красиво, на широкую ногу, деньги тратили не считая. Однако в первом же деле, на которое они его взяли, домушники сдали Ивана милиции. Ночью Иван выломал решетку изолятора, в который его посадили до прихода следователя, выбрался наружу и вернулся в подвал, где Резо, Хачик и Баграм вовсю веселились с хихикающими «шикарными девочками». Иван выгнал девиц, дверь, чтобы его друзья не смогли улизнуть, заложил попавшейся под руку рухлядью, и до полусмерти избил Резо, Хачика и Баграма. С тех пор никто больше не видел в Краснобогатырске ни Резо, ни Хачика, ни Баграма, а милиция долго ломала голову над вопросом: кто и как сумел пронести в следственный изолятор домкрат и выдавить решетку, которую невозможно было осилить и трактором? 
Помыкавшись без призора еще некоторое время, Иван забрел как-то в автосервис отогреться (дело было зимой). Сильный парень приглянулся нахальным механикам и ему предложили перегонять с места на место заглохшие машины. Иван справлялся с немудреной работой играючи. Между тем, обладая не только недюжиной физической силой, но и сообразительностью, Иван вскоре догадался, что шумные истории с угоном автомобилей, которые будоражили Краснобогатырск, были напрямую связаны с автосервисом. 
Делалось это до примитивного просто. Владелец, сдавая в ремонт машину, оставлял механикам, натурально, и ключи от нее. Механики демонстративно снимали с кольца ключ от багажника, возвращали владельцу и вежливо говорили: 
- Это возьмите. Мало ли какие ценности у вас хранятся в багажнике? Тут у нас разный народец шастает, ваш же брат-собственник и грабануть может. Как говорится, береженного Бог бережет. 
Благодарный водитель забирал ключ от багажника и уходил, не подозревая, что механиков и в самом деле не интересует содержимое его багажника, - их интересы простирались на машину в целом. 
Отремонтировав машину, механики заодно делали дубликат ключа зажигания. Из документов явствовало, где живет владелец машины, и не успевал тот насладиться своей «новенькой, как только что с конвейера» дорогостоящей игрушкой, как ее угоняли. Отчаявшемуся владельцу, вгрохнувшему в ремонт немалые деньги, и в голову не приходило, что к угону его любимицы причастны работники автосервиса, которые были до того щепетильно честны, что сразу же вернули ему ключ от багажника. 
Нельзя сказать, что открытие Ивана обрадовало его. Он искал повода слинять с автосервиса, и вскоре случай представился. В мае 1974 года, в самый пик выезда на улицы города «подснежников», утративших за долгую зиму навыки вождения и потому кокающих свои машины, как яйца на пасху, в автосервис пригнал на буксире свою новенькую «трешку» секретарь горкома комсомола Леня Ласточкин. 
- Ума не приложу, ребята, что случилось с машиной, - пожаловался он. - Осенью собственным ходом въехал в гараж, а сейчас попробовал завести - ни черта не получается.
- Ерунда, - сказали ушлые механики. - К завтрему будет бегать лучше, чем новая. - И, как водится, предупредительно-вежливо отстегнули ключ от багажника и вернули его владельцу. - Это возьмите. Сегодня жулья, сами знаете, столько развелось, что лучше держаться от греха подальше. 
Благодарный Ласточкин, понадежней спрятав ключ от багажника, ушел, а Иван, вкатив его бездыханную «трешку» на яму, ушел в подсобку. Здесь он взял полоску фанеры и вбил в нее гвозди, в зеркальном отображении повторившие серию и номер секретарской «трешки». Наутро, когда Ласточкин пришел за отремонтированной машиной, которая и в самом деле завелась с четвертьоборота, Иван незаметно сунул ему фанерку. 
- Это еще зачем? - удивился комсомольский вожак. 
- Возьми на всякий случай, - сказал Иван. - Когда будешь оставлять машину, клади фанерку под чехол водительского места гвоздями вверх. Да смотри, сам ненароком не наколись. 
Ласточкин пожал плечами, но фанерку с вбитыми в нее гвоздями взял. 
Через два дня на стоянке горкома комсомола случился инцидент: кто-то попытался угнать секретарскую «трешку», но неудачно. Длинный и нескладный, как жердь, Леня Ласточкин, бледный от негодования, метался по стоянке, рвал на шее галстук и орал: 
- Найти бы гада, который пытался угнать мою машину! Я этому сукину сыну собственными руками башку оторву! 
Гад и сукин сын обнаружился в тот же вечер. Некто Михаил Сурвило, шофер горкома партии (а вовсе не работник автосервиса, как полагал Иван), обратился в травмпункт по поводу «проникающего ранения колюще-режущими предметами в область ягодиц». Врач, осмотревший больного, без труда прочитал на его заднице номер автомобиля Ласточкина. Сурвило арестовали, вместе с ним замели весь автосервис, с которым незадачливый угонщик состоял в преступном сговоре, а Леня отыскал оказавшегося опять на улице Ивана и предложил: 
- Иди ко мне работать. 
- Кем? - спросил Иван. 
- Кем угодно, - сказал Леня. - У тебя котелок варит, а это - главное. 
Так Иван Раздрыгайлов стал референтом секретаря Краснобогатырского горкома комсомола Леонида Сергеевича Ласточкина. 

По всем статьям подошел Иван для комсомольской работы: и перепить мог любого, и самых строгих инструкторш не то что горкома комсомола, но и горкома партии мог разгулять так, что те сами стали бегать к Ласточкину с требованиями устроить внеочередной выездной семинар на загородной базе отдыха «Лесные дали», присовокупляя при этом: «Но чтобы тезисы основного доклада непременно зачитал Раздрыгайлов!», - и утихомирить любых буянов, а если понадобится, то и вмазать кому следует так, чтобы мало не показалось. Одно было плохо: с образованием Иван подкачал. 
- Учиться тебе надо, - не раз говорил ему Ласточкин. 
- А на хрена? - отвечал Иван. 
- Как это - на хрена? - удивлялся комсомольский вожак. - Сегодня ты без образования ноль! 
С грехом пополам Иван окончил вечернюю школу, по причине частых выездов в «Лесные дали» больше пропуская уроки, чем присутствуя на них. Потом, опять же по настоянию Ласточкина, с грехом пополам окончил заочный юридический институт. После пышного банкета, устроенного по этому случаю в плавучем ресторане «Над волнами Молокиты», закрытом в тот день на спецобслуживание, Ласточкин вывел Ивана на верхнюю палубу и, вздохнув, сказал: 
- В аспирантуру тебе надо бы поступить. 
- А на хрена? - спросил Иван. 
- Да что ты все «на хрена» да «на хрена»! - возмутился Ласточкин. - Кто ты сегодня без ученого звания? Ноль! А я, между прочим, порекомендовал тебя на должность секретаря горкома комсомола. 
- Как так? - удивился Иван. - А ты куда же? 
- Меня, брат, в область переводят, - опять вздохнул Ласточкин. - Избрали вторым секретарем обкома партии. Ты, кстати, почему до сих пор не в партии? 
Иван раскрыл было рот, чтобы задать свой излюбленный вопрос: «А на хрена?» - но Ласточкин не дал ему произнести ни слова. 
- Ладно, - сказал он. - Считай, что партбилет у тебя уже в кармане. А вот об аспирантуре подумай хорошенько на досуге, это я тебе по-дружески советую. - Оглянувшись на ярко освещенные окна зала, где гуляла вся партийно-комсомольская верхушка Краснобогатырска, Ласточкин перешел на заговорщицкий шепот: - Твоим научным руководителем хочет стать Мариэтта Генриховна. С этой дамочкой будь настороже: она если за кого возьмется - не отступится, пока не выжмет последние соки. Уж мне-то ты можешь верить.
Иван, еще пятилетним пацаном наученный отцом не верить в этом подлом мире никому, тем не менее усмехнулся. Ему ли не знать повадки зам. секретаря горкома партии по идеологии Мариэтты Генриховны Колготочкиной! Пригласила она его как-то вечером в «Лесных далях» в свой отдельный номер. По лисьи пригласила, старая карга! «Иван Иванович, уделите мне полчаса. Я хочу показать вам верстку моего реферата «Главные особенности переходного этапа от развитого социализма к коммунизму» (так называлась ее докторская диссертация). Уже через пять минут она показала, в чем состоят эти «главные особенности». Все требовала: «Еще! Еще! Ну же, Иван, еще!» Семь потов сошло с Ивана, прежде чем Мариэтта Генриховна откинулась на подушки и сказала, удовлетворенно потянувшись: «Вот теперь - все. Можешь идти к Анне Львовне Монастырской, она очень просила меня познакомить тебя с ней поближе, а я не эгоистка»... 
Как ни сопротивлялся Иван, а пришлось ему, новоиспеченному секретарю горкома комсомола и молодому члену партии (рекомендации дали М. Г. Колготочкина и А. Л. Монастырская, причем обе рекомендации были написаны в таких восторженных тонах, что Раздрыгайлова можно было смело рекомендовать если не сразу членом политбюро, то по крайней мере кандидатом), в тот же год поступить в аспирантуру. За названием будущей диссертации Ивана дело не стало: Мариэтта Генриховна подарила ему собственную тему, вставив в нее всего два новых словечка: «Главные особенности перестройки как переходного этапа от развитого социализма к коммунизму». Поистине, зам. секретаря горкома партии по идеологии М. Г. Колготочкина не была эгоисткой! 
Перестройка еще только раскручивалась, а Иван Иванович стал уже кандидатом философских наук. В воскресенье вечером, 18 августа 1991 года, Мариэтта Генриховна, вымотав Ивана Ивановича своим очередным «еще!», откинулась на подушки, потянулась и спросила: 
- Иван, ты уже сколько времени ходишь в первых секретарях горкома комсомола? 
- Три года, - ответил Иван Иванович, наливая себе стакан водки, чтобы запить отвращение, которое стал испытывать к ненасытной Колготочкиной. - С тех самых пор, как Ласточкин перешел в область. 
- Пора тебе переходить на партийную работу, - сказала Мариэтта Генриховна. 
Иван Иванович посмотрел на дряблую грудь главного идеолога Краснобогатырска, налил себе еще стакан, выпил и спросил: 
- А на хрена? 
- Наш нынешний первый уже давно не ловит мышей, - сказала Мариэтта Генриховна. - Городская партийная организация нуждается в приливе свежей крови. Лучшей кандидатуры, чем ты, не найти. Мое мнение разделяет и Анна Львовна. И не только разделяет, но и целиком поддерживает мой план смены руководства. Так что готовься, товарищ первый, к переезду в новый кабинет. 
При упоминании имени Монастырской Иван Иванович почувствовал легкий приступ тошноты. А Мариэтта Генриховна, войдя в раж, обняла Ивана Ивановича, прижала к себе и шепнула в ухо: 
- Знаешь, что от тебя потребуется, чтобы сделать тебя первым? 
Ивану Ивановичу показалось, что Мариэтта Генриховна предложит сейчас устроить с Анной Львовной любовь втроем. Подавляя в себе накатившую к горлу тошноту, он выпростался из объятий ненасытной идеологини и налил себе третий стакан. Но Мариэтта Генриховна не дала ему выпить. Отобрав стакан, поставила его на прикроватную тумбочку, снова прижала голову Ивана Ивановича к своей груди и шепнула в другое ухо: 
- Тебе необходимо приступить к написанию докторской диссертации. И чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше. Тему я придумаю. Нехорошо останавливаться на достигнутом... 
А потом наступило утро 19 августа. В Москву вошли танки. Информация из столицы шла самая противоречивая. Горком комсомола и горком партии, расположенные через площадь один против другого, гудели, как растревоженные осиные гнезда. Люди носились по этажам, перебегали из одного здания в другое и все спрашивали друг у друга: «Что делать? Кто виноват? Какие будут указания? Есть ли инструкции из центра?». В этом бедламе один Иван Иванович сохранял спокойствие. Он стоял у окна своего кабинета, смотрел сквозь мелкое сито дождя на площадь с высохшими на корню дубками и ямой, вырытой когда-то кабанами, переводил взгляд на окна горкома партии, за которыми скрывались альтруистки Мариэтта Генриховна и Анна Львовна, и думал: «Хорошо бы и в наш Краснобогатырск ввести танки, а командование танкистами поручить мне. Я бы развернул башни в сторону горкома партии, приказал танкистам зарядить пушки снарядами самых больших калибров, какие только у них найдутся, и ка-ак долбанул бы прямой наводкой из всех стволов, так, чтобы от этих колготочкиных да монастырских и пыли не осталось»... 

Чуднó устроен русский человек! Все-то о нем радеют, все заботятся, чуть ли не за уши тянут в даль светлую, а он знай твердит одно: «А на хрена?». Посмотришь на нас со стороны – вроде люди как люди, ничем от других не отличаемся. А копнешь глубже – и поймешь: нет, таких, как мы, русские в целом мире не сыщешь. 
Для нас все, что не белое, черное, и все, что не черное, белое. Многоцветье мира для нас как бы не существует вовсе. Попытка разнообразить нашу цветовую гамму другими красками, предпринятая в начале 90-х годов, привела к образованию некой «красно-коричневой» смеси, которая до смерти испугала самих составителей этой смеси. К счастью, она никак не отразилась на нашем мировосприятии. 
Нет народа более разобщенного, чем мы, русские. Готовые поделиться последним куском хлеба ради блага дальних, мы в отношениях с ближними руководствуемся правилом: бей своих, чтобы чужие боялись. Даже среди папуасов Новой Гвинеи не встретишь людей, которые относились бы друг к другу с большей ненавистью, чем относимся друг к другу мы, русские. Обхамить русскому русского без всякой на то причины, вмазать промеж глаз, вложить в драку всю ярость, на какую только мы способны, - проще, чем простуженному лишний раз высморкаться. Нам представляется, что таким образом мы самоутверждаемся в глазах окружающих. На самом деле мы не самоутверждаемся, а даем выход накопившемуся в нас ожесточению, порожденному вековой отчаянной нищетой. «Лишения, которым подвергался русский в старину, - писал Николай Чернышевский, - притупляли его чувство в перенесении физической боли, точно так же притупляли в нем и жалость к страданиям других. При всей врожденной доброте сердца, вообще русские были в старину народ безжалостный! Помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко. Первое было внушением врожденного качества. Второе, гораздо более сильнее и чаще выступавшее наружу, было следствием ожесточения от скорби и лишений». Надобно здесь заметить, что власти на Руси во все времена поддерживали и развивали в народе именно это наше чувство ожесточения к ближним своим. Иностранцы, посещавшие в стародавние времена Россию, вывели даже «русскую дилемму», суть которой состоит в следующем: трудно решить, дикость ли народа требует таких самовластных государей, или от самовластия государей народ так одичал и огрубел. Максимилиан Волошин в 1920 году вывел собственную поэтическую формулу чисто русской «связи времен»: 
Расплясались, разгулялись бесы
По Руси и вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северо-восток.
В этом ветре гнет веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогана, вихря, свистопляса,
Быль царей и явь большевиков.
Доживи Волошин до наших дней, он наверняка поставил бы рядом с царями и большевиками нынешних демократов. А русские тем временем, не зная, как иначе выразить свое отчаяние от вечной нищеты, бьют друг другу морды. 
Носители богатейшего языка, способного передать тончайшие движения души, мы вкладываем всю душу в мат, одинаково понятный как в высших сферах власти, так и в среде бомжей. Привычка материться по поводу и без повода дала, подобно запущенной раковой опухоли, обширные метастазы, вытравившие из нас способность нормально думать и изъясняться по-русски. Мы перестали понимать родной язык и, лишившись речи, утратили способность мыслить. 
Мы не то чтобы фаталисты, а, скорее, прирожденные пессимисты. История так часто ставила нас в безвыходное положение, что мы уже не надеемся ни на что хорошее и заранее готовы смириться со всем дурным, подстерегающим нас за каждым углом. «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» – вот кредо русских людей. Многократно битые и перебитые, мы не строим никаких иллюзий относительно будущего. На все случаи жизни у нас припасены готовые, оправдывающие все наши действия и бездействие ответы: авось, небось и как-нибудь. Потому-то, начав что-либо делать, мы редко доводим начатое до конца. Да и зачем? «Будет день – будет пища», - это очень русский подход к окружающему нас миру и осознанию нашего места в нем. 
В оценке поступков других, да и своих собственных, мы исходим из принципа: «Казнить так казнить, миловать так миловать». Миловать нас не за что. Остается казнить. И мы безропотно всходим на эшафот, готовые сложить голову за самый ничтожный проступок. Стоит ли удивляться, что современная Россия, объявившая себя демократической страной и правовым государством, вышла на первое место в мире по числу заключенных? Их у нас 740 на сто тысяч жителей, или, для наглядности, каждый 133-й человек. Для сравнения: в Германии их 72, во Франции 90, в Англии 96. Такого огромного числа заключенных, какое содержится сегодня в российских тюрьмах, не было даже при Сталине. И ведь не скажешь, что наши суды отличаются особой свирепостью: за украденную курицу у нас можно схлопотать семь лет, тогда как за убийство человека – всего пять. Между тем в царской России, прозванной «тюрьмой народов», было всего 60 заключенных на те же сто тысяч жителей. Меньше, чем в современной Германии, славящейся своими законопослушными гражданами. Впрочем, и эта наша готовность сложить голову ни за что, имеет свои исторические корни. В России, писал польский историк Казимир Валишевский, «человеческая жизнь ценилась крайне низко, и это презрение к жизни было общим как для убивающих, так и для убиваемых. Казни прямо ужасны. Продолжают допрашивать осужденных чуть не до эшафота, их снимают с колеса с переломанными уже членами, чтобы привести в комнату допросов, и все это не возмущало никого, даже самих осужденных на казнь. Абсолютное подчинение индивидуума государству объясняет отчасти это явление. Индивидуум часто возмущается, вступает в борьбу с господствующей властью, но, побежденный, подчиняется своей участи и заботится лишь о том, чтобы умереть прилично и праведно, как если бы он был в своей избе. Часто осужденных приводят к эшафоту несвязанными, они спокойно кланяются присутствующим, повторяя: простите, братцы! Затем они сами помогают палачам. Зарытые в землю заживо женщины, обвиненные в прелюбодеянии, благодарят кивком головы тех милостивцев, которые бросают в колоды, специально предназначенные для этой цели, монеты на их погребение». 
Сильно преувеличено мнение, будто русским от природы присуща тяга к знаниям. До сих пор нахожусь под впечатлением от телепередачи из Карачаево-Черкесии. Журналист беседовал с пожилыми женщинами-казачками, которые жаловались на отсутствие работы, на то, что коренные жители воруют у них скот и поджигают дома, русских девушек насилуют, а парней ни за что ни про что убивают. В конце передачи журналист спросил, что, по мнению этих многое повидавших на своем веку женщин, нужно сделать, чтобы изменить положение к лучшему? Казачки, до той минуты бойко изливавшие свои горести, вдруг разом попритихли, и лишь одна ответила за всех: «А я не зна-аю, я негра-амотная!..» 
Читатель, вам доводилось встретить на рынке ли вашего города, в торговом ларьке, просто на улице представителя нерусской нации, который бы признался в своей неграмотности? Дожить до седых волос и остаться неграмотной в стране, где всеобщее бесплатное образование не декларировалось, а было фактом, - это позор, в котором и на ушко-то близкому соседу стыдно шепнуть. А тут на всю страну как орден нацепила себе на грудь: «Я негра-амотная!..» Что стоит за этим бахвальством (а это именно бахвальство и ничего больше)? Убеждение, что чем ты униженней, чем более убог телом и душой, тем больше у тебя прав на особое к тебе внимание, тем больше ты заслуживаешь защиты. Юродивые, выставляющие напоказ свои действительные и мнимые изъяны, - тоже явление сугубо русское, которое не встретишь ни у какого другого народа. Поскорей получить специальность в ПТУ, чтобы самостоятельно зарабатывать деньги, - вот предел мечтаний многих и многих русских. Глубокие знания не относятся к числу добродетелей ни основной массы русской молодежи, ни их родителей. Почему-то в среде русских принято считать, что образование – блажь, впустую потраченное время, помеха для занятий серьезным делом. Отчасти в этом повинны власти бывшего СССР, которым для осуществления их грандиозных планов то по строительству новых городов, то по поднятию целины, а то по строительству БАМа требовались молодые сильные руки, а не умные головы. Впрочем, власти бывшего СССР лишь продолжили традицию, заложенную русскими царями в стародавние времена. Писал же австрийский посол при дворе царя Алексея Михайловиче Августин Мейерберг еще в XVII веке: «Москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, что это надобно приписать самим государям, которые ненавидят их из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго». Сегодня нежелание русских учиться получило поддержку на государственном уровне: нынешняя власть загнала образование в такую несусветную даль, откуда не выберется и через сто лет. 
Вошло в многочисленные поговорки неуважительное отношение русских к соблюдению законов. «Закон, что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет», - живет в нашем подсознании издревле заложенная истина. Еще нашим предкам мечталось: «Хоть бы все законы потонули да и судей перетопили». На деле неприятие законов оборачивается против нас самих. Вот грустный и отнюдь не единичный пример. В конце 90-х годов в Москве работал французский журналист Антуан Дюрат. Вернувшись на родину, он написал книгу про нас и наши взаимоотношения с властью. В письме московскому другу он так объяснил причины, побудившие его взяться за перо: «Есть вещи, которые видны только издалека. Лишь в Париже я понял, что губит вас как народ, как нацию. Прислушайся ко мне…» И поведал несколько историй, способных потрясти воображение любого нормального человека, только не русского. Дюрата возмущал не столько произвол, чинимый российскими милиционерами, сколько покорность, с какой русские мирятся с этим произволом. Впрочем, один случай показался французу достойным внимания. «Одного человека страж порядка избивал на моих глазах, - написал он. - Человек после каждого удара падал, но снова вставал и требовал у милиционера соблюдения формальностей: представиться и предъявить удостоверение. Милиционер на это только удивленно хмыкал и бил, бил, бил. Ему очень хотелось быть сильным, таким, чтобы с одного удара свалить с ног кого угодно. Ему нравилось, что у него есть дубина, а у других ее нет. И ему было непонятно, что такое мужество. А мужество – это вставать после каждого удара, презирая боль, и требовать соблюдения своих прав. Если бы все русские были такими, как этот, Россия была бы величайшей державой мира!..» 
Положа руку на сердце, читатель, ответьте: много ли среди нас найдется таких мужественных людей? Единицы на миллионы! А потому Россия не скоро станет великой державой. 
В частной жизни мы почувствуем себя полными идиотами, если пройдем мимо бесхозной вещи и не присвоим ее. И ведь не скажешь, что без этой вещи нам и дня не прожить; мы тащим все подряд потому, что не можем поступать иначе. Один пример. В Швеции, чтобы удовлетворить потребность детей в созидательной деятельности, возникающей у каждого ребенка в пяти-семилетнем возрасте, во дворы многоквартирных домов завозят строительные конструкции, рулоны фольги, банки с красками всех цветов и оттенков, кисти, другие материалы, из которых можно соорудить и разукрасить дворец, крепость, немудреный лабиринт, все, что подскажет детям их фантазия. Когда конструкции и материалы приходят в негодность, их увозят и привозят новые. Вы можете представить что-либо подобное в наших дворах? Да пусть только попробуют завезти в любой наш двор не то чтобы готовые строительные конструкции, а хотя бы одну-единственную банку списанной за давностью срока хранения краски! В ту же секунду сопрем и не испытаем при этом ни малейших угрызений совести. «В хозяйстве все сгодится». Для нас воровство – это когда лезут в мой карман или обчищают мою квартиру. Ну а что зазорного в том, чтобы взять ничье? В результате в той же Швеции из детей почему-то вырастают созидатели, а наши дети превращаются в вандалов. Задержавшись в умственном и эмоциональном развитии на уровне двух–трехлетних крох, когда дети ломают все вещи подряд, чтобы узнать, что находится внутри них, наши отпрыски и в юношеском возрасте продолжают делать то же самое: крушат телефонные автоматы, режут сиденья в автобусах и электричках, выламывают почтовые ящики, уродуют качели и карусели в своих и чужих дворах. Да и могут ли они поступать иначе, если те же качели и карусели запомнились им именно в таком изуродованном виде? Вот и получается, что в Швеции, население которой не превышает численности жителей Москвы, любая техника «сделана с умом» и пользуется спросом во всем мире, а от отечественной техники мы же первые и воротим носы. 
Если обстоятельства вынуждают нас что-то сделать, мы непременно начнем «с нуля», выбросив за ненадобностью все, что было сделано до нас. Кто подсчитает, какие невосполнимые материальные (и не только) потери понесла Россия из-за нашей неуемной страсти «разрушать до основанья» все, что досталось нам в наследство, а уж потом возводить на месте разрушенного новое? Мы, русские, все еще язычники, которые полагают, будто искупительная жертва в виде всего, что было создано до нас, принесенная на алтарь истуканам, разом изменит нашу жизнь к лучшему. И недоумеваем: почему у других народов, которым и в голову не придет крушить и ломать все, что напоминает о прошлом, «к лучшему» получается, а у нас – нет? 
Мы исполнены презрения к своей истории, которую каждый перетолковывает на свой лад. И чем больше эта история перетолковывается и перевирается, тем менее интересной она для нас делается. Оттого Россия единственная в мире страна с непредсказуемым прошлым. Замечая, как уважительно относятся к своей истории и к себе другие народы, мы спохватываемся, что делаем что-то не так, не можем понять, что именно делаем не так, и тогда сгребаем за грудки первого встречного и грозно вопрошаем: «Ты меня уважаешь?». Горе тому, кто скажет «нет». Зато мы тут же влюбимся в каждого, кто скажет «уважаю», хотя при этом будет иметь в виду совсем другое: «Уважаю, уважаю, ты только отцепись от меня». Исполненные самых горячих чувств к новоявленному «уважальщику», мы сорвем с себя последнюю рубаху и молвим: «Возьми, брат, мне для себя ничего не надо, лишь бы тебе жилось хорошо». Рубаха наша скорей всего тут же окажется на помойке, но зато мы почувствуем себя на верху блаженства от мысли, что и нас уважают. 
Не признавая над собой никакой власти, мы грезим о сильном государстве, управляемом твердой рукой. Мы верим, что только сильная власть избавит нас от всех напастей, которые сыплются на нас отовсюду, надежно защитит нас, наведет порядок в стране, чистоту возле нашего подъезда и заодно в подъезде, насквозь провонявшем кошками, мочой и еще какой-то мерзостью, оденет нас, обует, накормит, отремонтирует прохудившуюся крышу, починит покосившуюся ограду, вспашет огород… Словом, сделает все, что и должна делать, по нашему разумению, власть, которую мы выбираем. Иначе зачем нам власть? Превыше всего мы ценим свободу! Свобода для русского человека суть воля, ну а воля – это «да пошли вы все…» 
Если верно, что история человечества развивается по спирали, то наша история движется по замкнутому кругу. На эту чисто русскую особенность обратил внимание еще Чаадаев. В начале ХIХ века он писал: «Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось». 
Любой иностранец знает, что за деньги, которые он платит государству в виде налогов, власть обязана отстаивать его интересы. Любой русский знает, что сколько он своему государству ни заплатит, ему все будет мало. Для любого иностранца его государство – партнер, который не только спрашивает, но и с которого можно спросить. Для любого русского его государство – бандит, рэкетир и убийца в одном лице. Страх – вот единственный способ, который российские власти во все времена почитали как единственно доступный разумению русских возможность управления нами. Не кто иной, как президент Путин признал: «Это очень в российской традиции – ругать власть, бояться власти и не ждать от нее ничего хорошего. Наша историческая память полна страхов». Механику этих страхов раскрыл во второй половине XIX века митрополит Московский и Коломенский Макарий, в миру Михаил Петрович Булгаков, академик Петербургской академии наук, автор 12-томной «Истории Русской Церкви». Вот что он, в частности, писал о времени, когда никакого монголо-татарского ига еще и в помине не было, а вот модель управления нами уже получила такие законченные формы, что и по нынешний день не претерпела ни малейших изменений: «Князья, бояре и другие лица, которых посылал великий князь своими наместниками в разные города и области, получали их не для управления только, но и для собственного кормления. Потому не столько заботились о том, чтобы творить суд и правду людям, сколько о том, чтобы от них нажиться, и не было пощады ни горожанам, ни поселянам. Дьяки, тиуны и многие другие мелкие чины, окружавшие наместников и бывшие  исполнителями их распоряжений, в свою очередь, преследовали преимущественно ту же цель собственного кормления; каждый заботился, как бы побольше себе приобресть, и горе было поселянам, когда в их села и деревни наезжали с своими требованиями эти представители власти! Суд был грозен и страшен: при производстве его допущены были законом правеж и пытки, а по окончании – разные виды смертной казни, особенно для поселян. И эта грозность суда еще более способствовала взяточничеству, которое и без того не знало меры». 
Страх въелся в наши гены, парализовал волю, свел до опасно низкого уровня инстинкт самосохранения. И без того склонные к неумеренному потреблению спиртного, как средству ухода от действительности, русские превратились сегодня в нацию пьяниц. В России появились уже не отдельные деревни и города, а целые регионы – Чукотка, например, Магаданская и Сахалинская области, - где пьянством охвачено практически все население. По данным статистики, половина жителей России признана алкогольно-зависимой, а 20 миллионов являются хроническими алкоголиками. Если в начале 90-х годов численность алкоголиков-мужчин и алкоголичек-женщин в нашей стране соотносилась как 10 : 1, то к концу ХХ века эта пропорция выглядела уже как 6 : 1. Беда, однако, не только в том, что численность алкоголиков мужчин и женщин выравнивается, но, что хуже всего, омолаживается. Катастрофически быстро растет число подростков, которым врачи поставили диагноз «алкогольный психоз». Многие дети страдают от алкоголизма уже в утробе матери. На свет появляется все больше детей-дегенератов, зачатых родителями в пьяном виде. На пороге ХХI века 17 процентов всех новорожденных русских были признаны дебилами. России осталось «добрать» всего один процент, чтобы процесс дебилизации нации стал необратимым. В довершение всех напастей на страну обрушилась наркомания, вовлекая в свою орбиту совсем молодых людей, и уже никого не шокирует тот факт, что в Хабаровске, например, пациентом наркодиспансера стал 6-летний ребенок. 
Безволие, покорность судьбе, ни на чем не основанная надежда, что рано или поздно все образуется, - без нас образуется, но образуется для нас, - вот что стало определяющим в жизни русских. В итоге смертность среди русских превысила рождаемость. За десятилетие реформ Россия потеряла 15 миллионов человек: 11 миллионов из-за двукратного спада рождаемости и 4 миллиона из-за резкого сокращения сроков продолжительности жизни. Специалисты утверждают: если такая тенденция сохранится и впредь, численность русских в ближайшие пятьдесят лет сократится вдвое, а к концу столетия мы, как этнос, исчезнем вовсе (немногочисленные диаспоры русских в странах Западной Европы и США не спасут положения). Прибавьте к сказанному, что из ста новорожденных русских лишь 20 можно признать здоровыми, и общая картина ближайшего будущего нации предстанет в самом мрачном свете. 
Чтобы дорисовать портрет русского, добавлю, что человек этот легкий, веселый, приветливый, а вот песни у него – грустные. Живет русский человек сердцем, а не головой, наивен до такой степени, что его не обманывает разве что только еще более ленивый, чем сам русский. Русский семь раз отрежет и лишь потом догадается один раз отмерить, а отмерив, будет долго ломать голову над вопросом, чтобы такое из этих семи ни на что не годных обрезков соорудить и, в конце концов, сообразит, и соорудит, и пустит в дело. Умение заглянуть в завтрашний день, инстинкт самосохранения у русского человека отсутствуют напрочь. Скажут ему: «Строй коммунизм!» - он спросит: «А на хрена?» - но коммунизм начнет строить. Скажут ему: «Ошибочка вышла с коммунизмом, давай строй капитализм», - он опять поинтересуется: «А на хрена?», - и не получив ответа снова, начнет строить капитализм. Скажут ему: «Иди воевать и умри!» - он уже не поинтересуется даже: «А на хрена?» - а молча отправится воевать и умирать и в Афганистан, и в Чечню, куда только его ни пошлют. Его, убитого, уже не поштучно, как на скотобойне, а тысячами и миллионами станут считать, - а ему все хны: мертвые сраму не имут. 
Над разгадкой тайн русской души бились лучшие умы человечества, а все - мимо. Уж на что разбирался в человеческой душе Фрейд, уж каким тонким психоаналитиком слыл - целую школу после себя оставил, - а и тот угодил пальцем в небо, когда заявил, что попеременное «грешить» и «каяться» и есть национальная особенность русского характера. Достоевского он, видите ли, начитался! А доведись ему прочитать «Мастера и Маргариту», которых Булгаков закончил аккурат в год смерти Фрейда, задумался бы: а не перепутал ли он стремление русского излить душу первому встречному, рассказать о себе все как есть без малейших прикрас, с покаянием? Русский каяться не приучен, а если и прибегает к этому нехитрому способу замаливания грехов, то совсем не для того, чтобы очистить свою душу, которая у него и без всяких покаяний чиста. Небось, помните, как повела себя супруга Никанора Ивановича Босого, председателя жилтоварищества дома №302-бис, что по Садовой улице в Москве, когда к ним в квартиру явились двое граждан в штатском и сразу направились в сортир, в вентиляционном ходе которого обнаружили валюту? Сметливая Пелагея Антоновна (так звали жену Босого, если кто забыл роман Булгакова «Мастер и Маргарита»), сама до корней волос русская, сразу все сообразила, поняла и крикнула, желая спасти мужа: 
- Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет! 
Ну и что ответил ей на это Иваныч, тоже, между прочим, насквозь русский человек? А вот что: 
- У, дура проклятая! 
Он ведь, сердечный, знал, что взял взятку, но взятку рублями, а не валютой. Он и признался в этом своем проступке чистосердечно. А в чем ему было каяться-то? В том, что валюту ему подбросили враги? Так он и в этом признался, то есть, другими словами, сразу же и, прошу обратить ваше просвещенное внимание, без всякого принуждения со стороны официальных лиц излил перед первыми встречными душу: виноват, мол, казните. Ну а при чем тут, спрошу еще раз, покаяние? В каких это романах Достоевского можно вычитать, что русские тем только и занимаются, что грешат и каются, каются и грешат? Что дало основание Фрейду написать: «Русская душа отважилась сделать вывод, что грех - необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством от божественной милости»? Где вообще он встретил нормального, пусть даже и нового русского, который бы наслаждался всем блаженством от божественной милости, а не напился бы на радостях до положения риз, если б такая милость на него и в самом деле вдруг свалилась? 
Иностранец - практик; русский - мечтатель. Иностранец знает, что его успехи находятся в прямой связи с тем, что он сам сделает для себя. Русский надеется на чудо, потому что его сотнями лет приучали к мысли, что если он что-то и намерен сделать, то только с высочайшего дозволения чиновников. У иностранца на первом месте дело, у русского - вера. Иностранец боится, что за ненадлежащее исполнение закона или, тем паче, его нарушение ему грозит кара. Русского никакая кара не страшит. Закон утверждает свои нормы через насилие, вера - через любовь. Иностранец демонстрирует свою религиозность. Русский, матерясь, поминает и Бога, и душу, и мать. Одного Христа щадит, а если о чем попросит, то непременно именем Христа. Чем объяснить такую избирательность? Да просто тем, что Иисус Христос для русского - свой в доску парень. Это самый русский из всех Богов, каких только знают мировые религии. Христу простительно все: и угрозы разнести все вокруг к чертовой матери - «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч», - и светлая, пронизанная нежной любовью к этому же миру надежда - «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Очень это по-русски сказано и, как во всем русском, нелепо искать здесь противоречие. Иисус Христос для русского первый нарушитель законов, и именно этим он дорог русскому сердцу. «Не человек для субботы, а суббота для человека», - говорил Он и, круша тысячелетиями создаваемые законы, шел к душам людским через любовь - опять же очень по-русски. Мало того, что Христос не соблюдал суббот; Он манкировал омовениями и постами, обожал пирушки и баловался винишком, якшался с самарянами, которых каждый правоверный иудей обязан был ненавидеть, водил дружбу с мытарями, блудницами и грешниками... Законы во все времена карали грешников, а вот Иисус грешников в первую очередь и любил. Ну, не русский ли Он после всего этого? Зато и очень по-русски расправились с ним те, ради кого пришел Он в этот мир: в воскресенье народ с ликованием встретил Его при въезде в Иерусалим, пел ему осанну, что в переводе на нашенский язык означает помоги, дай счастья, а уже ранним утром в пятницу орал на площади: «Распни Его, распни!» - требуя от Пилата крови праведника. 
Так что же предпочтительнее для нас, что органичнее и естественней для нашего народа: русское небрежение законом или цивилизованное почитание его? На мой вкус - небрежение. И не только на мой. Русский религиозный философ Вышеславцев писал: «Ошибаются те, кто думает, что справедливое устроение человечества («оправдание») разрешается системой справедливых законов, идеальным государством - монархией, или республикой, или коммунизмом, как думал античный мир и как думает современное внехристианское человечество; ошибаются и те, которые хотят устроить человеческую душу и сделать ее праведной, связать своеволие страстей сетью моральных императивов и запретов. Ни усовершенствование законов, ни организация властей, ни постоянное моральное суждение и осуждение (любимое занятие толпы) - не устраняют и даже не уменьшают количества зла и преступления на протяжении исторического пути. По-прежнему  «мир весь во зле лежит», и порою кажется, что он становится еще злее. Трагедия закона в том, что он хочет и не может, требует и не выполняет, обещает и не дает». 
А вера? История живет и развивается не законами и законниками, а верой и одержимостью верящих в свои идеалы. Закон, с точки зрения русского, ничего не созидает и потому - паразит. Вера лежит в основе любого творческого начала, с нее начинается созидание. Многочисленные примеры могучих взлетов человеческого духа, невиданные достижения цивилизации не в том заскорузлом понимании, какое вкладывают в это слово отечественные демократы, а в ее изначальном значении совокупности достижений общественного развития, материальной и духовной культуры, надежды на лучшее переустройство мира не для себя и даже не для детей своих, а для далеких неведомых потомков, которые будут лучше нас, достойнее нас, прекраснее нас, - вот что является следствием веры. 
Русские в своей наивной святой вере - сущие дети. Мы удивляемся всему и готовы поверить всему, потому что так уж мы устроены - верим. Скажи нам: «Коммунисты - те же фашисты». И мы поверим. Скажи нам: «Демократы - дерьмократы». Нас и этим не удивишь. Скажи нам: «Вот тебе ваучер, отныне ты хозяин всего, что никогда тебе не принадлежало», - мы опять поверим. Скажи: «Куда прешь, сволочь! Не видишь - частная собственность господина Семипупкина!» Мы и не попрем, потому что не слепые, видим: действительно, теперь это на законных основаниях не наша, то есть общая, а его, бывшего товарища, а ныне господина Семипупкина частная собственность. Скажи: «За все, чем ты пользуешься, даже за воздух, которым дышишь, плати из своего кармана, потому как теперь у тебя своего ни хрена за душой не осталось», - мы повздыхаем, поохаем, а куда ж денешься - станем платить. 
Как и каждому ребенку, русскому нужен поводырь. Не свирепый надсмотрщик, выучившийся в чикагской или другой какой заморской школе, и не собственный хам, которому дай только волю поиздеваться над себе подобными - уж он отведет душеньку, поизгаляется так, что мало не покажется, - а добрый и умный поводырь. Любящий поводырь, верящий, как и всякий русский, в справедливость, в правду. Такой поводырь и сам не заметит, как подрастет под его добрым приглядом русский человек, расправит свои богатырские плечи, вздохнет полной грудью и - примется за дело, чтобы вера его святая, тысячу лет согревавшая его душу, стала бы наконец явью. Неважно, как назовут эту овеществившуюся явь потомки: социализмом ли, коммунизмом ли, капитализмом или еще как. Будет эта явь своя, национально самобытная, - вот что важно. И удивится мир: что это за народ такой сказочный объявился на земле? откуда у него сокровища такие несметные вдруг появились? хотим быть похожими на этот народ! 
А что, скажете, фантазирую? Ничуть. Нам ведь и в самом деле не нужны ни деньги заграничные, ни пример их и опыт, которые никак не налезают на нас, сколько нас в эти опыт и пример не впихивай, ни даже их барахлишко и пища, которую они сами уже не способны переварить. Да и где это видано, чтобы за чужие деньги да за чужой хлеб можно было бы собственное счастье купить? Поводырь нам нужен. Один лишь добрый и умный поводырь. Дождемся ли мы его, разглядим ли его лицо среди сонма самодовольных рож, которые нам без устали навязывают с газетных и журнальных полос и телевизионных экранов? Ведь знаю же, есть ты, не можешь не быть среди такого светлого, такого чистого, такого наивного и такого талантливого народа. Ау, откликнись! Мы заждались тебя, мы поверим в тебя, мы признаем в тебе нашего поводыря. Ты только выгляни, покажись, а уж за нами дело не станет. Нет, не отзывается, молчит. Или по застенчивости не спешит показаться? А жаль... 

 
Глава 4
РАЗДРАЙ В СТАНЕ ДЕМОКРАТОВ

Что-то поделывал четвертый из симпатичных мне отцов-основателей города на далекой северной реке Молоките, пока я продирался сквозь дебри русскости? Ага, вон он: стоит у окна своего кабинета и глядит на площадь Ленина - на дубки, обглоданные лосями, на кабанью яму, превратившуюся в непролазную лужу из-за мелкого и совсем не летнего дождя, который как зарядил с утра, так весь день и продолжался, на освещенные окна расположенного напротив горкома партии. Размечтался, сердечный, о танках и о том, как хорошо бы долбануть из них по горкому снарядами самого крупного калибра (в армии Иван Иванович Раздрыгайлов, по причине занятости ответственной работой, не служил и потому в военной технике и боевом снаряжении не разбирался, хотя принять на себя командование танковым батальоном запросто мог). 
К вечеру, несмотря на непогоду, на площадь стали стекаться краснобогатырцы. Метание по этажам и между двумя горкомами - комсомола и партии - усилилось. Отовсюду неслись придушенные, как на панихиде, голоса: «Как можно? Ведь ясно же сказано - в стране введено чрезвычайное положение. Какие тут могут быть сборища в общественных местах? Кто разрешил, по какому такому праву? Почему Москва медлит с указаниями? Где, в конце концов, милиция?» 
Милиция появилась, и полку краснобогатырцев на площади прибыло. Кто-то развел костер; за ним в разных концах площади загорелись еще костры; люди - гражданские и милиционеры - грелись у огня и расходиться не спешили. Появилась водка. Ночью площадь чуть поредела, но с утра - благо дождь прекратился и выглянуло солнце - все пространство между двумя горкомами оказалось запружено краснобогатырцами. А Иван Иванович как стоял у окна, смоля одну сигарету за другой, так и продолжал стоять. Вожаку комсомольцев города грезилось: хорошо бы не только раздолбать горком из танковых орудий, но и для верности сбросить на него с самолета парочку-троечку бомбочек. 
Часов в 11 утра 20 августа в кабинет Раздрыгайлова влетели насмерть перепуганные Мариэтта Генриховна и Анна Львовна. С растрепанными прическами, сразу постаревшие и подурневшие, они затараторили разом, так что Иван Иванович запутался, кто из них что говорит: 
- Иван Иванович, надо что-то делать! 
- Наш первый от страха наложил полные штаны и не в силах взять под контроль ситуацию! 
- Вся надежда на вас, Иван Иванович! 
- Народ митингует, требует, чтобы на площадь вышли представители власти и разъяснили, что происходит в стране! 
- Митинги и собрания, как вы знаете, категорически запрещены... 
- ...а наш первый, от которого в первую очередь зависит, как станут развиваться события дальше!.. 
Иван Иванович спустился с самолета, с которого только что произвел прицельное бомбометание по горкому партии, не поразив при этом главные цели своей атаки - Колготочкину и Монастырскую, - прервал их трескотню: 
- Слышал: обосрался. 
Взял со спинки стула пиджак, натянул на свои могучие плечи и пошел к выходу: 
- Раз народ требует представителей власти, власть обязана подчиниться. 
Однако прежде, чем  Иван Иванович дошел до двери, дорогу ему перекрыли Мариэтта Генриховна и Анна Львовна. 
- Никогда и ни за что! - заявила Колготочкина. - Ваша жизнь слишком дорога для нас! 
Анна Львовна вцепилась в лацканы его пиджака: 
- Мариэтта Генриховна абсолютно права! Пошлите вместо себя кого-нибудь другого! 
Наконец, обе женщины разом вскричали: 
- Только через наши трупы! 
- Да пошли вы, старые перечницы, - грубо сказал Иван Иванович, отставил их от двери и, сбежав по лестнице, вышел на площадь. Толпа при виде могучего Раздрыгайлова загудела. Иван Иванович, как танк, который так и не объявился в Краснобогатырске, прошел сквозь толпу в середину площади, похлопал себя по карманам, вспомнил, что за полтора дня высадил все четыре пачки сигарет, которые у него были, и спросил: 
- Закурить у кого найдется? 
- Найдется, коли огоньком угостишь, - ответил за всех шустрый дядечка, озорно подмигнув толпе: мол, сейчас покуражимся. 
- Огоньком угощу, - пообещал Иван Иванович, вынимая из протянутой ему мятой почки «примы» сигарету; оставшаяся пачка разошлась по рукам, и люди, демонстративно зажав сигареты между пальцами, насмешливо глядели снизу вверх на огромного Раздрыгайлова, ожидая, когда тот угостит их огоньком. 
Иван Иванович достал зажигалку, из внутреннего кармана пиджака вынул партбилет, полистал его, проверив, уплачены ли взносы за последний месяц, удостоверился, что задолженности за ним нет, поджег партбилет, прикурил и передал горящую книжицу соседу. Толпа разом вздохнула, и было в этом вздохе и удивление, и восхищение, и черт знает что еще, чего не выразишь словами, а только таким вот вздохом. Осторожно, будто это была не горящая книжица, а подожженный динамит, партбилет пошел по рукам, давая возможность прикурить от него всем желающим, пока полностью не сгорел. 
- Ну, ты даешь! - молвил шустрый дядечка, угостивший Раздрыгайлова сигаретой. 
- Речь давай! Давай речь! - потребовала толпа. 
Иван Иванович с высоты своего роста оглядел запруженную людьми площадь, глубоко затянулся дымом, бросил недокуренную сигарету под ноги, затоптал каблуком и гаркнул: 
- Да здравствует свобода! 
С разных концов площади донеслось: 
- Да здравствует свобода! Да здравствует демократия! Даешь свободу!.. 
Но Иван Иванович уже никого не слушал. Как все тот же танк, так и не объявившийся в Краснобогатырске, пошел дальше сквозь толпу, мимо обоих горкомов, люди хватали его, пожимали руки, говорили: «Молодцом! Видать, не боишься никого? Наш человек!», - пришел к себе домой (после отъезда Ласточкина в область Иван Иванович занял его просторную квартиру), отключил телефон и дверной звонок и завалился спать. 
Когда Иван Иванович проснулся - а случилось это уже к вечеру 21 августа, - никаких танков в Москве уже не было, по телевизору вместо порхающих балерин из «Лебединого озера» показывали какую-то чепуху, говорили про победу демократии над реакцией, несли другой вздор, а в дверь Ивана Ивановича кто-то отчаянно долбил кулаками. Иван Иванович пошел открывать и увидел на пороге взъерошенного, ставшего еще долговязее и еще нескладнее Ласточкина, который тут же набросился на него: 
- Ты что это такое сморозил? У тебя башка на плечах есть? Ты хоть соображал, что делал, когда сжигал самое святое, что дала тебе партия? 
- Заткнись, - сказал Иван Иванович. - Выпить хочешь? 
- Налей! - потребовал Ласточкин. 
В этот день Леонид Сергеевич Ласточкин, второй секретарь обкома партии и образцовый семьянин, которого всегда мучили угрызения совести, когда он пусть редко, но из соображений высших интересов изменял своей красавице-жене с черт знает какой шелупонью, - впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь напился, как свинья. 
- Пропало! Все пропало! Страна погибла! - выл Ласточкин, размазывая по узкому длинному лицу слезы. - Все самое светлое, самое чистое, самое возвышенное, что наш народ десятилетиями созидал вот этими самыми руками, - Ласточкин протягивал Ивану Ивановичу мокрые от слез и соплей руки, чтобы тот увидел, какими руками держалась и созидалась держава, - все-все оказалось в жопе! Что ты на это скажешь, а? 
Иван Иванович, выпивший втрое больше Ласточкина и остававшийся трезвым, как стеклышко, смотрел на его впалую грудь (Леонид Сергеевич спьяну забыл, что находится не у себя дома, а в гостях, снял сначала пиджак, потом галстук, за галстуком последовала сорочка и теперь остался в одной лишь майке, которая висела на нем, как на швабре), и молчал. А Ласточкин продолжал рыдать: 
- Ты представляешь, что сейчас начнется? Ты отдаешь себе отчет в том, какие головы полетят? Погибла страна, все мы погибли! 
Ласточкин налил себе еще, выпил и хотел ткнуть пальцем в Ивана Ивановичу, но промахнулся, ткнул в графин с клюквенным морсом, и тот полетел на пол и со звоном разбился. Ласточкин махнул рукой, сказал: «Плевать», - и снова нацелился пальцем на Ивана Ивановича: 
- Вот ты скажи мне: ты партии веришь? 
- Не верю, - сказал Иван Иванович и собрал с пола осколки графина. 
- Подлец! - вскричал Ласточкин и полез на Ивана Ивановича с кулаками, но тот щелчком вернул его на место. - Ты не веришь партии, которая вырастила тебя, выкормила, дала образование и вывела в люди? Ты не веришь в ум, честь и совесть нашей эпохи?!. - От негодования Ласточкин закашлялся и не сумел довести до конца мысль, замешанную на словах вождя. 
- В этом подлом мире я вообще никому не верю, - сказал Иван Иванович и вынес на кухню в мусорное ведро осколки. Когда он вернулся, Ласточкин все еще давился кашлем. Иван Иванович легонько стукнул его по спине, и кашель тотчас пропал. 
- Кобель ты, - сказал Ласточкин и высморкался в свисающий край скатерти. - Кобель и алкоголик. И такого гада я пригрел на своей груди! 
- Ты на чем приехал? - спросил Иван Иванович, которому надоело слушать пьяные бредни старшего товарища. 
- Как это, на чем? - не понял Ласточкин. - Натурально, на машине. А на чем я еще мог добраться сюда? Может, ты хотел, чтобы я приполз к тебе на коленях? Кобель, жалкий кобель и ничтожный алкаш! Он, видите ли, партии не верит! Да знаешь ли, кто ты такой после этого? Вредитель! Да, да, вредитель и враг народа! Тебя, гада, расстрелять мало!.. 
- Ты на своей машине приехал или на служебной? - опять перебил его Иван Иванович. 
- Конечно, на своей! То есть, на служебной... На своей служебной... - Ласточкин запутался. - Послушай, что ты мне голову морочишь какой-то машиной? Ты что, не знаешь, что за мной закреплена персональная служебная машина? Моя машина, долдон! Личная! 
- Я не морочу тебе голову, я спрашиваю, - сказал Иван Иванович. - Если ты приехал на своей машине, то, стало быть, сам сидел за рулем, а если на служебной... 
Ласточкин рассмеялся. 
- Нашел дурака гнать в такую даль свою машину. Конечно, на личной! То есть, на персональной. Одним словом, на своей машине!.. - Ласточкин вконец запутался и рассердился. - Ты знаешь, что мне сказали по телефону Мариэтта Генриховна и Анна Львовна? Они тебя, дурака, любят, они, можно сказать, сделали из тебя человека, а ты? Чем ты ответил на их любовь? Машина его, видите ли, вдруг заинтересовала. Может, ты решил вернуться в свой автосервис, из которого я тебя когда-то, как из вонючей смотровой ямы, вытащил?.. 
- Короче, - в какой уже раз перебил Ласточкина Иван Иванович, - шофер дожидается тебя в машине? 
  Ласточкин поднял на Ивана Ивановича пьяные глаза, попытался сфокусировать на нем взгляд, поморгал и уронил голову. 
- Думаешь, я пьян? - спросил он. - Думаешь, я уже того... ничего не соображаю? Где же ему еще быть, как не в машине? Не на улицу же мне его выгонять! 
- И долго ты собираешься там его мурыжить? 
- Сколько надо, столько и буду мурыжить, - огрызнулся Ласточкин. - Тебе что за печаль до моего шофера? 
- Позвал бы его сюда, покормил. Человек ведь. 
Ласточкин опять поднял глаза на Ивана Ивановича, опять попытался сфокусировать на нем взгляд, но и на этот раз у него ничего не вышло. 
- Ты мне мозги не полощи, - сказал он. - Не забывай, кто ты есть, а кто - я. Лучше ответь на вопрос: что станется теперь со страной, со всеми нами? 
- Тебя интересует, что будет со страной или с тобой? - уточнил Иван Иванович. 
- Между прочим, - назидательно произнес Ласточкин, - я и такие люди, как я, и есть страна. - Чуточку подумал и прибавил: - Ее внутри- и внешнеполитический облик. Портрет! Я понятно излагаю? 
- А ничего не станется, - сказал Иван Иванович. - Подкрасите вы свой портрет, подрумяните где надо, а где не надо - припудрите, замените серп и молот на двуглавого орла или еще на что-нибудь, молиться станете не генеральному, а Богу... Словом, выкрутитесь. Известное дело: ворон ворону глаз не выклюнет. Так что как жили припеваючи, так припеваючи и будете жить. А может - и того лучше. Так что не бери в голову, сиди и пей, а я за твоим шофером смотаюсь. - И пошел на улицу звать в гости шофера Ласточкина. 
Как в воду глядел Иван Иванович! В стране происходили разительные перемены, а прежние руководители как сидели в уютных креслах, так и продолжали в них сидеть, - разве что таблички над этими креслами поменялись из понятных всем и каждому на менее понятные, а там и вовсе никому не понятные. Распался на полтора десятка новых государств Советский Союз, в России началась ускоренная, будто за страной кто гнался с дубиной наперевес, передача госсобственности в частные руки, а на ключевых местах, через которые шли потоки этой самой собственности, сидели и направляли их в нужное русло все те же прежние руководители. Время от времени на поверхность выскакивали какие-то крикуны, становились депутатами, потом перебегали в какие-то комитеты и фонды, рвали на лету все, что могли урвать, и быстро насытившись, исчезали, отчего прежние руководители, особенно те из них, которые в прежние времена занимали не самые приметные должности, становились все более приметными и уважаемыми, а там и вовсе непотопляемыми. 
Ласточкин быстро оправился после первого шока, быстро сориентировался в меняющейся ситуации и вскоре стал губернатором области, попутно утопив бывшего первого секретаря, - тот, разобидевшись, переехал в Москву и возглавил там какой-то инвестиционный фонд. На этот раз не Ласточкин поехал в Краснобогатырск, а Ивана Ивановича вызвал к себе. Показал новый, только что отремонтированный кабинет бывшего шефа, который занял за выездом хозяина (при этом Ласточкин употребил новомодное словечко «евроремонт», и наблюдательный Иван Иванович сразу смекнул, что «евроремонт» от обычного «ремонта» отличается тем, что материалы используются сплошь импортные, рабочие и гвоздочек отечественный побрезгуют взять в руки), спросил: 
- Ну, что я говорил? 
- А что ты говорил? - вопросом на вопрос ответил Иван Иванович. 
- Талантливые кадры в нашей стране умеют ценить, - произнес Ласточкин. - Кадры - главное наше достояние, так сказать - визитная карточка державы! 
- Портрет, - напомнил Иван Иванович. 
- Да, если угодно, то и портрет тоже, - согласился Ласточкин. - На таких кадрах, как мы с тобой, держалась и держаться будет земля русская! 
Затем пригласил Ивана Ивановича в просторную комнату отдыха, тоже сплошь обставленную импортной мебелью, показал ванную с подсветкой и подводным душем, которую назвал не ванной, а непонятным словом джакузи, подвел к унитазу с музыкальным сопровождением и, опять же, с встроенным душем, чтобы не трудиться подтереть задницу. Нахваставшись, вернулся с гостем в комнату отдыха и усадил в глубокое мягкое кресло, налил ему и себе коньяку, чокнулся и спросил: 
- Догадываешься, зачем я тебя вызвал? 
- Не догадываюсь, - сознался Иван Иванович. 
- Должность хочу тебе предложить. 
- Какую? 
- Думаю сделать тебя мэром Краснобогатырска, - сказал Ласточкин. - Ну, вздрогнем! 
Выпив и закусив импортными маслинами без косточек,  налил по второй. 
- Велика и многолюдна Россия, а дельных людей в ней, вроде нас с тобой, кот наплакал, - сказал Ласточкин, протягивая руку с наполненной рюмкой, чтобы чокнуться во второй раз. -  Как смотришь на мое предложение? 
- А на хрена мне становиться мэром? - спросил Иван Иванович. 
Рука Ласточкина дернулась и расплескала коньяк. 
- Ты, Иван, этим своим «на хрена» когда-нибудь меня доконаешь! Ты в чьей команде играешь? 
- Ни в чьей команде я не играю, - сказал Иван Иванович. - Я сам по себе. 
- Сам по себе ты писку свою драчи, - взбеленился Ласточкин. - А в жизни вопрос стоит иначе: или ты с нами, или с ними. 
- С кем это - с ними? - не понял Иван Иванович. 
- Не корчи из себя идиота, сам знаешь, - сказал Ласточкин. - Ты почему сжег свой партбилет? 
- По дурости, - сказал Иван Иванович. - Друзья огоньку попросили, а в моей зажигалке газу только на два чирка осталось. 
- Правильно отвечаешь, - похвалил Ласточкин. - И я, хоть некурящий, а тоже сжег свой партбилет. Тараканов под мойкой на кухне развелось столько, что хоть санэпидстанцию вызывай. Пришлось посветить, посмотреть, где они, подлые, прячутся. Сечешь? 
- Ничего я не секу, - сказал Иван Иванович. 
- Наивным прикидываешься, - покачал головой Ласточкин. - Ладно, давай в открытую. Нам с тобой с этими дуболомами-коммуняками не по пути. Разные у нас дороги. И видение, каким должно быть будущей у России, у нас с ними тоже разное. Теперь усек? 
- И теперь не усек, - сказал Иван Иванович. 
Ласточкин стал сердиться.
- Слушай, Иван, ты кончай изображать из себя Филатку. Если я тебе стал уже не нужен, то ты пока что нужен мне. Пока что! - со значением добавил он и поднял указательный палец. - Так что готовься стать мэром. Выборы проведем по всем демократическим правилам: дадим тебе трех-четырех долбоебов-соперников, которых ты без труда обставишь, и принимайся за дело. Котелок у тебя варит, сам сообразишь, как выстроить свою предвыборную программу. Выступления перед избирателями, всякую там цифирь, другую хренотень  выполнят за тебя Мариэтта Генриховна и Анна Львовна. Ты этих баб не отталкивай, у них тут, - постучал себя по лбу Ласточкин, - еще не все перегорело. 
- У них не тут, где ты показываешь, у них в другом месте еще не перегорело, - поправил Иван Иванович. 
- Я в твои личные дела не лезу, - сказал на это Ласточкин. - Ни в твои, ни тем более в дела Колготочкиной и Монастырской. Одно хочу посоветовать тебе, как другу: не ерепенься. Помни, что и они немало хорошего для тебя сделали. Цени это. Мне же главное, чтобы мэром стал именно ты, а не какой-нибудь идейный хмырь, который до сих пор прячет свой партбилет под подушкой. Так что действуй, господин Раздрыгайлов! 
Иван Иванович вернулся в Краснобогатырск и принялся действовать. Не без помощи Мариэтты Генриховны и Анны Львовны, которых Ласточкин все же навязал Раздрыгайлову, в несколько дней была составлена и по пунктам расписана предвыборная программа. Эта программа оказалась настолько простой и ясной даже ученикам младших классов, что ее тут же, не дожидаясь выборов, претворили в жизнь. 
Вот эта программа: 
1. Вернуть городу Краснобогатырск прежнее историческое название Гонт, присовокупив к нему частичку Санкт. 
2. Заменить названия улиц и площадей Санкт-Гонта на старые, а в тех случаях, когда старые названия безвозвратно утрачены, дать им новые наименования, соответствующие духу происходящих в стране перемен (так площадь Ленина превратилась в площадь Свободы, а улица Карла Маркса стала называться проспектом 21 августа - в память о бесславно провалившемся путче). 
3. Восстановить в первозданном виде избу Юрия Долгорукого, с которой началась Дупля, и домик Петра I, с которого началась история Гонта. Объявить эти строения памятниками древнерусского зодчества, взять их под охрану государства и содержать за счет бюджета города. 
4. Стереть с карты Санкт-Гонта издевательское название «тупик Свободы» и впредь именовать его «Приватизационным проездом». 
Другие инициативы Ивана Ивановича были менее эффектны, но не менее значимы в судьбе города, и потому их тоже сразу претворили в жизнь. Так, из одной газеты «Скипетр и Держава», которая с ноября 1991 года стала выходить вместо прежних «Краснобогатырских известий народных депутатов», Иван Иванович сделал две - «Скипетр» и «Державу», чтобы читателям было из чего выбирать и чтобы никому и в голову не могла бы взбрендить идея монополизировать свободу слова. На базе ПТУ №5, которое напоминало Ивану Ивановичу об отце, был создан первый на всем северо-востоке европейской части России частный гуманитарный лицей, директором которого стал известный в городе специалист в области эстетики Аполлон Сократович Гиацинтов. (Этого маленького изящного человечка Иван Иванович полюбил еще в детстве, когда тот поделился с ним однажды ириской: половинку оставил себе на закусь, а второй половинкой угостил маленького Ванечку. Позже Иван Иванович познакомился и с женой Гиацинтова - монументальной Вероникой Харлампиевной. Несчастная женщина много лет назад лишилась дара речи, и врачам, несмотря на все их старания, так и не удалось распознать причину ее внезапной болезни. Вероника Харлампиевна и теперь частенько поджидала Ивана Ивановича на улице, все порывалась ему что-то сказать, объяснить жестами, но Иван Иванович ничего понять не мог и, не желая огорчать немую, клал руку на ее безразмерное плечо, слегка похлопывал и ласково говорил: «Не беспокойтесь, Вероника Харлампиевна, вы, пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь, я сделаю для вас все, что в моих силах, а вашего мужа представлю на звание «Заслуженный учитель России».) Были и другие инициативы, проявленные Иваном Ивановичем с помощью Мариэтты Генриховны и Анны Львовны, но касались они в основном предвыборных обещаний сделать жизнь санкт-гонтчан еще лучше, еще богаче, еще благоустроенней и многих разных других «еще», которыми оснащают свои предвыборные программы все кандидаты на все должности и о которых сразу после выборов, заняв эти должности, напрочь забывают. 
Поэт Василий Забубенный, вдохновленный краткостью и исторической значимостью программы Ивана Ивановича, разразился одой «На день вступления в должность мэра Санкт-Гонта И. И. Раздрыгайлова», на которой сильно чувствовалось творческое влияние еще одного великого сына Севера России Михайло Ломоносова и которая была опубликована в «Скипетре» буквально за два дня до выборов (позже В. Забубенный по идейным соображениям порвал со «Скипетром» и стал печататься исключительно в «Державе»). Газетная вырезка с одой до сих пор хранится у меня, и мне доставляет удовольствие познакомить читателя с этим образцом изящной словесности: 
Восторгом полнится душа: 
Явился богатырь народу! 
Наследье прошлого круша, 
Он в прошлое торит дорогу. 
С ним рядом Долгорукий Юрий 
И Петр Великий, царь наш мудрый. 
Я слышу глас их издалека: 
«Привет, наш брат! Ты коммунизм 
Отринь, ведь он - анахронизм, 
А мы всегда за человека». 
Их трое. Три богатыря. 
Три росса чудных, сильных, гордых. 
С такими мы, душой горя, 
Рванем вперед, сметая подлых. 
Санкт-Гонт гордиться может смело, 
Что приобрел такого мэра. 
(В пылу вдохновения В. Забубенный забыл назвать четвертого богатыря – товарища А. М. Желеднодорожникова. Но не будем привередливы: ведь и Дюма-отец, сочинив роман про д´Артаньяна, назвал свой опус «Три мушкетера», имея в виду Атоса, Портоса и Арамиса, по рассеянности забыв упомянуть отважного гасконца.) 
Некто И. П. Блин-Гржимайло на следующий после публикации оды день и всего за день до выборов принес в редакцию «Скипетра» роман в стихах, также посвященный Ивану Ивановичу Раздрыгайлову. Плюхнул пухлую папку с оторванными тесемками на стол редактора и сказал: 
- Слабые стишки публикуете, старики. Графоманские. Разве Васька Забубенный способен подняться до своего героя? Тут размах требуется, глобальное мышление, видение исторической ретроспективы! Короче - вот вам нетленка. Отдаю почти даром. Если быстренько наберете, к выборам поспеете. Написано кровью сердца. 
Из-за ничтожно малого срока, оставшегося до выборов, эпохальный роман в стихах не стали даже читать, чем очень обидели И. П. Блин-Гржимайло. Забрав пухлую рукопись, он покинул здание редакции «Скипетра», перешел через улицу и скрылся в подъезде «Державы». Но и там, насколько мне известно, равнодушно отнеслись к творению добровольного донора. Не умеют у нас ценить таланты, нет, не умеют!.. 
Читатель, конечно, догадался уже, что выборы прошли без сучка и задоринки: Иван Иванович Раздрыгайлов, как написала о нем интеллигентная «Держава», «одержал сокрушительную победу». Если же учесть, что выборы мэра совпали с празднованием 840-летия города, то триумф демократии действительно следует признать сокрушительным. 
По случаю двойного праздника - победы демократии и юбилея города - в знакомых уже читателю «Лесных далях», перешедших в ведении мэрии, был устроен грандиозный банкет. Публика на банкет была приглашена самая изысканная: все ветви новой власти - исполнительная, законодательная и судебная, - журналисты, творческая и научная интеллигенция, новые русские, среди которых особенным вниманием пользовались президенты трех только что открывшихся в городе коммерческих банков - Петр Васильевич Брудерман, Василий Петрович Грудерман и Самуил Абдулхакович Лебёдушкин. Отовсюду неслось «о, да!», «о, нет!», «о, не говорите!», «о, говорите!», словом - сплошные «о! о! о!», изредка перемежаемое смачным «блин». Иван Иванович Раздрыгайлов, в только что сшитом по индивидуальному заказу строгом черном костюме, в галстуке-бабочке и с увесистой золотой цепью на шее - символом высшей власти в городе, весьма напоминавшим цыганское монисто, - был необыкновенно хорош собой. Женщины Санкт-Гонта, славящиеся своей красотой, так и льнули к нему. Иван Иванович подходил к каждому гостю и каждой гостье, находил для всех теплые слова, его поздравляли, не очень естественно смеялись и просили автограф. Одна особенно пикантная дама, у которой не нашлось под рукой решительно ничего, на чем можно было бы расписаться, не растерялась, обнажила восхитительно белое, словно подсвеченное изнутри загадочным светом плечо, и попросила: 
- Напишите и мне что-нибудь в память об этом вечере. 
Иван Иванович поглядел на это плечо, заглянул в огромные синие глаза красавицы, тоже словно бы подсвеченные изнутри загадочным светом, решил про себя: «Надо бы поближе сойтись с этой фифой», - а вслух спросил: 
- Что вам написать? 
- Что хотите! - пылко ответила дама. - Что вы обычно писали в детстве? 
- В школьных тетрадях или на заборах? - уточнил Иван Иванович. 
- Ах, мне все равно! - сказала красавица, слегка зардевшись. - Напишите что угодно. 
Иван Иванович взял протянутый кем-то фломастер, ненадолго задумался и написал: «Здесь будет Ваня». Поставил число, месяц, год и расписался. Все, кто находился рядом, нашли шутку Ивана Ивановича тонкой и остроумной, мужчины зааплодировали, а женщины поспешили обнажить свои плечи: «И мне напишите, и мне, и мне!..» 
Иван Иванович перешел к молодым, подающим надеждам журналистам Веничке Веничкину и Зиночке Кашкиной и поинтересовался: 
- Почему не пьете? 
Растерявшаяся от счастья, что Иван Иванович нашел минуту времени и для нее, Зиночка не нашлась что ответить, лишь пожирала глазами красивого мэра и в голове ее стучали молоточки: «Какой мужчина, ах, какой мужчина!», - а Веничка, тоже на секунду замешкавшийся, уже в следующую цопнул с подноса оказавшегося рядом официанта два фужера - один с пузырчатым шампанским, другой с невозмутимо прозрачной водкой, - сунул водку Зиночке, сам залпом тяпнул шампанское и запоздало сказал: 
- Почему не пьем? Пьем. Ваше здоровье, господин мэр! 
К Ивану Ивановичу подошел директор первого частного гуманитарного лицея Аполлон Сократович Гиацинтов, ведя под руку монументальную жену, рядом с который казался кузнечиком. Вероника Харлампиевна что-то промычала, показав на Ивана Ивановича, потом на мужа, а Аполлон Сократович, глазки которого уже блестели, запинаясь, заговорил: 
- Сердечно поздравляем вас, Иван Иванович... дорогой Ванечка... Я ведь тебя, шустрика, помню совсем еще шпингалетом... кхе-кхе... Это вот, позвольте представить вам, моя благоверная, так сказать - надежда в мрачном подземелье, - а я... - Не договорив, расчувствовался, и на редких ресницах его повисли две большие слезы. 
- Будет вам, будет, Аполлон Сократович, - успокоил его Иван Иванович. - Я все понимаю, вы же давно меня знаете... 
Гиацинтов ткнулся носом в золотую мэровскую цепь и навзрыд произнес: 
- Как же, конечно знаю! И с отцом вашим имел честь быть знаком. Друзьями, можно сказать, были. Редкой душевности был человек! А уж честный... Сегодня таких честных днем с огнем не сыщешь. - Обмусолив Ивану Ивановичу цепь, а заодно и сорочку, Гиацинтов глянул снизу вверх на гиганта-мэра и спросил: - А помнишь, Ваня, как я тебя ириской угостил? 
- Половинкой ириски, - уточнил Иван Иванович, любивший во всем точность. - Я все помню, Аполлон Сократович. - И направился к другим гостям, чтобы и их не обделить своим вниманием. 
В ожидании обещавшего прибыть с минуты на минуту губернатора Леонида Сергеевича Ласточкина за столы не садились. Кто-то попросил Василия Забубенного прочитать свою новую оду, и Василий - с длинными и запутанными, давно не мытыми волосами, закрывшими все его лицо кроме маленького носа-клюва и правого глаза - тут же завыл, как это делают обыкновенно все поэты, читая на людях свои стихи: 
«Привет, наш брат! Ты коммунизм 
Отринь, ведь он - анахронизм...» 
Забубенному аплодировали так бурно и истово, как не аплодировали Ломоносову, когда тот в присутствии полчища отечественных и зарубежных вельмож, не говоря уже о «припадочных людях» (так в России в XVIII веке называли фаворитов, игравших при дворе весьма важную роль) читал в канун Рождественских праздников 1742 года в Зимнем дворце в Петербурге «Оду на день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны». 
Наконец прибыл Леонид Сергеевич Ласточкин. Все ринулись занимать места за ломящимися от обилия всевозможных блюд и напитков столами и с такой яростью стали кромсать, рушить и уничтожать гастрономическое великолепие, сооруженное искусными руками работников «Лесных далей», знавших толк в сервировке банкетов самого высокого уровня, что можно было подумать, будто эти люди целый месяц изнуряли себя жесточайшим постом и теперь решили разговеться на месяц вперед. Впрочем, склонность русских поесть и выпить на халяву хорошо известна, тут я не могу сообщить читателю ничего нового, а потому замечу лишь, что с уменьшением числа блюд и напитков на столах почему-то пошли на убыль и жеманно-милые восклицания «о! о! о!», зато после второго или третьего тоста заметно участилось употребление словечка «блин», а там и вовсе рассыпалось жемчужными бусами по мраморному полу и пошло гулять по неоглядному банкетному залу однообразное, но такое родное и понятное всем «бля-бля-бля». 
И вот здесь-то, в самый разгар вечера, в присутствии многочисленных гостей, между мэром Иваном Ивановичем Раздрыгайловым и губернатором Леонидом Сергеевичем Ласточкиным случился скандал. Это произошло настолько неожиданно для всех, что и самые пьяные протрезвели, если не считать, конечно, утонченного эстетика Аполлона Сократовича Гиацинтова, который не выдержал тяжести навалившихся на него воспоминаний и уснул, зарывшись носом в салат из крабов с лангустами. Последствия этого скандала оказались самые ужасные. Уже через неделю Иван Иванович и Леонид Сергеевич и слышать не хотели один о другом, еще через неделю они позволили себе в присутствии посторонних лиц высказывания самого оскорбительного свойства, а к концу месяца между ними разразилась длительная изнурительная война, в которой ни одна из сторон не желала пойти на уступки и продолжала сражаться до полного уничтожения противника. 
Скандал возник, как это случается сплошь и рядом, на пустом, что называется, месте. Леонид Сергеевич вроде бы в шутку сказал: 
- Полюбовался я на твои творения - избу Юрия Долгорукого и домик Петра. Ловко ты это выдумал! Вот бы удивились наши предки, если б собственными глазами увидели твои художества. 
Иван Иванович тоже вроде бы в шутку ответил: 
- Они еще больше удивились бы, когда б узнали, в какую копеечку влетели городу эти, как ты выразился, художества. Так что, друг любезный, за тобой должок. 
Леонид Сергеевич посмеялся: 
- Это с какой радости я оказался твоим должником? 
- А с такой, - ответил Иван Иванович. - Юбилей города - это тебе не тещины именины, тут скупиться не надо. 
Леониду Сергеевичу не понравился такой поворот дела. 
- На юбилей я тебе отпустил сполна, - сказал он. - И на выборы тебя мэром я вгрохал столько, сколько мне, как губернатору, и не снилось. Так что поумерь-ка свой аппетитик. 
- То, что ты отпустил на юбилей и на выборы, - сказал ему на это Иван Иванович, - не покроет и половины расходов на этот стол. 
- А кто тебя заставлял устраивать такой шикарный банкет? - спросил Леонид Сергеевич, начиная уже сердиться и на упрямого Раздрыгайлова, и на себя за то, что позволил втянуть себя в этот неуместный, а с учетом того, что их слушают десятки самых разных людей, то и вредный для всего демократического движения разговор. 
- Никто не заставлял, - сказал Иван Иванович. - Захотел устроить, вот и устроил. И ничего: все едят и пьют, все довольны. Поинтересуйся у гостей, есть среди них недовольные? Да и ты, я заметил, тоже уминаешь шикарные угощения за обе щеки. Что ж ты не выходишь из-за стола? 
Леонид Сергеевич поперхнулся. 
- Странный у нас с тобой зашел разговор, - сказал он. - Начали с того,  что я твой должник, а кончаем тем, что ты попрекаешь меня куском хлеба. 
- Если б хлеба, - сказал Иван Иванович. - Ты-то сам видишь на этом столе хлеб? И я не вижу. Кто-нибудь видит на этом столе хлеб? - обратился Иван Иванович ко всем сразу, втягивая и их в разговор, затеявшийся между ним и губернатором. 
- Послушай, Иван, - понизив голос, произнес Ласточкин, но Иван Иванович перебил его: 
- Нет, это ты послушай. О чем, собственно, наш спор? 
- Я с тобой не спорю. 
- Споришь. Давай разберемся, а гости рассудят, кто из нас прав, а кто нет. Дело у нас с тобой общее? Общее. Расходы на это дело требуются? Еще как требуются! Как должны распределяться эти расходы? Пропорционально доходам. Я правильно рассуждаю? Правильно. У кого из нас доходы больше? Каждому дураку ясно, что доходы у областного головы больше, чем у простого градоначальника. Согласен? Вот и получается, что ты мой должник. 
- Странная у тебя логика, - сказал Ласточкин. - Ну да ладно, продолжим наш разговор как-нибудь в другой раз, а сейчас, дамы и господа, - обратился он к насторожившемуся застолью и поднялся со стула, стуча ножом по горлышку бутылки, хотя и без его стука в огромном зале стояла гробовая тишина, - у меня тост! 
- Ты погоди с тостом, - сказал Иван Иванович, возвращая Ласточкина за полу пиджака на место. - Чем это таким моя логика странная? 
- Тем, что ты ни бельмеса не смыслишь в экономике, - зашипел на него Ласточкин, - не знаешь, из чего и как складывается бюджет города, области, страны в целом и как этот бюджет распределяется. 
- Не знаю - научи. 
- Научу. Приглашу тебя в область и специально для тебя открою курсы ликвидации  экономической безграмотности для руководителей местного звена. 
- Зачем откладывать на потом то, что можно сделать сегодня? Ты меня сейчас научи. Ты хочешь сказать, что никто из нас никому ничего не должен? 
- Я этого не говорил. 
- Ты пока что вообще ничего дельного не сказал. Растолкуй, как и из чего складывается бюджет и как он распределяется? Ты ведь у нас умный, доктор наук, а я всего лишь кандидат. 
- Отлипни. 
Но Иван Иванович не собирался отлипать и снова обратился к гостям: 
- Попросим уважаемого губернатора Леонида Сергеевича Ласточкина раскрыть нам, темным, глаза на тайну составления и распределения бюджета! - И хлопнул пару раз в ладоши. Застолье с немым трепетом ожидало развития скандала, и лишь Вероника Харлампиевна что-то мычала, показывая на себя и на мужа, спящего носом в салате из крабов с лангустами. 
- Ладно, - сказал Ласточкин, - если ты так настаиваешь, объясню тебе азы экономики, а уж выводы ты потрудись сделать сам. Знаешь ли ты, что твой город дотационный? И город, и область в целом? 
- Не знаю. 
- Ну так знай. Чтобы твой город и область могли выжить, Москва выделяет нам средства из бюджета страны... 
- Погоди с бюджетом страны, - опять перебил Иван Иванович. - Москва золото и алмазы не добывает, хлеб не растит, нефть из-под земли не качает и уголек не рубает. Так что нечего Москве корчить из себя добрую матушку, которая тем только и озабочена, как бы не дать умереть с голоду своим многочисленным детушкам. Откуда вообще деньги в стране берутся, чтобы превратиться потом в бюджет? 
- Опять двадцать пять, - вздохнул Ласточкин. - Извини, Ваня, но тупой же ты, как сибирские пимы. Показываю на пальцах, чтобы до тебя дошло наконец. Город твой производит древесину, школьно-письменные принадлежности и парфюмерию, а выручку от продажи этих товаров направляет в область. Это тебе понятно? Область, собрав деньги изо всех своих райцентров, направляет деньги в Москву. Кажется, и в этом нет ничего мудреного. А уже Москва, видя перед собой картину по стране в целом, решает, кому, куда и сколько направить, чтобы люди, как ты говоришь, не умерли с голоду. 
- Эти порядки завели еще коммунисты? 
- Коммунисты. 
- А теперь? 
- Что - теперь? 
- Порядки эти дурацкие сломали? 
- Нет, не сломали. 
- Тогда на хрена было сбрасывать коммунистов? 
- Послушай, Иван, ты имеешь хоть какое-нибудь представление о таком понятии, как законы экономики? 
- Насрать мне на твои законы. Ты скажи прямо: вернешь мне свой должок или не вернешь? 
- Не верну. Я тебе ничего не должен. Это ты мне должен. 
- Чтобы отправить мои денежки в Москву? 
- Да, в Москву. 
- А Москва потом решит, сколько мне дать на прокорм из мною же заработанных или не давать вовсе? 
- Не тебе, области. Это я буду решать, давать тебе что-нибудь на прокорм из того, что отпустит мне Москва, или не давать. 
- Прелесть, что за порядки! А говорят, что коммунисты устроили тоталитарный режим, все у всех отбирали, думали за всех и всеми управляли. Ну, не клевета ли это на невинных ягнят? 
- Тебе не надоело ерничать? 
- Надоело. А потому послушай-ка, дорогой Леонид Сергеевич, что я тебе теперь скажу. И ты не получишь от меня ни копейки. При всех заявляю: Санкт-Гонт отныне не даст области ни копейки из заработанных нами денег! И закончим на этом. А сейчас у меня тост, друзья. Выпьем за свободу! За нашу с вами свободу от всех паразитов со всеми их законами! 
Ласточкин выскочил из-за стола и, как ошпаренный, кинулся вон. В тот же вечер он вернулся в областной центр, а уже утром следующего дня был в Москве. Вот так и побежали круги от скандала, случившегося на банкете в «Лесных далях», переросли в лютую ссору между бывшими друзьями, а там и вовсе вылились в долгую изнурительную войну. 
Ласточкин на одном из областных совещаний заявил, что большего самодура и тупицы, чем Раздрыгайлов, он в жизни своей не встречал. При этом губернатор признал и свою персональную ответственность за то, что рекомендовал этого самодура и тупицу в мэры Санкт-Гонта. Иван Иванович в ответ заявил, что такие консерваторы и лицемеры, как Ласточкин, и мешают в первую очередь делу успешного претворения в жизнь реформ, а потому он не желает иметь с ним ничего общего. Ласточкин специальным постановлением распорядился прекратить финансирование Санкт-Гонта. Иван Иванович издал собственное постановление, которым вывел Санкт-Гонт из областного подчинения. Ласточкин новым своим постановлением отменил постановление Раздрыгайлова. Иван Иванович объявил Санкт-Гонт областным центром и специальным постановлением отказался подчиняться каким бы то ни было постановлениям, исходящим из старого областного центра. 
В Санкт-Гонт зачастили делегации из области и Москвы, уговаривали Ивана Ивановича не углублять конфликт и пойти на мировую с Ласточкиным. Иван Иванович на все уговоры отвечал своим излюбленным «а на хрена?», в конце концов согласился помириться, но с условием, что Москва признает за Санкт-Гонтом статус областного центра, а его, Раздрыгайлова, объявит губернатором. Делегации вежливо, но твердо отклонили это условие, и тогда Иван Иванович дал указание гостиницам взимать с командированных из областного центра и Москвы плату за самый завалящий номер с удобствами в конце коридора как за самые роскошные апартаменты в самых фешенебельных отелях где-нибудь на Мальорке или Канарских островах, причем плату взимать не в рублях, а в долларах. Наезды делегаций сразу прекратились. Городу, однако, это денег не прибавило. В первых числах марта 1993 года начальник департамента финансов Санкт-Гонта Спиридон Акакиевич Мунгуев доложил Ивану Ивановичу, что казна города абсолютно пуста. Иван Иванович отправился лично проверить и, войдя в специальное помещение, охраняемое автоматчиками, действительно не увидел ничего, даже сейфов, а одни лишь голые стены, кусочек плавленого сыра и две пустые бутылки из-под водки на полу, причем одна бутылка стояла на донышке, а другая лежала на боку. 
На 9 часов утра 8 марта, несмотря на праздничный день, Иван Иванович назначил расширенное заседание правительства города с приглашением представителей деловых кругов. В повестке дня значился один вопрос: где взять деньги?.. 
Прежде чем открыть заседание, Иван Иванович предложил всем подойти к окнам (Раздрыгайлов занимал теперь огромный кабинет бывшего первого секретаря горкома партии - того самого горкома, который всего полтора года назад он так неудачно расстрелял из танков и разбомбил с самолета и где расположилась теперь мэрия) и спросил: 
- Что вы видите? 
- Ничего не видим, - ответил за всех прокурор Санкт-Гонта Ампер Вольтович Фортунатов. 
- Дубки вижу, - неуверенно произнес начальник департамента социального обеспечения Христиан Никандрович Благовестов. - Лоси, черти, обглодали, вот они, бедняжки, и засохли на корню. 
- Лоси или дубки? – спросила Анна Львовна, которая из-за своей близорукости дальше своего носа ничего не видела, но надеть в этот праздничный день очки постеснялась из опасения, что они ее состарят. 
- А возле дубков кабанья яма, - уверенно сказал начальник УВД Санкт-Гонта Филимон Гаврилович Меринов, хотя никакой ямы не было видно - все пространство площади Свободы, вплоть до здания бывшего горкома комсомола, отданного теперь городской думе, было покрыто черным мартовским снегом. - Звери при коммунистах вконец оголодали вот и шастали по городу в поисках пропитания. 
- Звери или коммунисты? – опять встряла с неуместным вопросом Монастырская. 
- Все верно, - сказал Иван Иванович и пригласил участников расширенного заседания правительства за стол. - Так выглядит центральная площадь нашего нового областного центра, а будет выглядеть еще хуже. 
- Не на что благоустраивать площадь, - подсюсюкнул начальник департамента финансов Спиридон Акакиевич Мунгуев. Он подготовил большой, на два с половиной часа, доклад с попунктным объяснением причин, почему в городе нет денег. Накануне вечером он прочитал доклад вслух жене, сыну с невесткой и великовозрастной дочери, и резюме их было единодушное: он, Мунгуев, в бедственном положении города абсолютно не виноват. Это обстоятельство, а также то, что его ведомство оказалось в праздничный день в центре внимания столь представительного собрания, делало его в собственных глазах именинником. - В казне не осталось ни копейки! - радостно сообщил Спиридон Акакиевич и торжествующе посмотрел на Ивана Ивановича, приглашая того подтвердить справедливость его слов. 
- В городской казне вы найдете недоеденный кусок плавленого сыра и две пустые бутылки из-под водки, - поправил финансиста Иван Иванович, любивший во всем точность, и слова для доклада Спиридону Акакиевичу не дал, а сразу перешел к делу: - Какие будут предложения? Начнем с вас, Фортунатов. 
Прокурор расстегнул тесный воротник форменной рубашки, налил себе стакан минеральной воды, выпил и, прищурившись, оглядел поочередно всех присутствующих, точно бы знал о каждом из них больше, чем знали о себе они сами. 
- Вопрос не мой, Иван Иванович, - наконец сказал Ампер Вольтович. - Дело прокуратуры наблюдать на надлежащим исполнением законов, а не искать деньги. Работники прокуратуры, кстати, не получили за февраль зарплату. Это беззаконие, Иван Иванович! 
Иван Иванович раскрыл рот, чтобы произнести любимое: «Насрать мне на твои законы и беззаконие», - но сказал другое: 
- И не получите. Если до вас еще не дошло, что городская казна пуста, то специально для вас повторяю: вместо зарплаты можете выдать своим сотрудникам кусок недоеденного плавленого сыра и две пустые бутылки из-под водки. Ваши предложения, Благовестов? 
Христиан Никандрович вздрогнул, поднялся, сказал неуверенно: 
- Деревообрабатывающий комбинат «Красный богатырь» надо бы приватизировать, Иван Иванович. Дерево всегда было в цене, а сегодня особенно. В наших лесах навалом первоклассного сырья! Нигде в мире вы не найдете такой древесины, как у нас. 
Выяснилось, однако, что деревообрабатывающий комбинат давным-давно приватизирован, деньги, вырученные за него, ушли на строительство избы Юрия Долгорукого, а сам комбинат встал из-за отсутствия сырья, которого навалом в окрестных лесах. 
Кто-то предложил приватизировать завод школьно-письменных принадлежностей «Красные богатырята», но оказалось, что и этот завод давным-давно приватизирован, деньги потрачены неизвестно на что, а завод по причине отсутствия все того же сырья и крайней изношенности оборудования тоже встал. 
- А не приватизировать ли нам парфюмерную фабрику «Красная богатырка»? - предложила Анна Львовна Монастырская, ведавшая теперь в правительстве города жилищно-коммунальным хозяйством. По случаю Международного женского дня она с утра наложила на свое лицо столько парфюмерии, что могла показаться даже симпатичной. - Наши дезодоранты ничуть не уступают зарубежным аналогам и могут пользоваться на мировом рынке большим спросом. 
Но и парфюмерная фабрика, как тут же выяснилось, еще в 1991 году была в числе первых городских предприятий акционирована, в 1992 году приватизирована, а месяц назад - 14 февраля, аккурат в день святого Валентина - покровителя всех влюбленных, для которых, собственно, и предназначалась в первую очередь продукция «Красной богатырки», - по неизвестной причине взорвалась. 
- Как, кстати, подвигается дело с расследованием причин этого преступления? - спросил Иван Иванович Филимона Гавриловича. 
Меринов зло посмотрел на Фортунатова и сказал, что прокуратура отобрала у него это почти раскрытое дело, а Ампер Вольтович, в свою очередь, заявил, что «почти» еще не означает «раскрыто» и что вообще в этом деле много неясного. 
- Разрабатываем различные версии, - сказал он, - в том числе возможную причастность к взрыву областного руководства и некоторых лиц, окопавшихся в Москве. В интересах следствия пока не могу сказать ничего более конкретного. 
Итак, внутренние ресурсы для пополнения казны у города оказались исчерпаны: все, что можно было продать, оказалось давно продано и спущено, а то, что еще можно было продать, никому и даром не было нужно. 
Перешли к поиску внешних ресурсов. Кто-то предложил взять взаймы у Америки. Эту идею горячо поддержала Мариэтта Генриховна Колготочкина, ведавшая департаментом науки и образования. 
- Правительство Соединенных Штатов должно отдавать себе отчет в том, что Санкт-Гонт новый областной центр, а если посмотреть на него с экономической точки зрения, то и главная лаборатория по кардинальному проведению реформ в стране! - заявила она. - Только близорукие и недальновидные политики, страдающие к тому же глаукомой, могут думать, что реформы в России двинутся с мертвой точки прежде, чем они будут апробированы в глубинке. Если правительство Соединенных Штатов хочет, чтобы эти реформы провалились, чтобы в стране снова воцарился тоталитарный коммуно-фашистский режим, оно может и дальше делать вид, будто Санкт-Гонта не существует на политической карте мира! 
Темпераментное выступление Мариэтты Генриховны всем очень понравилось. Посыпались предложения привлечь к делу проведения кардинальных экономических реформ в Санкт-Гонте не только Америку, но и правительства Канады, Великобритании, Германии, Франции, Италии, Японии, а также Швеции, Норвегии, Дании и почему-то Великого герцогства Люксембург. Начальник департамента финансов отложил в сторону свой пухлый, так и непрочитанный доклад, достал калькулятор и стал что-то быстро считать. Когда обсуждение вопроса, где взять деньги для городской казны, достигло апогея и у многих участников заседания позеленело в глазах от посыпавшихся на них с потолка долларов, Спиридон Акакиевич пропищал: 
- Минутку внимания, господа! Прошу минуточку внимания! 
Гвалт в мэровском кабинете прекратился и все посмотрели на Мунгуева. 
- Я тут все подсчитал, - сказал польщенный общим вниманием Спиридон Акакиевич. - Не будем отрываться от почвы, господа, не будем витать в облаках, но не будем и преуменьшать международное значение Санкт-Гонта. По моим подсчетам выходит, что первое же наше обращение к правительствам ведущих индустриальных держав Запада даст нашей казне сто восемьдесят семь  миллионов, триста двадцать четыре тысяч,  девятьсот двадцать один доллар и сорок шесть центов. Сумма, конечно, не ахти какая, но на первое время этих денег нам должно хватить, чтобы решить первоочередные задачи. 
В мэровском кабинете установилась тишина. Участники заседания правительства удивились, затем восхитились своим умным начальником департамента финансов, который так все точно подсчитал, а потом возмутились. 
- Мало! - раздалось в разных местах огромного, как футбольное поле, стола. - Что такое для Санкт-Гонта какие-то жалкие сто восемьдесят семь миллионов? Этих денег не хватит даже на одну только зарплату нам! Надо требовать больше! 
- Полмиллиарда долларов, на меньшее мы не согласны! - рявкнул Меринов и грохнул кулаком по зеленому сукну стола. 
- А что такое твои жалкие полмиллиарда? - рявкнул ему на это Фортунатов. - Тебе, может, и хватит полмиллиарда, а вот мне не хватит. Надо требовать миллиард и на меньшую сумму не соглашаться! - И тоже грохнул кулаком по столу. 
  - Согласна, - решительно произнесла Мариэтта Генриховна. – Миллиард долларов и ни центом меньше! Пусть они умоляют нас взять девятьсот миллионов, пусть ползают перед нами на коленях, пусть рыдают, выдумывая разные объективные трудности, - не соглашаться, и все тут! 
- Правильно! - не менее решительно произнесла похорошевшая Анна Львовна. - А если они станут тянуть и волынить, пригрозить им восстановлением в Санкт-Гонте коммуно-фашистского режима. Посмотрим, что они тогда запоют и сколько миллиардов вбухают в вооружение, чтобы отгородиться от нашего влияния на их народы! 
Когда шум несколько поутих и все посмотрели на мэра, по виду которого нельзя было угадать, что у него на уме, Иван Иванович спросил: 
- А что это у нас банкиры молчат? 
Все три президента коммерческих банков, пристроившиеся тесной сонной кучкой в дальнем конце стола, разом встрепенулись, посмотрели друг на друга и сбросили с себя остатки дремы. 
- Дельные предложения, - неопределенно сказал Брудерман. 
- Потребовать можно, - согласился Грудерман. 
- Согласен с предыдущими ораторами, - сказал Лебедушкин. 
- Других предложений нет? - спросил Иван Иванович. 
- Нет, - дружно ответили Брудерман, Грудерман и Лебедушкин. 
- Объявляется двухминутный перерыв, - сказал Иван Иванович. - Всем очистить помещение, банкирам остаться. 
Ровно через две минуты участники заседания правительства вернулись в мэровский кабинет. Казалось, ничто не переменилось здесь за столь ничтожно малый промежуток времени. Иван Иванович по-прежнему восседал на председательском месте, а банкиры сидели все той же тесной кучкой в дальнем конце стола. И все же кое какие перемены произошли. Так, у Петра Васильевича почему-то стояло торчком правое ухо и был подбит левый глаз, у Василия Петровича стояло торчком левое ухо и был подбит правый глаз, а у Самуила Абдулхаковича торчали оба уха, были подбиты два глаза, а из распухшего носа капала кровь. 
- Продолжим обсуждение, - сказал Иван Иванович. - Кто еще хочет высказаться? 
- Позвольте мне! - с готовностью, как отличник на показательном уроке, поднял руку Брудерман. 
- Говорите, - любезно разрешил Иван Иванович. 
- Коммерческий банк «Метаморфоза», который я имею честь возглавлять, готов внести в городскую казну некоторую сумму в валюте и в рублях. 
- Сколько? - поинтересовался Иван Иванович. 
- Сколько скажете, - ответил Брудерман. 
- Я не говорю, я спрашиваю: сколько? - повторил вопрос Иван Иванович. 
- Сколько надо, - уточнил Брудерман. 
- Предложение принимается, - сказал Иван Иванович и что-то чиркнул на листе бумаги, лежащем перед ним. - У кого еще будут конкретные предложения? 
- Разрешите мне, - поднялся с места Грудерман. - Коммерческий банк «Альфа», который я имею честь возглавлять, также готов оказать посильную финансовую помощь городу и внести в его казну валюту и рубли. 
- Сколько? - спросил Иван Иванович. 
- Сколько надо, - сказал Грудерман. 
- Принимается, - сказал Иван Иванович. - Есть еще желающие выступить? 
- Есть, - сказал Лебедушкин и приложил к распухшему носу свежий платок. - Разделяю точку зрения предыдущих ораторов. 
- Сколько? - в третий раз спросил Иван Иванович. 
- Коммерческий банк «Омега», который я представляю, внесет в городскую казну столько, сколько надо, - сказал Лебедушкин, и кровь из его носа потекла ручьем. 
- Принимается, - сказал Иван Иванович и участливо спросил: - А что это у вас с носом, Самуил Абдулхакович? 
- Ерунда, - успокоил мэра Лебедушкин. - С детства, знаете ли, вдруг ни с того ни с сего начинает идти кровь. Капилляры слабые. 
- Вы, пожалуйста, не шутите с капиллярами, - посоветовал Иван Иванович. - Слабые капилляры - это очень опасная штука. - Обратившись ко всем, заключил: - Повестка  дня исчерпана, заседание правительство объявляю закрытым, женщин поздравляю с праздником, мужчин прошу передать своим женам мои самые добрые пожелания, Лебедушкину оказать срочную медицинскую помощь. Все свободны! 
Вопрос с наполнением городской казны, таким образом, разрешился. Причем, как видел читатель, Ивану Ивановичу не пришлось даже прибегать к помощи правительств ведущих иностранных держав. В этом отношении Раздрыгайлов был похож не только на своих великих предшественников Юрия Долгорукого, Петра I и Железнодорожникова-Шлагбаума, которые всегда действовали по собственному разумению, но и на Екатерину Великую, которая не имела к Санкт-Гонту решительно никакого отношения. Между тем и у этой немочки был тот еще характерец. Русский, одним словом, характерец. Не жалея никаких средств на роскошные празднества и баснословно дорогие подарки своим многочисленным припадочным фаворитам, да и просто симпатичным ей вельможам, она вдруг обнаружила, что годовой доход ее державы не в состоянии покрыть и трети ее расходов. Это печальное открытие вынудило императрицу впервые в истории России ввести бумажные деньги, которые так полюбились всем последующим руководителям, что бумажные деньги окончательно вытеснили из оборота звонкую монету. Тем не менее и Екатерине II, подобно Юрию Долгорукому, Петру I, Железнодорожникову-Шлагбауму и Раздрыгайлову, было в высшей степени присуще чувство собственного достоинства. Так, когда завершилась победоносная война с турками и Крым оказался присоединен к России, причем посрамленные турки по условиям Ясского мирного договора 1792 года обязаны были внести в русскую казну в виде контрибуции 24 миллиона пиастров золотом, что по тем временам составляло колоссальную сумму, она велела своему канцлеру Безбородко передать поверженной Порте: «Русская государыня не имеет нужды в турецких деньгах!» 
Но если вопрос о заполнении городской казны решился легко и быстро, то вопрос о придании Санкт-Гонту статуса областного центра натолкнулся на непредвиденные трудности. Визит Ласточкина в Москву испугал федеральные власти: «Это что же такое получится, если всякий городишко начнет отказываться вносить деньги в бюджет страны и объявлять себя пупом земли? Разобраться и доложить!» 
Разобраться и доложить поручили ответственному сотруднику администрации президента Николаю Сергеевичу Краснопуполо. Краснопуполо - с перекошенными плечами и крашеными под воронье крыло волосами господин, едва ему сообщили о возложенном на него поручении, тут же слег в Кремлевскую больницу с острой сердечной недостаточностью. 
Дело в том, что Николай Сергеевич был не только отъявленным бездельником (я бы даже сказал - принципиальным бездельником, бездельником по высоким морально-этическим и идейным соображениям), но и патологическим трусом. Вся его работа в администрации сводилась к тому, что время от времени он садился в бронированный «БМВ» и в сопровождении телохранителей и эскорта ГАИ отбывал на какой-нибудь вернисаж или презентацию, зачитывал там заранее приготовленное приветствие президента, осчастливливал организаторов вернисажей и презентаций личным присутствием на банкете, после чего отправлялся на роскошную, некогда государственную, а с недавних пор приватизированную за символическую цену дачу, где и отдыхал вплоть до следующего вернисажа или презентации. Любое иное поручение - будь то самое пустяковое составление справки о числе музеев или оперных театров в стране (материалы о количестве музеев и оперных театров, само собой, поручалось представить соответствующим компетентным отделам министерства культуры, так что ему и оставалось разве что только взять лист бумаги - калькулятором ни он, ни его референты пользоваться не умели, - переписать представленные ему специалистами цифры в столбик и сложить), воспринимал как непосильную ношу, подкоп под него и интриги бесчисленных врагов его лично и молодой демократии в целом. 
Неудивительно, что поручение разобраться и доложить о конфликте, возникшем между Ласточкиным и неким Раздрыгайловым, о котором он еще вчера и слыхом не слыхивал, вызвало у Николая Сергеевича Краснопуполо острую сердечную недостаточность. 
После двухмесячного пребывания в больнице Николай Сергеевич вернулся в свой кабинет на Старой площади и узнал, что поручение с него не снято. Эта неприятная новость тотчас вернула его в Кремлевку, на этот раз с более серьезным диагнозом: предынфарктное состояние. Подлечившись новейшими импортными препаратами, он через три месяца опять вернулся на Старую площадь и опять узнал, что поручение все еще висит на нем. Пришлось срочно уйти в отпуск. Лежа на желтом песке пляжа на одном из Багамских островов, он мечтал об одном: чтобы конфликт между Ласточкиным и этим - как его? - Раздрыгайловым разрешился сам собой и тогда он доложит президенту, что благодаря его энергичному вмешательству и невероятно трудным дипломатическим маневрам, проведенным ценой бессонных ночей и собственного здоровья, ему, Краснопуполо, удалось ликвидировать опасный синдром расползания страны на отдельные сепаратные части. Наконец, спустя полгода, прошедших со времени данного ему неприятного поручения, он снова появился на Старой площади и снова узнал, что поручение как висело, так и продолжает висеть на его шее. Делать было нечего, и он позвонил Ласточкину: 
- Что у тебя там с этим... как его? - Раздрыгайловым? Ну что это вы вечно отрываете занятых людей от решения важных государственных задач? 
Леонид Сергеевич, чтобы не отнимать у Краснопуполо ни секунды его драгоценного времени, как мог коротко и сочно обрисовал ситуацию, которая за прошедшие полгода не только не разрядилась, но, напротив, приняла еще более угрожающий для стабильности России характер. 
- Этот мерзавец, - добавил Ласточкин, - до того обнаглел, что написал мемуары «Я и демократия», и книга эта издана не только у нас в стране, но и в Америке, Голландии и Швеции! 
- Ну, написал, - морщась, как от зубной боли, сказал Краснопуполо, - ну кто сегодня не пишет и не издает за границей мемуары? Помирись ты с ним, Леонид Сергеевич, президент очень обеспокоен скандалом в твоем регионе. Не маленький, сам должен понимать: за этим твоим... как его? - вот именно: Раздрыгайловым стоят силы, которые хотят ввергнуть нашу страну в пучину братоубийственной гражданской войны. Так что ты, Леонид Сергеевич, не усугубляй, постарайся найти с ним общий язык, а уж мы отсюда чем сможем поможем, в беде тебя не оставим. Ты все понял? Действуй и об исполнении доложи. 
Через неделю Ласточкин позвонил Краснопуполо и доложил, что Раздыгайлов ни в какую не хочет идти на мировую и настаивает, чтобы его Санкт-Гонт был официально провозглашен не только областным центром, но и новой столицей России. 
Николай Сергеевич вздохнул. 
- Ладно, передай этому твоему Раздрыгайлову, чтобы он позвонил мне, я сам с ним поговорю, - приказал он. 
Раздрыгайлов, однако, звонить Николаю Сергеевичу не стал, поскольку, в свою очередь, не знал, кто такой этот... как его? - вот именно: Краснопуполо. 
Когда Ласточкин сообщил Николаю Сергеевичу о демарше Раздрыгайлова, Краснопуполо почувствовал смертельную тоску. «Враги, это определенно происки врагов, которым наша демократия хуже кости поперек горла! - подумал он. - Копают под меня, сволочи, хотят сковырнуть меня. Интересно, кто стоит за этим Раздрыгайловым?» 
В трубку же Николай Сергеевич сказал другое: 
- Приезжайте оба в Москву, разберемся на месте. 
Раздрыгайлов, когда ему передали, что Краснопуполо вызывает его и Ласточкина в Москву, спросил только: 
- А на хрена мне куда-то ехать? Если кому-то приспичило поговорить со мной, пусть приезжает в Санкт-Гонт, здесь и поговорим. 
В Санкт-Гонт, в свою очередь, отказались ехать и Ласточкин и, тем более, Краснопуполо. Николай Сергеевич даже в сердцах гаркнул в трубку, что, объективности ради замечу, случалось с ним крайне редко и только в форс-мажорных обстоятельствах: 
- Да что этот Раздрыгайлов, черт его раздери, в конце концов хочет? 
- Он хочет, чтобы президент, правительство и Федеральное собрание переехали в Санкт-Гонт, а генпрокуратура осталась в Москве - у него, мол, у самого есть дельный прокурор, - запинаясь, доложил Ласточкин. 
Краснопуполо со стоном повалился на диван. Ситуация полностью прояснилась: под него не только копают, под него уже подкопались враги! Иначе зачем Раздрыгайлову оставлять генпрокуратуру в Москве, как не затем, чтобы прокуратура эта занялась им, Краснопуполо? Николай Сергеевич запаниковал: «Что делать, что делать, что делать? Кто виноват в случившемся?!» 
Как утопающий за соломинку, Николай Сергеевич уцепился за последнюю возможность остановить зарвавшегося мэра. 
- Передай Раздрыгайлову, чтобы он сам выбрал нейтральное место для нашей встречи, - сказал он Ласточкину. 
У Раздрыгайлова слова «нейтральное место» вызвали почему-то ассоциацию со Швейцарией, а развернув карту Швейцарии, он выбрал не Берн, не Женеву и не Цюрих - традиционные места встреч для проведения всех самых трудных переговоров, - а Лозанну. Сделал он это скорей всего потому, что Лозанна, как явствовало из энциклопедического словаря, тоже административный центр - пусть не области, а кантона, - да и население в этом городе ненамного превышает население Санкт-Гонта - всего 134 тысячи жителей. 
Лозанна, как нейтральное место встречи заинтересованных сторон, удовлетворило и Ласточкина, и Краснопуполо. 
Поехали в Лозанну. Переговоры шли трудно и долго и никакого позитивного результата не дали. Прогуливаясь вечерами по берегу Женевского озера, Краснопуполо мучительно размышлял: сколько еще времени отпущено ему оставаться в администрации президента и не заведено ли уже на него в генпрокуратуре дело? «За что, за что? - ломал голову Николай Сергеевич. - Ведь я не сделал решительно ничего, за что меня можно было бы привлечь. Я вообще никогда ничего не делал и делать не собираюсь! А тут - на тебе: президента в Санкт-Гонт, правительство в Санкт-Гонт, Федеральное собрание в Санкт-Гонт, а генеральную прокуратуру оставить в Москве...» В это же время Ласточкин лежал на диване в своем гостиничном номере, и мысли его тоже были безрадостные: «Какого гада, какую неблагодарную свинью на груди пригрел! Да кто он, в конце концов, такой, чтобы с ним цацкаться? Обыкновенный бабник, пьяница и невежда!..» А Иван Иванович тем временем свел дружбу с мэром Лозанны, с которым для начала распил бутылку водки, следом за ней вторую, а там и третью. Мэр оказался крепким малым, чего нельзя было сказать о его переводчике. Иван Иванович похлопал коллегу по плечу и сказал: 
- Ты парень - во! 
- Во! Во! - согласно закивал головой мэр. - Во - хорошо, Санкт-Гонт - хорошо! 
- Господин мэр хочет сказать, - встрял в разговор переводчик, - что Лозанна административный центр кантона Во. 
- Я и говорю: что Лозанна, что ее мэр - оба на большой, - сказал Иван Иванович, и они выпили по новой. 
Встречу с Краснопуполо и Ласточкиным ввиду перерасхода валюты, отпущенной на командировочные цели, пришлось прервать и перенести на более позднее время. Мэр Во, как называл теперь градоначальника Лозанны Иван Иванович, лично поехал в аэропорт проводить нового друга и приглашал его приезжать чаще. Новая встреча в Лозанне, состоявшаяся через два месяца, также не дала не только позитивного, но и вообще никакого результата. Раздрыгайлов твердо стоял на своем: Санкт-Гонт должен стать не только областным центром, но и столицей России. Если этот, как его? – Краснопуполо и, тем более, Ласточкин не уполномочены решить такого рода дело, то он готов обсудить вопрос лично с президентом. 
Краснопуполо обмирал от страха, когда думал, чтó он доложит президенту. Ласточкин тоже был ни жив, ни мертв. И только Иван Иванович содержательно проводил время со своим другом Во, который с каждым новым застольем все больше и больше нравился ему, как, впрочем, и Иван Иванович все больше нравился господину Во. Тем не менее и вторую встречу пришлось прервать из-за перерасхода командировочных средств и назначить через три месяца новую - опять же в Лозанне. 
Петр Васильевич Брудерман, Василий Петрович Грудерман и Самуил Абдулхакович Лебедушкин записались на прием к Раздрыгайлову и, едва он вернулся в Санкт-Гонт, рухнули ему в ноги: 
- Пожалейте, Иван Иванович! Ваши поездки в Лозанну вконец разорили нас! Вам-то что, вы холостой, а у нас семьи, детки, которым учиться надо, набираться ума-разума... Не губите, Иван Иванович, Христом-Богом просим! 
Раздрыгайлов ответил им на это: 
- По средствам нужно жить, господа банкиры, по средствам. И помните: скромность украшает человека. А вы что себе такое позволяете? Отослали, понимаешь, своих деток учиться в заграничные колледжи да университеты, репетиторов им наняли, гувернеров с гувернантками приставили. Проще надо быть, господа банкиры, проще! И деток своих надо не в заграничных колледжах обучать, а в нашем лицее. Уж Гиацинтов научит ваших оболтусов уму-разуму, будьте покойны - научит! 
Назло жадным банкирам Иван Иванович поехал на третью встречу с Ласточкиным и Краснопуполо в Лозанну не один, а в сопровождении Веры Максимовны Листопадовой - той самой Листопадовой, на плече которой на приснопамятном банкете, устроенном по случаю победы на выборах мэра Санкт-Гонта, написал вещие слова: «Здесь будет Ваня». 
Но и третья встреча не дала результатов. Была определена дата новой, четвертой по счету встречи, и вчерне согласован график последующих встреч на два года вперед. А господин Во, который к этому времени довольно бойко научился изъясняться по-русски, спрашивал его в аэропорту, куда по установившейся традиции поехал проводить дорого гостя и его красавицу-подругу:
- Слушай, Ваня, а на хрена тебе этот крашеный и его долговязый партнер? Возвращайтесь поскорей вдвоем с Верой, а тех раздолбаев больше не бери с собой - не нравятся они мне. 
 Банкиры, едва Иван Иванович вернулся в Санкт-Гонт, опять записались к нему на прием и опять рухнули в ноги: 
- Иван Иванович, заклинаем вас: перенесите вашу новую встречу из Лозанны в Оймякон! Никаких денег не пожалеем, самолет для вас купим, поезжайте туда хоть с Ласточкиным, хоть с Краснопуполо, хоть со всем руководством России! 
Раздрыгайлов поинтересовался: 
- В Оймякон, говорите? Это где ж такое место? 
- В Якутии, Иван Иванович. Дивный город! Единственное в мире место, где зарегистрирован абсолютный рекорд холода - минус семьдесят градусов по Цельсию! Вы как только прилетите туда, еще только трап к вашему самолету будут подгонять, а уж все ваши условия будут и приняты, и выполнены, никто и слова поперек не скажет! 
Раздрыгайлов нахмурился. 
- Шутить изволите, господа банкиры? 
- Никак нет! - ответил за всех Лебедушкин. - Мы и «боинг» для вас присмотрели, еще почти новый. Просят за него сущую малость - всего-то каких-то семьдесят миллионов долларов. Ласточкину такой самолет век не видать! 
- Идите, я подумаю, - сказал Иван Иванович, и как только за банкирами закрылась дверь, тут же позвонил Листопадовой. - Верунь, ты куда бы хотела в следующий раз слетать? Опять в Лозанну? 
- Лозанна мне обрыдла, - капризно сказала трубка. - Хочу поглядеть на новые места. 
- В Оймякон хочешь? Полетишь на моем личном самолете. 
- Ой, хочу в Оймякон, хочу полететь на твоем самолете! - обрадовалась трубка и тут же ревниво осведомилась: - А ты со своими уродинами-стюардессами изменять мне не будешь? 
И вот тут-то, когда Иван Иванович выбирал место для новой встречи с Ласточкиным и Краснопуполо, решал, соглашаться ему на личный «боинг» за семьдесят миллионов баксов или не соглашаться, в Санкт-Гонт черт знает из каких ближних или дальних лесов приперся кентавр. 



Глава 5
ЗНАКОМСТВО

Надобно заметить, что накануне визита кентавра Иван Иванович крепко выпил и с утра чувствовал себя неважно. То ли водка оказалась несвежей, а то ли Иван Иванович попросту перебрал, но его рвало. Как ни крепок был Раздрыгайлов, но, согласитесь, и его могучий организм мог совладать пусть с большим, даже очень большим, но не бесконечно большим количеством алкоголя. Иван Иванович обнимал грациозную шею своего голубого коня и изливал ему вчерашнее не сваренное содержимое желудка. Да, Иван Иванович, как и его великие предшественники, любил коней и в трудные минуты обращался за поддержкой именно к ним. За отсутствием надлежащих условий для содержания этих благородных животных, - условий, которыми располагали и Юрий Долгорукий, и Петр I, и Железнодорожников-Шлагбаум, - Иван Иванович завел себе иного коня, который никогда еще не подводил его: новейший японский унитаз, почти такой же, как у Ласточкина, но только лучше, - в дополнение к музыкальному сопровождению и душу он имел еще и встроенный фен, который автоматически высушивал предварительно подмытую задницу. 
Шею этого-то коня и обнимал со всей пылкой нежностью Иван Иванович солнечным утром 26 апреля, когда дверь в приемную его кабинета ломилась от бесчисленного множества визитеров и все пять телефонов разрывались от желающих первыми сообщить новость о получеловеке-полулошади, неведомо зачем и с какими целями забредшем в Санкт-Гонт. 
Новая секретарша Раздрыгайлова - ладно скроенная, с хорошенькой мордашкой Виолетта Беленькая, или просто Веточка, как ее все называли, окончившая недавно курсы эротического массажа и успевшая накопить к своим девятнадцати годам кое-какую практику, - носилась из комнаты отдыха в кабинет, срывала на ходу телефонные трубки, выпихивала из приемной назойливых членов правительства и всем врала одно и то же: 
- Нету Ивана Ивановича, нету! Еще не приходил и не звонил! Не знаю, когда будет и будет ли сегодня вообще! Кажется, он опять улетел в Лозанну на важные государственные переговоры! 
Снова влетев в комнату отдыха, а оттуда в туалет, она пыталась, как могла, облегчить страдания Ивана Ивановича и тут же снова вылетала в кабинет, хватала телефонные трубки и неслась в приемную, чтобы говорить всем: 
- Нет, так и не позвонил! Номер спутникового телефона Ивана Ивановича, к сожалению, дать не могу! Нет-нет, больше не приходите и не звоните! Если вы понадобитесь Ивану Ивановичу, он сам вам позвонит! 
Время летело незаметно. Большие напольные часы в кабинете Ивана Ивановича пробили десять, потом одиннадцать. С первым ударом наступившего полудня в приемную прошмыгнул прокурор Ампер Вольтович Фортунатов, перед носом которого Веточка не успела захлопнуть дверь. Фортунатов строго оглядел Веточку с кончиков ее длинных русых волос до высоких каблучков, дольше, чем это позволяло приличие, задержал взгляд на ее стройных ногах, едва прикрытых юбочкой, и, не поздоровавшись, сказал: 
- Дежурный офицер доложил мне, что Иван Иванович ровно в девять утра прибыл в мэрию и поднялся на служебном лифте в свой кабинет, откуда выходящим его никто не видел. Где он? 
- Работает, - не моргнув глазом, соврала Веточка. 
- Давно? 
- С девяти утра. 
- Увидеть можно? 
- Нельзя. 
- Дело спешное. 
- Изложите. 
- Только лично. 
- В другой раз. 
- Когда? 
- Когда назначит. 
- Тогда я сам. 
- Только попробуйте. 
- Не впустишь? 
- Костьми лягу. 
- Придется... 
Фортунатов грубо отстранил Веточку, открыл дверь в кабинет и уже поднял ногу, чтобы переступить через порог, как из комнаты отдыха вышел и направился к своему письменному столу сам Иван Иванович. Громадный и несокрушимый, как колонна, подпирающая портик мэрии, тщательно выбритый, умытый и причесанный, благоухающий дорогим лосьоном, он был не только свеж, но и абсолютно трезв. Абсолютно! То есть, как говорится, ни в одном глазу! Ну вот ни-ни, никогда и ни за что на свете! Веточка, успевшая узнать за хозяином эту его черту мгновенно переходить из состояния тяжкого похмелья в состояние абсолютной трезвости, мысленно восхитилась: «Какой мужик! Ах, какой мужик! Мне бы такого мужика, а не этой грымзе Листопадовой, от одного вида которой и самый неисправимый трезвенник станет алкоголиком!» 
Фортунатов, по секрету выведавший у дежурного офицера, что «мэр сегодня слегка выпимши» и уже давно лелеявший случай застукать Ивана Ивановича в состоянии похмелья, о чем его приватно просил Ласточкин в ответ на обещание сделать его прокурором области, - так и обмер на пороге с поднятой ногой. 
Иван Иванович, мельком взглянув на Фортунатова, спросил: 
- Долго будешь изображать из себя цаплю, которой приспичило поймать лягушку? 
- Чрезвычайные обстоятельства, - молвил Фортунатов, так и не посмев переступить через порог мэровского кабинета, но ногу все-таки опустил. 
- Санкт-Гонт объявлен столицей России? – поинтересовался Иван Иванович. 
- Хуже. 
- Поймал диверсантов, взорвавших парфюмерную фабрику? 
- Еще хуже. 
Иван Иванович выбрал из стопки бумаг одну, чиркнул что-то наискосок и жестом подозвал секретаршу: 
- Немедленно отправь фельдсвязью в Москву. 
- Будет исполнено! - Счастливая Веточка, взяв из рук мэра бумажку, выпорхнула из кабинета, оставив Ивана Ивановича наедине с прокурором. 
- Не тяни, рожай! - рявкнул Иван Иванович. 
- Кентавр, - произнес Фортунатов, расстегивая тесный воротник форменной рубашки. 
- Дальше? 
- Возможны последствия. 
- ОМОН? 
- Послан. 
- Техника? 
- Готова. 
- Что нужно? 
- Личное присутствие. 
- Чье? 
- Ваше. 
- Где? 
- В сквере. 
- Машина? 
- У подъезда. 
- Едем! 
Иван Иванович пружиной вылетел из кресла и пошел из кабинета. Фортунатов маленькой круглой тенью покатился за ним. 
К скверу Иван Иванович подъехал в 12 часов 17 минут пополудни и, не выходя из машины, отдал кое-какие распоряжения по радиотелефону начальнику департамента социального обеспечения Христиану Никандровичу Благовестову. В 12 часов 17 минут и 14 секунд он вышел из «вольво» и, сопровождаемый многочисленной свитой, высыпавшей из других автомобилей, широким шагом направился к памятникам древнерусского зодчества - избе Юрия Долгорукого и домику Петра I, между которыми пасся кентавр. В 12 часов 17 минут и 21 секунду он проходил мимо кустов, высаженных вдоль аллеи. В эту самое мгновенье из кустов выскочил тщедушный мужичонок в синей бейсболке с надписью золотом «California» и, испустив воинственный крик «ии-и-и!», бросился с вытянутыми кулаками на мэра. У опешившего от неожиданности начальника УВД Меринова мелькнул в мозгу вопрос: «Бандит?». В мозгу начальника ФСБ города Игоря Денисовича Поцелуева сверкнуло утвердительное: «Агент ЦРУ!». И лишь в голове прокурора Фортунатова за отсутствием времени ничего не мелькнуло и не сверкнуло. 
В 12 часов 17 минут и 22 секунды Раздрыгайлов неуловимым движением локтя отослал мужичонку назад. Мужичонок взлетел в воздух, перекувырнулся через голову и вокруг себя (в гимнастике такой кульбит называется «арабским сальто») и по сильно изогнутой глиссаде шмякнулся спиной на кусты. Полет и прикустение обладателя бейсболки заняли полторы секунды. В 12 часов 17 минут и 23,5 секунды мужичонок снова был на ногах, снова выставил кулаки вперед и с еще более истошным воплем «ии-и-и!» пошел в новую атаку на мэра. В 12 часов 17 минут и 24 секунды Раздрыгайлов, чуть отклонившись в сторону и давая возможность нападавшему пролететь мимо, правой рукой схватил настырного крикуна за шиворот, левой натянул ему на глаза бейсболку «California» и, таким образом ослепив противника, оторвал его от земли, показал ближайшему окружению и поинтересовался: 
- Кто таков? 
Остановим секундомер и проведем анализ проведенного нами хронометража. Весь проход Раздрыгайлова от «вольво» до кентавра занял ровно 10 секунд. Из этих десяти секунд 3,5 секунды занял поединок с любителем прятаться в кустах. Что тут удивляться, что многие члены свиты, оказавшиеся в дальних рядах, ничего не успели толком ни увидеть, ни понять? Поэтому они были совершенно искренни, когда в ответ на расспросы, а правда ли, что днем 26 апреля в городском сквере произошла драка между мэром Раздрыгайловым и неким бейсболистом, защитником слабых и угнетенных, и что бейсболист здорово накостылял мэру, - пожимали плечами и говорили: «Драка? Впервые об этом слышим! В сквере действительно оказался некий гражданин, который назвался хозяином кентавра, но вы же знаете нашего Ивана Ивановича: он быстро во всем культурно разобрался, понял, что гражданин врет, и вежливо с ним расстался. А драки между ними никакой не было и не могло быть. Да и кто, извините, в состоянии накостылять нашему мэру?» 
Итак, Раздрыгайлов показал свите дергающего ногами мужичонку и пожелал узнать, с кем имеет дело. 
- Бандит! - уверенно произнес Меринов. 
- Агент ЦРУ? - высказал предположение Поцелуев. 
- Да это Пашка Чичилибуха, - сказал Фортунатов, разглядевший наконец несостоявшегося бандита и агента ЦРУ. - Хозяин Буцефала. Катает, паразит, детей за деньги, а налоги не платит. 
- А кто такой Буцефал? - спросил Раздрыгайлов. 
- Пони его так зовут, - ответил Фортунатов. -  Назвал в честь коня Александра Македонского. - То, что его внуки - близнецы Чук и Гек, названные так в честь героев одноименного рассказа известного детского писателя А. П. Гайдара, катаются на Буцефале бесплатно, Фортунатов добавлять не стал. Он, как и многие представители его профессии, не гнушался попользоваться благами, предоставляемыми ему его служебным положением, страдал известным тугомыслием, но, в отличие от других прокуроров, иногда брал в руки книги и потому считал себя интеллигентным человеком. Из того, что он вычитывал, Фортунатов всегда извлекал практическую пользу. Часто ему это удавалось, но случались и промашки. Так, назвав внуков-близнецов Чуком и Геком, он тут же написал пространное письмо внуку известного писателя в надежде, что тот по достоинству оценит его высокую гражданственность и глубокую эрудицию и пригласит работать в Москву. Но тот даже не удостоил его ответом. Ну да не стану распространяться о черной неблагодарности прямых и косвенных родственников нынешних руководителей различного уровня - она и без моих напоминаний слишком хорошо известна. 
Раздрыгайлов, поставив Пашку Чичилибуху на ноги, вернул бейсболку на место и, прямо глядя в глаза хозяину пони, в которых горел нехороший огонь, спросил: 
- Ты, Чичилибуха, накатываешь на меня или ищешь повод для драки? 
- Моя лошадь, - злобно проговорил Пашка. - Хотите смотреть - платите. 
- Где ты видишь лошадь? - удивился Раздрыгайлов. 
- Ну, человек, - поправился Пашка. 
- Где ты увидел человека? - спросил Раздрыгайлов. 
- Все равно он мой! - взвизгнул Пашка, не давая сбить себя с толку. - Я первый увидел его! Хотите смотреть - гоните денежки! 
- Разберемся, - сказал Раздрыгайлов и обратился к кентавру: - Ты его знаешь? - спросил он, показывая пальцем на Пашку Чичилибуху. 
Кентавр помотал курчавой головой и ответил: 
- Не знаю. Пони его знаю, а этого типа впервые вижу. 
По свите прокатился восхищенный шепоток: «Да он говорящий! Нет, вы только вообразите себе, он умеет говорить!» 
Раздрыгайлов мог бы удовлетвориться свидетельскими показаниями одной стороны, но для полной ясности снова обратился к Чичилибухе: 
- Ты его приватизировал? 
- Приватизировал! - нагло соврал Пашка, и огонь в его глазах стал совсем нехорошим. 
- Покажи документ, - сказал Раздрыгайлов. 
- Какой документ? - не врубился Пашка. 
- Горкомимущества, подтверждающий твое право на собственность, - уточнил Раздрыгайлов. 
- Нет у меня никакого документа! - взвизгнул Пашка. 
- В таком случае купи себе гуся и крути мозги ему, а не мне, - сказал Раздрыгайлов и, обратившись к охране, приказал: - Уберите это. 
Два дюжих молодца подхватили Пашку Чичилибуху под руки и в сопровождении начальника охраны Женьки Аргусова понесли вон из сквера. 
Тем временем Раздрыгайлов протянул руку кентавру и представился: 
- Мэр Санкт-Гонта Иван Иванович Раздрыгайлов. 
- Очень приятно! - осклабился кентавр, с чувством пожимая руку мэра. - Весьма и весьма наслышан о вас! Премного рад встрече с вами! Давно мечтал! Счастье мое безмерно и безгранично!.. 
Раздрыгайлов с интересом посмотрел на словоохотливого кентавра, однако уточнять, откуда и от кого именно тот мог узнать о нем, не стал. Вместо этого спросил: 
- Каким судьбами в наш город? 
- Да шел, видите ли, мимо, совершал, так сказать, утренний променад, - охотно пустился в объяснения кентавр, - погодка, прошу обратить внимание, выдалась на загляденье, всюду зелень, птички поют, и тут встречаю ваш город. Не иначе, как судьба распорядилась. Дай, думаю, зайду, не прогонят же. Вот и зашел. Не прогоните? - на всякий случай поинтересовался кентавр. 
- Зачем же прогонять? - сказал Раздрыгайлов. - Мы люди гостеприимные, всегда рады новым знакомым. Нравится у нас? 
- Не то слово! - воскликнул кентавр. - Восхитительно, неподражаемо, оглушительно! Никогда в жизни не видел ничего подобного! Город ваш выше всяких похвал, и обстановка в городе выше всяких похвал, и люди ваши выше всяких похвал! Особенно женщины... 
Раздрыгайлов подумал: «Шустрый малый», - а вслух поинтересовался: 
- Любишь красивых женщин? 
Щеки кентавра, покрытые нежным пушком, порозовели. 
- Обижаете, начальник!.. - несколько застенчиво, но и не без фамильярности протянул он. - Вы посмотрите на меня повнимательней: разве я похож на монаха? 
Тут содержательная беседа мэра с забредшим в Санкт-Гонт кентавром была прервана самым бесцеремонным образом. 
- Протестую! - донеслось по-бабьи визгливое из-за частокола омоновцев, и в этом бабьем визге все сразу признали голос спикера городской думы Рогдая Фарлафовича Ратмирова. - Это грубейшее попрание принципа разделения властей! - орал спикер, и его неприятный голос звучал так отчетливо, как если бы Ратмиров стоял рядом. 
Силовики Богомазов и Меринов разом приподняли брови и выразительно посмотрели на мэра: «Какие будут указания?» 
- Пропустить, - распорядился Раздрыгайлов. 
В это время к мэру подбежал начальник охраны Женька Аргусов, лично проконтролировавший вынос тела Пашки Чичилибухи, и шепотом доложил: 
- Ратмиров не один, с ним руководители фракций и комитетов. 
- Всех пропустить, - приказал Раздрыгайлов. Обратившись к кентавру, добавил: - Мы еще поговорим, - и, пожав ему на прощанье руку, быстрым шагом направился к своей машине. Многочисленная свита засеменила за ним. Кентавр крикнул вдогонку: 
- Всенепременно, дорогой Иван Иваныч! Как только прикажете - всегда к вашим услугам! Вы мне понравились! Надеюсь, и я не разочарую вас! 
На выходе из сквера Раздрыгайлов нос к носу столкнулся с бледным от переполнявшего его негодования и возмущения Ратмировым. Это был типичный представитель весьма распространенного сорта людей, который вечно всем кого-нибудь напоминает: то известного актера, то крупного зарубежного политика, а то смазанную фотографию со стенда «Их разыскивает милиция». 
- Это насилие! - заорал спикер еще громче, чтобы его слышали и в самых отдаленных уголках города. - Я этого произвола так не оставлю! Я добьюсь восстановления конституционной законности! 
Раздрыгайлов на секунду задержался возле Ратмирова, внимательно посмотрел на него и стукнул себя по лбу. 
  - Вспомнил! - воскликнул он. - Вспомнил, кого ты мне напоминаешь! 
Ратмиров был искушенный политик. Он прекрасно знал, где высокое служение священным принципам демократии, а где личный интерес. Эти две параллельные прямые, направленные к одной цели, у него никогда не пересекались. В данном случае налицо был личный интерес. Причем интерес мэра к Ратмирову, а не наоборот. Спикер гордумы был не только искушенный, но и тщеславный политик. Отставив на время в сторону причину своего негодования, он не без кокетства спросил: 
- И кого же? 
- Бледную спирохету, - сказал Раздрыгайлов и сел в «вольво». 
В мэрии, куда он возвратился, его дожидались многочисленные посетители, которые всеми правдами и неправдами уговорили Веточку Беленькую записать их на прием. Первым Раздрыгайлов пригласил самого старшего по возрасту - директора гуманитарного лицея Гиацинтова. Принарядившийся и строго-торжественный, как стодолларовая купюра, видный эстетик, продолжатель благородного дела Песталоцци, Сухомлинского и Макаренко дошел лишь до середины просторного кабинета Раздрыгайлова. Опершись на правую ногу и чуть выставив вперед левую, он картинно откинул голову и начал: 
- Дорогой Иван Иванович, поговорим как европеец с европейцем! 
- Да вы садитесь, - предложил Раздрыгайлов, - вы не артист, а я не публика. 
Гиацинтов досадливо поморщился: 
- Мне здесь удобней. - И так же выспренно продолжил: - Мы с вами представляем одну культуру и одну цивилизацию, уходящую корнями в глубокую древность. Никто не станет отрицать, что именно Россия вобрала в себя все самое лучшее и самое благородное, что выработала человеческая мысль за всю историю своего существования. И я уверен, Иван Иванович, что вы как мэр Санкт-Гонта и его высшее должностное лицо, не позволите, чтобы наше с вами общее достояние...  
- Аполлон Сократович, - снова перебил Раздрыгайлов, - вы мне прямо скажите: вам налить? 
Гиацинтов сразу обмяк, ссутулился и часто заморгал глазами. 
- Если можно, самую малость, - смущенно пробормотал он. - Я, знаете ли, ужасно волнуюсь. 
- С этого и надо было начать, - сказал Раздрыгайлов и налил эстетику рюмку коньяку. - А то развели тут: культура, цивилизация, общее достояние... Пейте давайте. 
- А вы что же? - спросил Гиацинтов, принимая дрожащей рукой рюмку. 
- И я с вами за компанию. Ну, за нашу с вами общую культуру! 
Выпив, сели за стол, и Гиацинтов уже по-домашнему просто сказал: 
- Ванечка, сейчас тебя с этим кентавром будут доставать со всех сторон. Но ты никому не поддавайся: кентавр должен быть передан на баланс лицею. 
Раздрыгайлов удивленно посмотрел на старого эстетика, а тот, сняв неприятно щекочущий выбритый подбородок галстук-бабочку и спрятав ее в карман, продолжал: 
- Втолкуй всем этим невеждам, что кентавр - это им не лошадь с человеческой башкой, а существо высшего порядка, с которым нужно уметь правильно обращаться. 
Раздрыгайлов, и сам после знакомства с кентавром лихорадочно соображавший, как ему распорядиться с этим полуконем-получеловеком, поинтересовался: 
- А как с ним правильно обращаться? 
Но эстетик, поглощенный идеей взять кентавра на баланс лицея и еще не представлявший, что станет с ним делать, оставил вопрос мэра без ответа. Подавшись вперед, Аполлон Сократович кивнул на дверь в приемную и перешел на шепот: 
- Кто они все, набившиеся в твой предбанник, как шпроты в банку? Безголовые торгаши. Для торгашей главное что? Купил задешево, продал задорого, барыш присвоил. Ну да ведь мы с тобой знаем, что жизнь состоит не из одних только купил-продал. Ты им, Ванечка, прямо так и скажи: а ху-ху не хо-хо? Идеалы не продаются и не покупаются, нате-ка, выкусите! Идеалы даются человеку через страдания! 
Иван Иванович не уловил связи между кентавром и страданиями и прямо спросил: 
- Ну а страдать-то зачем? 
- Не спорь, Ванечка, и, пожалуйста, не возражай мне. Я в этом деле собаку съел, хотя диссертацию так и не защитил. Ну и что? Много ли проку от их диссертаций? Только страдания, Ванечка, способны преобразить людей. Еще Аристотель говорил о катарсисе, как об очищении духа при помощи страха и сострадания. Пусть-ка они попробуют купить себе на свои наворованные парочку-троечку катарсисов, погляжу я, что за товарец им подсунут... 
Раздрыгайлов внимательно слушал старого пьянчугу и пытался связать его слова с тем, что увидел в сквере. Пока что развязный молодой кентавр никак не связывался в его представлении ни с катарсисом, ни, тем более, со страданиями и состраданиями. Завалившийся в Санкт-Гонт кентавр, говоря по правда, вообще в сознании Ивана Ивановича ни с чем не связывался, хотя он интуитивно и чувствовал, что из его визита и город, и лично он, как его мэр, могут извлечь некую пользу. Но вот какую? 
- Расскажите-ка мне поподробней о кентаврах, - попросил он убеленного сединами эстетика. 
- Что именно вас интересует? - спросил Гиацинтов, так же легко переходя с «ты», на «вы», как очень многие в наше демократическое время делают наоборот. 
- Все, что вы знаете, - сказал Раздрыгайлов. - Я в этих вопросах не силен и пока не знаю, что делать с этим типом. 
- А ничего и не нужно делать! - обрадовался Гиацинтов. - Передайте его мне на баланс, а уж я найду ему применение! 
- Вы все-таки расскажите, - попросил Раздрыгайлов так убедительно, как умел делать это только он один. 
- Извольте, - согласился старик и покосился на бутылку, стоящую возле Раздрыгайлова. - Вы вот сказали - типом. Я понимаю это так, что вы не очень поверили своим глазам, когда увидели кентавра, решили, наверно, что он вроде как галлюцинация. А зря. Сто лет назад никто не верил в реальность существования Трои, а вот Шлиман - верил. Крупнейшие ученые-эллинисты считали, что Троя выдумка Гомера, а Генрих Шлиман - тоже, между прочим, торгаш, нажил свои капиталы не где-нибудь, а у нас в России - поверил каждому слову Гомера. Ну и кто же, спрошу я вас, оказался прав? Имена крупнейших ученых забыты, а Шлимана знают сегодня все и говорят ему «спасибо». Вера - это великая сила, Иван Иванович! Веру, как и катарсис, ни за какие деньги не купишь! 
Гиацинтов опять поглядел на бутылку, перевел взгляд на пустую рюмку, потом на Раздрыгайлова. Иван Иванович налил ему еще. Старик благодарно улыбнулся, спросил: 
- А себе? 
- Пропущу, - сказал Раздрыгайлов. 
- Отец ваш - пусть земля будет ему пухом - никогда себе такой слабости не позволял. 
Выпив, Гиацинтов уже более уверенной рукой поставил рюмку на стол и продолжил: 
- О чем бишь я рассказывал? Да, о кентавре. Не верьте тем, кто станет вам говорить, что все кентавры алкаши и бабники. Вздор это! Да, они любили выпить и поволочиться за хорошенькими женщинами. Но что это доказывает? Только то, что время тогда было такое. А чем, скажите на милость, Зевс был лучше кентавров? Может, он был трезвенник, может, он не волочился за женщинами? Еще как волочился! К каким только хитростям не прибегал, чтобы затащить в постель приглянувшуюся ему бабенку. То прольется нитями золотого дождя, то молнией ударит, а то в лебедя или, того хуже, в быка превратится. Ну, женщины в его время тоже не подарочек были, если ложились под лебедей и быков. Но это я так, к слову. Что уж тут с кентавров спрашивать? Им, может, на роду было написано пьянствовать да женщин любить, у них, может, генетика была так устроена. И ведь устроена, против этого исторического факта никакой, даже самый умный ученый-эллинист не попрет! Хотите узнать, как появился на свет первый кентавр? 
Гиацинтов, уже не дожидаясь, когда это догадается сделать Раздрыгайлов, сам наполнил свою рюмку и выпил. Иван Иванович внимательно смотрел на него и слушал, не веря ни одному его слову. Когда-то, еще в студенческие годы, ему довелось услышать фразу, приписываемую родоначальнику немецкой классической философу Иммануилу Канту: «Из всякого свинства умейте вырезать кусочек бекона». Фраза эта понравилась Раздрыгайлову своей житейской мудростью. Вот и теперь он пытался отыскать кусочек бекона в том свинстве, которое свалилось на его город в виде развязного кентавра. 
- Жил в Древней Греции царь по имени Иксион, - продолжал свой рассказ Гиацинтов. - Уникальной, доложу вам, честности и справедливости царь. Такие цари были величайшей редкостью не только в наше, но и в древнее время, и потому верховный бог древних греков Зевс наделил Иксиона бессмертием и стал приглашать его на пирушки, которые чуть ли не каждый день устраивались на Олимпе. Не мне рассказывать вам, что такое пирушки богов, сколько вина там выпивается и какие фортели отмачиваются. Бедный Иксион держался сколько мог, а на одной из пирушек не рассчитал своих сил, принял больше положенного, ну а когда еще молодой и сильный человек переберет, его, натурально, тянет на женщин. Вот и подвыпившего Иксиона потянуло побаловаться, и не с кем-нибудь, а с супругой самого Зевса волоокой Герой. Я уже говорил, что Зевс сам не пропускал ни одной юбки, из-за чего Гера ужасно ревновала его. На той злополучной пирушке Гере представилась возможность отомстить своему мужу-громовержцу. Иксион ей сюсю-пусю, и она ему: лимпопончик ты мой ненаглядный; он ей - жить без тебя не могу! - и она ему: уж я так полюбила тебя, Иксиончик, давай поскорей в постель ляжем. Зевс все это видел и слышал - на его же глазах дело происходило, - и в ту самую минуту, когда Иксион уже готов был продемонстрировать свою мужскую силу, подсунул ему вместо Геры облако в виде Геры. Иксион спьяну-то не разобрался, что ему вместо верховной богини подсунули черт-те что, ну и сделал свое дело с облаком, которое по-гречески зовется Нефелой. От этой-то связи Иксиона с Нефелой и родился первый кентавр, ну а уж от этого первого пошли все остальные кентавры. Такая вот грустная история вышла, Ванечка, которую невежды и сегодня называют мифом. А я на это дело смотрю иначе. И говорю себе и моим лицеистам: хорошо, что получился кентавр, а не какой-нибудь дебил. Мало ли и сегодня дебилов рождается от пьяных связей? Да сколько угодно! Только почему-то никто не называет этих дебилов мифом. Совсем люди разучились логически мыслить... 
Гиацинтов расстроился, посмотрел на все еще почти полную бутылку, перевел осоловелый взгляд на Раздрыгайлова. 
- Вы, Иван Иванович... уж ты, Ванечка, не суди меня строго, но не по нутру мне такая несправедливость. 
- Пейте, - разрешил Раздрыгайлов. - Бутылка ваша. 
- А ты что же? - оживился старик. - У меня и ириска припасена. Специально для такого торжественного случая берег. Давай поделимся, как когда-то? - Гиацинтов достал из кармана подтаявшую ириску, развернул. 
- В другой раз, - сказал Раздрыгайлов. - Ну а что еще, кроме как пить и волочиться за женщинами, умеют делать кентавры? 
- О, тут начинается самое интересное! - сказал Гиацинтов, наливая себе очередную рюмку. - Кентавры прирожденные наставники и воспитатели, лучшие в мире няньки, а уж учителя - таким хоть сегодня звание «народного» присваивай. - Аполлон Сократович выпил, честно откусил ровно половинку ириски, вторую аккуратно положил на фантик и подвинул к Раздрыгайлову. - Ты Хирона возьми - самого знаменитого из всех кентавров. Кто обучил искусству врачевания героя Троянской войны Ахилла, когда тот был еще ребенком? Он, Хирон, и научил, поскольку Хирон был первым в мире врачом. А кто обучил Ахилла охоте, верховой езде и владению мечом? Тоже он, Хирон. И это еще не все. Хирон, между прочим, первый придумал лиру - ту самую лиру, которой наш Пушкин чувства добрые в народе пробуждал. Так что Хирон, в добавок к тем знаниям, которые дал Ахиллу, обучил его еще и музыке... Эх, Ваня! - На глаза Гиацинтова навернулись слезы. - Разве встретишь сегодня такое благородное, такое умное и бескорыстное существо, как Хирон? Он ведь, Ваня, уникальный был, его сам Зевс так зауважал, что бессмертием наделил! А когда Геракл случайно ранил его на охоте отравленной стрелой, бедный Хирон так маялся от боли, так мучился, что предпочел умереть, а бессмертие свое подарил Прометею. Вот это человек был, хотя и назывался кентавром! 
Гиацинтов до того расчувствовался, что не стал больше возиться с рюмкой, а хлебнул коньяку прямо из горлышка. 
- Не будешь? - спросил Раздрыгайлова, показав на оставшуюся половинку ириски. Иван Иванович отрицательно покачал головой. Гиацинтов сунул ириску за щеку, фантик спрятал в карман, сказал невнятно, посасывая конфету: - Геракл, между прочим, тоже был учеником Хирона. И охотник за золотым руном Ясон был его учеником, и врач Асклепий, первый в мире реанимировавший мертвого, за что Зевс покарал его ударом молнии, и многие другие герои древности были учениками Хирона. Если я начну перечислять всех их по именам, нам и дня не хватит. 
- Так вот вы и хотите, чтобы наш кентавр стал работать учителем в вашем лицее? - спросил Раздрыгайлов. 
Аполлон Сократович рассиял от догадливости мэра. 
- Умница ты, Ваня! Ну до чего ж у тебя светлая голова! Я ничего еще толком не сказал, а ты уже сам обо всем догадался. Дай я тебя расцелую! - Гиацинтов полез через стол целоваться с Раздрыгайловым, но тот вернул его на место. - Учителем! Именно учителем! Ты представляешь, что начнется, когда все узнают, что в нашем лицее работает кентавр? Все самые богатые люди земли понаедут в Санкт-Гонт, чтобы мы взялись обучать их детей. Мы с тобой, Ваня, сделаем наш лицей таким знаменитым, что его славе будут завидовать Сорбонна, Кембридж и даже, не побоюсь этого слова, МГУ! Соглашайся, Ваня!.. 
- Подумаю, - сказал Раздрыгайлов. - А теперь, Аполлон Сократович, идите, вам нужно отдохнуть. И прихватите эту бутылку с собой, дома допьете. Кто там следующий? 
Следующим посетителем оказался князь Арчил Ираклиевич Прохиндели, он же хозяин приватизированного плавучего ресторана «Над волнами Молокиты». Едва переступив порог кабинета Раздрыгайлова, он радушно протянул обе руки и, пяля все свои тридцать крупных, как тыквенные семечки, зуба и два передних золотых, покатился по ковровой дорожке к мэру, говоря: 
- Вах, дорогой Иван Иванович, зачем обижаешь? Зачем никогда не зайдешь в мой ресторан? Шашлык не любишь, да? Сациви не любишь, да? Лобио не любишь? Тогда, генацвали, просто так зайди, с хорошими людьми посиди, отдохни немножко от государственных дел. Я тебе такой стриптиз-шоу покажу - пальчики оближешь! По секрету скажу: таких девочек, как у меня, ты даже в Сан-Франциско не найдешь!.. 
Подкатившись к Раздрыгайлову, Прохиндели подобострастно пожал обе его руки и взобрался на кресло, свесив короткие толстые ножки. 
- Гиви Грабилидзе знаешь? - продолжал тараторить он. - Тоже князь, мы с ним из одной деревни. Сейчас в Сан-Франциско живет, у него там тоже ресторан, «Старый Тифлис» называется. Недавно приезжал, посмотрел на моих девочек, совсем больной сделался. Вот такими слезами плакал... - Прохиндели показал Раздрыгайлову пухлый волосатый кулачок, сам полюбовался на него, секунду помешкал и приставил к нему второй кулачок. Уточнил: - Да, вот такими слезами плакал, просил одолжить ему моих девочек на один сезон. Ничего не пожалею, говорил, миллион долларов заплачу, только дай мне показать твоих девочек американцам. Дурака нашел! Я ему прямо сказал: «Слушай, говорю, Гиви, ты самый умный американец, да? Умнее Джефферсона, да? Зачем, говорю, мне твой паршивый миллион, если я на моих девочках здесь за одну неделю два миллиона баксов зарабатываю?» Не обижай, Иван Иванович, зайди как-нибудь, девочки мои будут очень рады на тебя посмотреть. 
- Ладно, зайду как-нибудь, - пообещал Раздрыгайлов. - У тебя все? 
- Конечно, все, дорогой! - радостно сообщил Прохиндели, но уходить не торопился. - Мы, грузины, как говорим? Мой дом - твой дом, твой дом - мой дом, а вместе мы одна семья. Правильно говорим? Послушай, Иван Иванович, если ты не хочешь меня обидеть, давайте прямо сейчас поедем. Что ты все горишь на работе? Думаешь, кто-нибудь «спасибо» тебе скажет? Никто не скажет, только я скажу. Вставай, поехали, внизу мой новый «кадиллак» ждет. Ты еще не видел мой новый «кадиллак»? Вах, дорогой, считай, что ты вообще ничего на свете не видел! Пойдем, покажу - пальчики оближешь! Гиви подарил. Хочешь, тебе такой же «кадиллак» подарю? Гиви два привез, один, сказал, дорогой Арчил, твой, а другой Ивану Ивановичу отдай. Очень он тебя уважает! Прямо жить без тебя не может. Если, говорит, Раздрыгайлов в Америку хоть на один день прилетит, его сразу президентом изберут! Правду говорит, Иван Иванович. У нас, у грузинских князей, если кто хоть один раз обманет, ему никто никогда больше руки не подаст и даже в его сторону не посмотрит. Презирать будут. Поехали, Иван Иванович, второй «кадиллак» тоже внизу стоит. Хочешь - сам катайся, а не хочешь - другому хорошему человеку подари. Гиви еще пришлет. У них в Америке этих «кадиллаков» навалом, просят, чтобы кто-нибудь взял себе на память две-три штуки. Это самое маленькое! Больше возьмешь - «спасибо» скажут и бесплатный билет на обратную дорогу купят. Вот такие люди эти американцы. Обижаются, когда у них машины на память не берут... 
Раздрыгайлову надоела трескотня Прохиндели. 
- Запомни сам и передай своему Гиви, - сказал он, - что Раздрыгайлову нравится его «вольво» и насрать ему на всякие «кадиллаки». Пусть американцы засунут свои машины себе в задницу. Так и передай! А теперь иди. 
Тон, каким произнес эти слова мэр, испугал Прохиндели. Он сполз с кресла и засеменил спиной к выходу, говоря: 
- Передам, дорогой, обязательно передам. Я ему сразу сказал: «Гиви, говорю, на хрена нашему Ивану Ивановичу твой паршивый «кадиллак», в котором даже туалета нет? У Ивана Ивановича такая машина, что всем твоим «кадиллакам» вместе с их «Дженерал моторсом» сто очков вперед даст»!.. 
Наткнувшись задом на дверь в приемную, остановился, всплеснул руками и покрутил пальцем у своего виска. 
- Вах, Иван Иванович, совсем забыл, зачем к тебе пришел, - сказал он, опять распялив все свои тридцать крупных, как тыквенные семечки, зуба и два передних золотых. - Говорят, в наш город какой-то джигит пришел, который так любит свою лошадь, что навсегда сросся с ней. Зачем городу этот джигит? Лучше мне его отдай. 
- А тебе он зачем? - спросил Раздрыгайлов. 
- Как это - зачем? - воскликнул Прохиндели и вернулся на середину кабинета. - Мне, понимаешь, классный официант требуется, уже давно такого ищу, из Америки даже хотел выписать. Ты моих официантов видел? Это национальный позор, а не официанты! Ряшки отъели - во, а ходят, как дистрофики. Бедные клиенты три часа ждут, пока они к ним приползут. А ты посмотри, как они заказ несут! На подносе один шашлык и один бутылка водки, а он сгибается, как будто его штангу для чемпиона мира в тяжелом весе заставили принести. Очень клиенты на моих официантов обижаются, клянусь честным словом. А джигит будет порхать у меня, как птичка! На такого джигита сколько хочешь заказов положи - он даже не заметит. - Прохиндели еще ближе подошел к Раздрыгайлову, вкрадчиво сказал: - Что тебе, жалко какого-то джигита мне продать? Сделай такое одолжение, продай, очень тебя прошу. Я хорошие деньги заплачу. Зачем бедным клиентам в сквер ходить на джигита смотреть? На улице дождик может случиться, клиенты промокнут, простудятся. А зимой этот джигит совсем сосулькой сделается. Пусть лучше клиенты ко мне ходят: у меня сухо, девочки стриптиз-шоу показывают, джигит как птичка будет летать. Всем будет хорошо! Обещаю, Иван Иванович, я лично всем буду говорить: «Этот джигит - подарок нашего дорогого мэра ресторану «Над волнами Молокиты». Такого джигита вы даже в московском «Арагви» не увидите!». И тебе будет приятно, и мне. 
Прохиндели, не переставая пялить зубы, уставился на Раздрыгайлова в ожидании его реакции. Но Иван Иванович никак не отреагировал на слова владельца ресторана. Тогда Прохиндели еще ближе подошел к нему и перешел с вкрадчивого на заговорщицкий тон: 
- Представляешь, что будет, когда люди узнают, что в Санкт-Гонте работает официантом джигит? Наш город станет мировым центром ресторации! Все самые богатые люди планеты будут приезжать к нам, чтобы покутить в ресторане «Над волнами Молокиты». Соглашайся, а? Ради меня! Доллары посыпятся на нас, как Ниагарский водопад! 
- Подумаю, - сказал Раздрыгайлов. 
- Хорошенько подумай, генацвали, - сказал на прощанье Прохиндели. - Клянусь честным словом, не пожалеешь!.. 
После Прохиндели Раздрыгайлов принял еще полтора десятка самых разных посетителей, и всем им, как это ни удивительно, позарез оказался необходим кентавр, о котором они еще вчера и слыхом не слыхали. Все сулили Ивану Ивановичу невероятную славу, все готовы были залить город золотым дождем, каждый в отдельности и все вместе брались превратить Санкт-Гонт в мировой центр показа живого чуда, по сравнению с которым и самые невероятные чудеса выглядели жалкой пародией на неисчерпаемые возможности природы. 
Вне всякой очереди к Раздрыгайлову прорвались знакомые уже читателю президенты коммерческих банков «Метаморфоза», «Альфа» и «Омега». С присущей всем банкирам деловой хваткой, они не стали витать в облаках и обещать Ивану Ивановичу все мыслимые и немыслимые блага пусть в более или менее близкой, но перспективе, а сразу предложили живые деньги. 
- Платим городу пять тысяч долларов, и кентавр наш, - сказал за всех Петр Васильевич Брудерман. 
- А ху-ху не хо-хо? - ответил на это Иван Иванович словами эстетика Аполлона Сократовича. 
- Десять тысяч, и дело с концом, - сказал Василий Петрович Грудерман. 
- На заготовку сена для кентавра на зиму, - сказал Иван Иванович. 
- Пятьдесят тысяч, - сказал Самуил Абдулхакович Лебедушкин и зачем-то потрогал свой нос. 
- Цена подержанного «кадиллака» без таможенных расходов. 
Банкиры пошушукались, и Василий Петрович спросил: 
- Сто тысяч вас устроят? 
- Вы знаете, сколько стоит сегодня обыкновенная лошадь на мировых аукционах? - поинтересовался Иван Иванович. 
- Знаем, - сказал Петр Васильевич. - Платим двести тысяч наличными. 
- Мало, - сказал Иван Иванович. 
- Пятьсот тысяч! - сказал Самуил Абдулхакович и опять потрогал свой нос, беспокоясь за слабые капилляры. 
- Зачем вам кентавр? - спросил Иван Иванович. 
- Нужен, - сказал Петр Васильевич. 
- Для какой надобности? 
- Для интереса, - сказал Василий Петрович. 
- Интереса города? - уточнил Иван Иванович. 
- И города тоже, - разом ответили банкиры, и на лицах их появилось выражение самого искреннего и бескорыстного патриотизма. 
- Для города ваших полмиллиона долларов и на благоустройство площади Свободы не хватит, - сказал Иван Иванович. 
Банкиры опять пошушукались, и Петр Васильевич сказал: 
- Учитывая интересы города, платим миллион долларов. 
- А «боинг»? - спросил Иван Иванович. 
- И «боинг» в придачу, - сказал Василий Петрович. 
Самуил Абдулхакович ничего к словам коллег не прибавил, а только вздохнул, продолжая трогать свой нос. 
- Идите, я подумаю, - пообещал Иван Иванович. 
Отослав и банкиров не солоно хлебавши, Раздрыгайлов приказал Веточке Беленькой прекратить прием посетителей, сообщить всем, что вопрос о практическом использовании кентавра будет вынесен на расширенное заседание правительства, вызвал местный хор «Санкт-Гонтские певуньи», который тут же и явился - в ярких национальных костюмах, все как на подбор хорошенькие и стройненькие, - и заперся с ними в комнате отдыха. 
Иван Иванович не любил слушать фанеру, - его потребности в механических звуках вполне удовлетворял встроенный в унитаз магнитофон, который всякий раз автоматически включался, стоило только поднять крышку. Для души он предпочитал живое исполнение, не идущее ни в какой сравнение с самыми совершенными записями. Лежа на диване и слушая рассыпающийся на голоса и подголоски хор, он думал, и мысли его были легкие и приятные, как эти юные создания, старательно ублажавшие его слух: 
...Не гляди на меня, 
Ой, не надо, ой, не надо, 
И коленки мои не тревожь... 
«И чего я взъелся на болвана Ласточкина и этого - как его? - ушибленного лондаколором Краснопуполо? - думал Иван Иванович. - Мотаюсь из-за них, как последний дурак, в Лозанну и обратно, как будто никаких других городов в мире не осталось. Может, послушать банкиров и махнуть с этими олигофренами в Оймякон? И не летом, когда в этом Оймяконе комаров, наверно, больше, чем у нас, а в декабре или январе, когда термометр за окном показывает минус семьдесят...» 
Ты мне прямо скажи, 
Чё те надо, чё те надо, 
Може дам, може дам, 
Чё ты хошь, - 
красиво делились на голоса девушки, а Иван Иванович продолжал думать: 
«На кой ляд взбрендило мне делать из Санкт-Гонта областной центр? Не нужен мне никакой центр, мелочевка это, не по мне шапка. И переносить сюда столицу России тоже ни к чему. Понаедут президент со своей администрацией, правительство, Федеральное собрание со всеми своими приспешниками и подпевалами. Что мне с такой оравой нахлебников делать? Нет уж, пусть столицей России остается, как была, Москва. Американцы вон не дураки, что не переносят столицу из Вашингтона в Нью-Йорк. Зачем нью-йоркцам такая обуза на шею?..» 
Проводил ты меня 
До заветной калитки, 
Не прошла твоя нервенная дрожь... - 
вплелся в мысли Ивана Ивановича девичий хор, но у Ивана Ивановича с нервами все было в порядке. Более того, мысли его приобрели такую логическую стройность и ясность, что вывод из его дум выткался сам собой: 
«А переведу-ка я лучше в Санкт-Гонт Организацию Объединенных Наций, - решил он. - А что? Сегодня ООН хреново живется в Нью-Йорке, денег ни на одну путную программу не хватает, все-то страны ходят у нее в должниках, и первый должник - Соединенные Штаты. Ничего тамошние власти со своим Уолл-Стритом поделать не могут, у них каждая шавка может помыкнуть и президентом, и конгрессом. А я со своими банкирами ладить умею...» 
Вот тогда я поняла, 
Чё те надо, чё те надо, 
Но не дам, но не дам, 
Чё ты хошь, - 
выдали девушки мощное тутти и собрались было повторить его, но Иван Иванович рывком сел на диване, так что все пружины разом взвизгнули, и певуньи-красавицы скомкали, не допев, песню. 
- Амба, девочки, - сказал Раздрыгайлов, - кончайте крутить динамо, концерт добьем в другой раз. 
Девушки, путаясь в длинных подолах национальных платьев, гурьбой поспешили к выходу, смешно вертя попками и бросая на мэра испуганно-восторженные взгляды. А Иван Иванович налил себе стакан водки, выпил, вызвал машину и поехал домой отдыхать. 


Глава 6
ЗНАКОМСТВО РАСШИРЯЕТСЯ

Тем временем в городском сквере, все еще окруженном омоновцами, с кентавром знакомились спикер гордумы Рогдай Фарлафович Ратмиров и прибывшие с ним лидеры фракций, председатели комитетов и подкомитетов, а также комиссий и подкомиссий. 
  Появлению столь представительной делегации предшествовали бурные дебаты, разразившиеся с утра. Собственно, депутаты собрались на пленарное заседание вовсе не затем, чтобы лаяться из-за кентавра, - им предстояло обсудить в третьем чтении и принять наконец многострадальный закон «О материально-техническом, жилищно-бытовом, социально-культурном, медицинском и санаторно-курортном обеспечении деятельности народных избранников». Как видно из названия, закон этот был основополагающим и без его принятия не могло быть и речи о разработке, рассмотрении и принятии каких бы то ни было других законов. Между тем этот первый и единственный закон, родившийся в недрах думы, изначально оказался таким хилым и немощным, что депутаты не спешили признать свое родительство и обвиняли друг друга в двурушничестве, сговоре и узко партийных интересах. 
Так, уже первый пункт закона - о материально-техническом обеспечении  - вызвал массу нареканий со стороны большинства фракций и отдельных независимых депутатов. Было совершенно непонятно, что следует понимать под термином материально. Одну лишь зарплату народных избранников или нечто большее? Если только зарплату, то возникает вопрос: какой должна быть эта зарплата? Такой же, как у членов городского правительства, которых никто никуда не избирал, или выше? В результате долгих споров и высказанных вслух обид решили, что зарплата депутатов должна быть несомненно выше, чем у членов правительства, но вот насколько выше, так и не смогли решить: одни говорили, что вдвое, другое впятеро, а третьи вообще настаивали на десятикратном превышении зарплаты министров, поскольку те никого не представляли и вообще неизвестно откуда вылупились и благодаря каким связям получили свои должности. Не найдя консенсуса по такому, казалось бы, частному вопросу, перешли к рассмотрению еще более простого: какой должна быть зарплата помощников депутатов, без которых, ясное дело, невозможна нормальная деятельность народных избранников? Помощников этих, как и министров, тоже никто никуда не избирал, но ведь нельзя же становиться на формальную точку зрения и сравнивать нагрузку помощников с нагрузкой членов правительства! Любому дураку ясно, что нагрузка помощников депутатов несоизмерима с нагрузкой министров, а потому и их зарплата должна быть выше зарплаты членов правительства. Но опять же - насколько выше? Не найдя и по этому вопросу консенсуса, перешли к рассмотрению словечка техническом. Что следует понимать под этим термином? Одни лишь автомобили? Тогда так и нужно записать: обеспечение народных избранников персональным автотранспортом. Причем не просто записать, а провести среди депутатов опрос и на основании этого опроса составить и согласовать во фракциях  список, кто какой конкретно автомобиль хочет получить в личное пользование. Ведь это что же такое получится, если депутат Имярек пожелает ездить на «саабе», а ему вместо этой модели подсунут какой-нибудь «мерседес» или, того хуже, «форд», на которых ездит сегодня всякая шелупонь? Безобразие получится, игнорирование воли электората и полный волюнтаризм, с которым в нашей стране, слава Богу, решительно и навсегда покончено. И потом: в гараже бывшего горкома комсомола (гараж этот вместе со зданием перешел в ведение думы, тогда как гараж и здание бывшего горкома партии стали собственностью мэрии) остались кое-какие машины, которые никто не захотел приватизировать по причине полной их раздолбанности. Что прикажете делать с этими развалюхами? Сдать их в металлолом или попытаться отремонтировать и передать в пользование помощникам депутатов? Ну а если и помощники не пожелают на них ездить? Чем добру пропадать, пусть уж лучше пользуются этими машинами операторши компьютеров, закрепленные за народными избранниками. Кстати, о компьютерах. Разве они не входят в понятие техническом? Тогда и об обеспечении депутатов компьютерами следует сказать отдельной строкой, и не просто сказать, а подчеркнуть, что народным избранникам для обеспечения их нормальной законотворческой деятельности требуются компьютеры новейшего поколения с самым совершенным программным обеспечением, позволяющим получить не только свободный доступ в интернет, но и сыграть в редкие минуты отдыха в замысловатую игру с погонями, убийствами и тому подобными страстями, которые, как известно, способствуют снятию интеллектуальных перегрузок на основной работе. Далее: разве понятие техническом не предусматривает также оснащение депутатов мобильными телефонами, пейджерами, факсами и прочей электроникой? И ежу понятно, что предусматривает. Стало быть, следующей отдельной строкой следует четко записать, какими именно мобильными телефонами, пейджерами, факсами и множительной техникой нужно обеспечить каждого депутата в отдельности. Если и это важное дело пустить на самотек, то опять же получится полное безобразие, произвол и волюнтаризм: кому-то вместо мобильного телефона подсунут сотовый, вместо пейджера с автопоиском абонента обыкновенный пейджер с выходом на телефонистку, а вместо цветного ксерокса и, тем более, принтера - черно-белый. Ну какой, скажите на милость, уважающий себя народный избранник станет пользоваться сегодня черно-белым ксероксом или, стыдно сказать, принтером? 
Подобные вопросы возникали буквально по каждому пункту и подпункту наспех подготовленного закона. Ну не смешно ли говорить о жилищно-бытовом обеспечении деятельности народных избранников и не записать при этом отдельной строкой, что под жилищно подразумеваются не только квартиры улучшенной планировки, но и дачи? Тут, правда, возникает целая цепочка других подвопросов, но и на них следует ответить прямо и честно, а не прятаться за расплывчатыми формулировками. Например: что конкретно понимать под словами улучшенной планировки? Квартиры в одном уровне или в двух? То же с дачами. Кто-то под дачей понимает щитовой летний домик на участке в шесть соток, а кто-то - капитальный загородный коттедж со всеми удобствами и обслуживающим персоналом: горничными, поварами, садовниками и, как минимум, двумя сторожами, - один сторож, даже если он страдает бессонницей, ни в какую не уследит за сохранностью коттеджа и его содержимого, относящегося к понятию бытовом. Раз уж речь в законе зашла о жилищно-бытовом обеспечении, то надо бы и здесь не прятаться за пустопорожние формулировки, а прямо и четко сказать: спасибо, но нам ваша отечественная сантехника и даром не нужна. Народным избранникам требуются импортные джакузи, унитазы и биде, а также сауны, которые не проблема сегодня купить и установить не только в коттеджах, но и в двухуровневых квартирах улучшенной планировки. А мебель? Разве это не быт? А предметы сервировки стола - все эти фарфоры, хрусталь, серебряные ножи, вилки и ложки? Наконец телевизоры, видеомагнитофоны, музыкальные центры, домашние кинотеатры и прочая мелочевка? Вы что же, станете их закупать для народных избранников в Гонконге или на Филиппинах, тогда как японцы в области электроники давно переплюнули всех? А возьмите кухонное оборудование - начиная с двухкамерных холодильников шведского производства, микроволновых печей, газовых и электроплит и кончая кофеварками, миксерами, тостерами, сковородками и кастрюлями, изготовленными по специальным космическим технологиям, а не просто покрытыми этой вашей дешевкой - тефлоновой пленкой. Может, скажете, это не быт? Еще какой быт! Стало быть, и по этому пункту необходимо провести опрос среди депутатов и подробно записать, кто что хочет иметь для нормального отправления своих полномочий. 
Словом, разработка и обсуждение закона «О материально-техническом, жилищно-бытовом, социально-культурном, медицинском и санаторно-курортном обеспечении деятельности народных избранников» проходили так трудно и долго, что ни на какие другие законы у депутатов просто не осталось времени. Наконец закон вымучили, опрос среди депутатов провели, все их пожелания учли, списки составили и утвердили во фракциях. (Хотя и тут, замечу в скобках, не обошлось без недоразумений. Так, один депутат в графе «место предполагаемого отдыха» записал: Сочи. Узнав, что единственным патриотом на всю гордуму оказался он один, а все другие пожелали отдыхать во Французских Антилах, на Канарских и Багамских островах, а кто-то захотел съездить за государственный счет непременно на остров Саттахип, что в Таиланде, - этот посконно-суконный патриот потребовал изменить запись Сочи на другую. Сделать это ему не разрешили - раньше, мол, нужно было чесаться, а теперь что же, братец, поезд - ку-ку! - укатил. Тогда депутат поднял хай. За него вступилась его фракция, обвинив всех, в том числе и спикера думы Ратмирова, в зажиме свободного волеизъявления. Чтобы разрешить конфликт, вызвавший острые политические разногласия,  было созвано специальное пленарное заседание. После бурных дебатов, вылившихся в рукопашную, Сочи все-таки заменили на остров Бали, который, как выяснил позже депутат-патриот, оказался вовсе не в Таиланде, а в Индонезии. Но и на этом острове, рассказали обиженному патриоту побывавшие там в служебной командировке депутаты, «можно весьма и весьма толково расслабиться, а уж темпераментом тамошние красотки превзойдут и самых пылких итальянок и француженок, требующих, к тому же, за свои услуги непомерно высокие гонорары»). 
Спустя полгода закон, наконец, большинством голосов приняли и направили на подпись мэру. Однако Раздрыгайлов («мерзавец!» - таков был единодушный вердикт всех депутатов вне зависимости от их политической окраски) закон не подписал и вернул на доработку. Работа закрутилась по новой. Каждый пункт и подпункт всесторонне рассматривался, изменялся и по многу раз переписывался в комитетах, подкомитетах и комиссиях, снова составлялись списки, снова согласовывались во фракциях, появились новые обиженные, которых успокаивали как могли: «Ну вышли все лимиты на «саабы» и «ферарри», ну не беспредельна же городская казна! Пожалуйста, соглашайтесь на «ауди», тоже недурственная машина, а мы вам, как особо сознательному, установим дополнительно в вашем «ауди» телевизор и холодильник...» Спустя еще полгода бедлама, который сотрясал стены бывшего здания горкома комсомола, закон квалифицированным большинством голосов приняли сразу в трех чтениях и опять направили на утверждение мэру. Раздрыгайлов («гад ползучий!»), продержав у себя закон больше положенного времени (вел переговоры с Ласточкиным и Краснопуполо в Лозанне), во второй раз вернул его на доработку. 
Это было уже слишком! Мэр явно зарвался и напрашивался на публичный разрыв каких бы то ни было отношений с городской думой! 
  - Он хочет, чтобы мы напомнили ему о наших конституционных правах, и мы напомним ему о наших правах! - заявил спикер Ратмиров с думской трибуны, сорвав при этом бурные, долго не смолкающие аплодисменты, перешедшие в овацию всего депутатского корпуса. Зал стоя скандировал: «До-лой мэ-ра! До-лой мэ-ра!..» 
Отаплодировавшись и отскандировавшись, в третий раз принялись за работу. А что было делать? Раздрыгайлов, как ни крути, тоже был избран всенародным голосованием, а если принять во внимание результаты его «сокрушительной победы», то он один собрал столько голосов санкт-гонтчан, сколько не набрали все депутаты гордумы вместе взятые. Пришлось помощникам депутатов опять встать на уши, комитетам, подкомитетам и комиссиям работать с раннего утра и до поздней ночи, забыв про сон, выходные и праздничные дни, опять проводились опросы, составлялись списки и согласовывались во фракциях, комитетах и подкомитетах, им на помощь были брошены комиссии и подкомиссии и, как водится в таких случаях, появилось еще больше обиженных. Так, один депутат, страдающий многолетним простатитом, в графе «Место оказания медицинской помощи» указал: гор. Москва, Кремлевская больница. Другой депутат, никогда ничем, кроме насморка, не болевший и потому проставивший в этой графе прочерк, обиделся и потребовал, чтобы и за ним было зарезервировано место в Кремлевке. «Ну а вам-то зачем Кремлевка?» - спросили его. «Из принципа, - сказал обиженный. - Почему другим можно, а мне нельзя?». «Да поймите же, - попытались урезонить его, - у Варфоломея Никитича хронический простатит». «А у меня хронический насморк», - ответил обиженный и пригрозил, что если его конституционное право не будет соблюдено, он потребует созыва специального пленарного заседания. 
Наконец, спустя еще полгода, закон приобрел такой оптимальный, устраивающий все стороны вид, что прочитавший его Рогнед Фарлафович удовлетворенно крякнул и со спокойной совестью сказал: «Ну вот, теперь к нему не придерется ни одна сволочь». 
На 26 апреля было назначено внеочередное пленарное заседание думы, и народные избранники, предвкушая близкую победу над самодуром-мэром, с утра пораньше стали стекаться к зданию бывшего горкома комсомола. В коридорах и у буфетных стоек, на лестничных площадках и из распахнутых настежь депутатских кабинетов доносилось: 
- Посмотрим, что этот хмырь на этот раз запоет. 
- Да уж подпишет как миленький, будьте покойны! 
- А куда он денется? Конституция, господа, это вам не флу-фло! 
- Это верно. Займемся, наконец, делом. 
- Делом? А чем, по-вашему, мы все эти полтора года занимались? Нет, господа, как вам понравятся эти наглые коммуно-фашистские высказывания? 
- Это вы о ком? 
- О тебе, сталинско-гитлеровский выкормыш! 
- Сам ты сталинско-гитлеровский выкормыш! 
- Не надо, господа, не усугубляйте. Все и так понимают: мы устали, все мы смертельно устали от работы, от нескончаемого произвола нашего самодура-мэра, а потому позволяем себе иногда не совсем корректные высказывания. 
- Так вот пусть он думает, прежде чем пороть глупости! 
- Это я порю глупости? 
- Ты, геббельсовская твоя харя! 
- Попрошу мне не тыкать! Мы, кажется, не пасли вместе овец! 
- Да уж по твоей паскудной роже видно, что ты в жизни своей не пас ни овец, ни коров, ни даже гусей! 
- Ты много пас. 
- Я-то пас. Таких оглоедов, как ты. 
- Что ты сказал? 
- Что слышал, глухая тетеря! 
- А ну, повтори, скотина! 
- Господа, не усугубляйте, призываю вас помнить о политической корректности... 
- Что здесь происходит? 
- Не знаю. Кажется, продолжается обсуждение нашего закона. 
- Господа, сколько можно? Закон, считайте, уже принят и мэр его подписал! 
- Извините, я чего-то не понял. Если закон уже принят и подписан, то при чем тут гуси? 
- А кто говорит про гусей? 
- Он сказал. 
- Да, я сказал! Ты знаешь, кто ты? Гусь ты лапчатый, вот кто ты! 
- А если по сопатке? 
- Попробуй только! 
- Господа! Послушайте, господа, ведь мы же цивилизованные люди!.. 
- Вмазать? 
- Кишка тонка! 
- Это у меня тонка?.. 
Резкий электрический звонок, пригласивший депутатов в зал, прервал эту содержательную дискуссию о законе, который в ближайшие часы предстояло в последний раз проголосовать и в последний раз представить на утверждение мэру. 
Однако никакого обсуждения и, тем более, принятия злополучного закона в этот день, увы, не произошло. И не по вине дорогого моему сердцу Ивана Ивановича Раздрыгайлова (люблю я этого неординарного человека, каюсь, люблю! Как, впрочем, люблю и его предшественников Юрия Долгорукого, Петра I и Артема Михайловича Железнодорожникова-Шлагбаума. Вижу их недостатки, говорю об этих недостатках, а вот ничего поделать с собой не могу, - люблю). 
Едва Ратмиров занял свое председательское место, как к нему тотчас подлетел запыхавшийся лидер партии зеленых Андрей Севастьянович Дуболомов и что-то зашептал на ухо. Ратмиров поднял удивленный взгляд на Андрея Севастьяновича и спросил: 
- Вы это серьезно? 
- Да уж куда серьезней! Собственными глазами видел, - ответил раскрасневшийся от возбуждения Дуболомов. 
- Кентавра? 
- Кентавра. 
- Где? 
- На улице. 
- На какой улице? 
- На проспекте имени 21 августа. 
- И что он там делал? 
- Шел. 
- Куда шел? 
- Не знаю. Направлялся в сторону сквера. 
- А вы что же? 
- А я бегом сюда. Поспешил сообщить эту новость вам. 
- У вас, случайно, с головой не того?  
- У меня с головой все в порядке, это у вас… 
- А с глазами? 
- И с глазами все в норме. 
Зал недовольно загудел. Послышались голоса: 
- Пора начинать! 
- Господа, посмотрите на часы. Уже четверть одиннадцатого! 
- Даже Станиславский не позволял себе так надолго задерживать начало спектакля. Пять минут - это максимум! 
- Судья, время! 
Кто-то, засунув пальцы в рот, свистнул. Его поддержали другие свистуны. Ратмиров зазвонил в председательский колокольчик.
- Минутку, коллеги! Прошу минутку внимания! - сказал он в микрофон. - Депутат Кошкодралов, успокойтесь и вернитесь на свое место. К вам, депутат Пестиков, это тоже относится. Всех прошу занять свои места! 
- Начинать пора, а не резину тянуть, - огрызнулся тот, кого спикер назвал Кошкодраловым, но на место вернулся. 
Дождавшись относительной тишины, Ратмиров напустил на себя торжественно-скорбный вид и загробным голосом объявил: 
- Уважаемые коллеги! Сегодня в нашем городе произошло чрезвычайное происшествие... 
Зал затих. Депутаты во все глаза уставились на спикера. Одному Богу известно, какой рой мыслей взметнулся в головах народных избранников при этих словах Ратмирова. Кто-то вообразил, что в Санкт-Гонт введена бронетехника, и техника эта уже движется по направлению к гордуме. Кто-то другой решил, что в городе произошла перестрелка между враждующими бандформированиями, и среди мирных жителей имеются многочисленные жертвы. Чья-то фантазия быстренько нарисовала восхитительную по динамике и цветовой гамме картину: Раздрыгайлов вышел из дому, сел в свою служебную машину и отправился на работу. И тут из-за угла на бешеной скорости выскочил груженный щебнем самосвал. Лязг металла, звон брызнувших стекол, самосвалу хоть бы хны, а «вольво» в секунду превратилось в лепешку. Свистки милиционеров, крики прохожих, трупы на мостовой и тротуарах. Сам Раздрыгайлова с разбитым до неузнаваемости лицом и переломанными ребрами, одни концы которых торчат наружу, а другие вонзились ему в легкие, лежит, зажатый, на заднем сидении и пускает кровавые пузыри. Депутат, нарисовавший себе эту картину, даже взвизгнул по-щенячьи от удовольствия... В оправдание этого депутата скажу: ну да мало ли какие мысли и чувства возникают у искушенных в политике людей, когда им сообщают о чрезвычайном происшествии, случившемся в их городе! 
В полной тишине, так что было слышно, как зажужжал между оконными рамами очухавшийся после зимней спячки шмель, Ратмиров все тем же загробным тоном произнес: 
- Несколько минут назад в Санкт-Гонт неизвестно откуда и зачем заявился кентавр. 
Слова эти, не содержавшие в себе ровно ничего, что можно было бы отнести к чрезвычайному происшествию, а всего лишь констатирующие заурядный факт, на который серьезные люди и внимания-то никакого не обратят, вызвали неадекватную реакцию зала: 
- Какой еще, к черту, кентавр? 
- Что за чушь он мелет? 
- Перебрал вчера в гадюшнике у Прохиндели, вот и мелет. 
- Как вам не стыдно! Все знают, что Рогдай Фарлафович абсолютный трезвенник!
- Трезвенник, когда на свои надо пить. А на халяву и курица дерябает… 
- Совести у вас нет! 
- Это у кого совести нет, кикимора ты накрашенная? 
- Ах, оставьте свой хамский тон! Я не желаю с вами разговаривать! 
- Вот и молчи в тряпочку.  
- Кончайте трепаться, пусть милиция думает о кентавре, а нам тут думать некогда! 
- Правильно! Давайте обсуждать закон. Сколько можно жить без закона? Меня вчера опять соседи с верхнего этажа залили. Всю ночь пришлось воду вычерпывать и ковры сушить! 
- Даешь обсуждение закона!.. 
Ратмиров уже не звенел, а гремел в колокольчик, призывая депутатов к порядку. Добившись относительной тишины, спросил, не скрывая дрожи в голосе: 
- Вы что, коллеги, не отдаете себе отчета в том, что может последовать за появлением этого кентавра в нашем городе? 
- А что можно последовать? - спросил Кошкодралов. 
- Да все что угодно! - воскликнул Ратмиров. - Вы хоть представляете, что такое кентавр? 
Выяснилось, что в зале почти никто не представлял, что такое кентавр, а те немногие, кто представлял, дали такие невразумительные объяснения, что вконец запутали всех остальных. Потребовали составить и огласить справку. Справку эту тут же составил и огласил лидер зеленых Дуболомов: 
- Кентавры - это лесные существа, полулюди, полукони. В древние времена они входили в свиту Диониса. 
- А что такое «дионис»? - раздалось с разных мест. 
- Не что, а кто, - поправил Дуболомов. - Дионис, или иначе Вакх, это бог вина. В его честь в Древней Греции устраивались вакханалии. 
- Пьянствовали, что ли? - спросил тот, кого спикер назвал Пестиковым и кого его политические противники называли Тычинкиным. 
Дуболомов почему-то покраснел и, виновато посмотрев на Ратмирова, тихо молвил: 
- И пьянствовали тоже. 
- Почему «тоже»? - поднялась с места Марина Ястребинская, самая молодая и хорошенькая во всем депутатском корпусе, пользовавшаяся особым вниманием мужчин-депутатов и ненавистью немногочисленных женщин-депутатш. 
Дуболомов стал пунцовым, как бывший государственный флаг бывшего СССР. 
- Во время вакханалий участники празднеств не только пьянствовали, но и распутничали, - вовсе уж виновато сообщил он, точно бы это обстоятельство, связанное с Дионисом и кентаврами, бросало на него, как защитника лесов, и всю его фракцию тень. - У меня все, - сказал Дуболомов спикеру и торопливо спустился в зал. 
- Спасибо, коллега, - сказал Ратмиров и опять зазвонил в колокольчик, требуя тишины. - Как видите, ситуация не так проста, как может показаться на первый взгляд. В городе и без кентавра сложилась крайне неблагополучная обстановка в части потребления алкоголя и состояния нравственности. Недавно, как вы знаете, на Биржевой улице произошла драка между отдельными несознательными жительницами Санкт-Гонта и приехавшими к нам на автобусе из областного центра девицами легкого поведения. У меня есть данные из горбольницы о числе пострадавших в этом постыдном побоище. Вы что же, хотите, чтобы наш город окончательно превратился в вертеп? 
По легкому возбуждению, охватившему зал, трудно было определить, хотят ли народные избранники, чтобы Санкт-Гонт окончательно превратился в вертеп, или их устраивает существующее положение дел. Раздались голоса: 
- Послушайте, господа, ведь если в наш город пришел кентавр, то он должен быть говорящим?.. 
- Эка невидаль! Я прошлым летом гостил у моих американских друзей Блоузеров, так вот у них в доме живет попугай, который без умолку тараторит «tail-gap» да «tail-pike». И никого это не удивляет!.. 
- Ну и до чего вы с этим тараторящим попугаем договорились? 
Новую попытку превратить серьезное обсуждение чрезвычайного происшествия, случившегося в городе, в вульгарный балаган решительно пресек спикер. 
- Какие будут мнения и суждения? - сурово спросил он. 
- У  меня есть мнение и суждение, - поднял руку хранивший все это время молчание лидер фракции «Свобода или смерть» Марк Юлиевич Либерман. 
- Прошу на трибуну, - пригласил Ратмиров лидера фракции, которого подчеркнуто-предупредительно уважал и политические взгляды которого так же подчеркнуто-предупредительно не разделял. 
Пока Марк Юлиевич протискивается между колен своих коллег по депутатскому корпусу и направляется к трибуне, скажу об этом человеке несколько слов, - он, право, того заслуживает. 
Марк Юлиевич Либерман, как это явствует из его недавно изданной книги «От Ромула до меня», происходит из старинного патрицианского рода, насчитывающего более двух с половиной тысячи лет. Его прапрапрабабка - Либертас - почиталась в Древнем Риме как богиня, олицетворявшая свободу. Я специально проверил этот факт из биографии Либермана и лично удостоверился в справедливости его слов: действительно, его прапрапрабабку не только знали и почитали в Древнем Риме, но уже в 238 году до нашей эры воздвигли в ее честь храм на Палатинском холме. Именно на этом холме - главном из семи римских холмов - впоследствии были построены дворцы императоров Августа, Тиберия, Калигулы, Нерона и Флавиев. Скажу больше: авторитет прапрапрабабки Марка Юлиевича среди римлян был столь высок, что когда в I веке до нашей эры республика после почти пятисотлетнего существования пала и на смену ей пришел диктаторский режим Суллы, в Древнем Риме все еще продолжали чеканить монеты с профилем далекой родственницы Марка Юлиевича. (Одну из таких монет - серебряный денарий - Либерман показал мне. Должен признать, что портретное сходство между прапраправнуком и его прапрабабкой потрясло меня!) 
Верность идеалам прапрапрабабки Марка Юлиевича во всех поколениях рода Либерманов оказалась настолько велика, что может смело рассматриваться на генетическом уровне. Эксгумируйте прах любого из Либерманов, живших на протяжении последних двух с половиной тысяч лет, рассмотрите под микроскопом их ДНК, и вы прочитаете на хромосомных спиралях каждого из Либерманов четкое, как на телеграфной ленте, res publica, то есть общее дело. Анализ сохранившихся хромосом Либерманов позволил ученым с неопровержимой убедительностью доказать факт существования в Древнем Риме республики. 
С приходом к власти императоров все переменилось. Общее дело превратилось в частное дело того или иного конкретного лица. Если римлянам везло с императором, - слава богам, если не везло - горе народу. Комиции, на которых народ Рима мог выразить свою волю, стали созываться все реже и реже, а там и вовсе были отменены. Некогда всемогущий сенат стал всецело зависим от капризов императора, он смещал и назначал сенаторов по собственному усмотрению, а император Калигула, например, объявил своего коня по прозвищу Быстроногий сенатором и собирался даже сделать его консулом. При всей моей любви к этим благородным животным, а также любви к ним моих славных героев Юрия Долгорукого, Петра I, Артема Михайловича Железнодорожникова и Ивана Ивановича Раздрыгайлова, должен прямо сказать, что это было уже слишком. 
Надо ли говорить, что такая измена общему делу возмутила представителей рода Либерманов? И надо ли напоминать читателям, что в мартовский иды 44 года до нашей эры, когда сенаторы-республиканцы напали на Цезаря, последний, двадцать третий удар кинжалом в грудь ненавистного диктатора нанес именно прапрапрадед Марка Юлиевича? (Подробнее об этом вы и сами можете узнать из его книги «От Ромула до меня», где эта сцена описана с такой яркостью и убедительностью, что я не рискую передать ее словами, дабы не показаться читателю очень уж косноязычным.) 
После гибели Цезаря империя, однако, устояла, и Либерманам не оставалось ничего другого, кроме как затаиться, а с приходом к власти Нерона бежать из Рима. Куда только не забрасывала их судьба с тех давних времен! Один из прародителей Марка Юлиевича оказался в подвластной Римской империи Германии, где латинское родовое окончание его имени - тас - было заменено на готское ман; так Либертасы превратились в Либерманов. Один из пращуров Марка Юлиевича примкнул к армии царя гуннов Аттилы, когда тот двинулся со своей армией на Рим и осадил его, однако вскоре убедился, что хрен редьки не слаще и потому, когда Аттила женился на красавице Ильдеке, происходившей из знатного рода одного из многочисленных германских племен, прокрался ночью в шатер молодоженов и зарезал Аттилу. (Существует легенда, согласно которой царя зарезал вовсе не прапрапрадед Марка Юлиевича, а сама Ильдека, отомстившая таким образом жениху за истребление своего народа, но все это враки, - я верю Марку Юлиевичу больше, чем самым дерзким легендам.) 
Сражался один из прародителей Марка Юлиевича и на стороне Одоакра, который покончил наконец с властью императоров в Риме. Впрочем, и Одоакру оказались чужды республиканские идеи Либертасов-Либерманов, и потому очередной прапрародитель Марка Юлиевича зарезал и этого выкормыша германского царя Эдикона (существует версия, по которой Одоакра убил вождь остготов Теодорих, но это наглая ложь, - генетический анализ останков Теодориха Великого, захороненного в двухъярусном купольном склепе в Равенне, хорошо сохранившемся до наших дней, показал, что к убийству Одоакра этот вождь не имел ни малейшего отношения). 
Поиски идеалов Свободы не могли не привести пращуров Марка Юлиевича в Россию, где к началу шестого века нашей эры сложились вполне зрелые общинные отношения, имевшие массу общего с республиканским устройством Древнего Рима. Византийские хроники донесли до нас волнующий рассказ о справедливом, честном и мужественном славянском князе Лавритасе, который есть не кто иной, как прародитель Марка Юлиевича (имена в древности часто искажались, порой до неузнаваемости, но упорные научные изыскания Марка Юлиевича вкупе с достижениями генетики помогли восстановить историческую истину). Далее следы пращуров Марка Юлиевича обнаруживаются среди гордого и свободолюбивого племени восточных славян - древлян, живших к северу от Киева в лесах (отсюда название племени). Летопись за 946 год донесла до нас рассказ о том, как князь Игорь со своей дружиной получил с древлян причитавшийся ему налог, уехал, но тут ему почудилось, что взял мало, и тогда вернулся и потребовал добавить еще. Древлян возмутила наглость зарвавшегося киевского князька, который и прежнюю-то дань сдирал просто так, за здорово живешь. Возмущенный пращур Марка Юлиевича воскликнул: «Повадится волк к овцам, перетаскает все стадо, пока не убьют его!». Князь древлян Мал поддержал прародителя Марка Юлиевича: «Если не убьем его, то всех нас разорит». Столица древлян - Искоростень, что на реке Ушь (нынешний Коростень на реке Уж, расположенный всего в ста километрах к западу от Чернобыля), - восстала. Византийский историк Лев Диакон свидетельствует: восставшие пригнули верхушки двух сосен, привязали к ним Игоря и, таким образом, разорвали его (к сожалению, Диакон не пишет, участвовал ли в этом справедливом акте возмездия пращур Марка Юлиевича, а других свидетельств этой казни Игоря история не сохранила, - лишь в наши дни книга воспоминаний Марка Юлиевича «От Ромула до меня» позволила полностью раскрыть тайну казни Игоря, заодно пролив свет на истинные причины чернобыльской трагедии 1986 года н.э.). 
Следы Либерманов можно отыскать и в армии Степана Тимофеевича Разина, и в отрядах Ивана Исаевича Болотникова, и среди ближайшего окружения Емельяна Ивановича Пугачева. Как только в России возникало стихийное движение народных масс против самодержавия, за свободу простого человека, можно было не сомневаться: главными вдохновителями и организаторами этих движений выступали пращуры Марка Юлиевича. 
Стоит ли удивляться, что прапрадед Марка Юлиевича - Антоний Брутович Либерман - всем сердцем воспринял идеи Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которых знал лично и состоял с ними в переписке? Прадед Марка Юлиевича - Кассий Антониевич Либерман - принял самое непосредственное участие в подготовке и проведении в октябре 1917 года вооруженного восстания в Петрограде (я интересовался у Марка Юлиевича, знал ли его прадед Артема Михайловича Железнодорожникова, также активного участника революции, но Марк Юлиевич, к сожалению, не располагает на этот счет сведениями, а его безупречно честная натура не позволяет ему строить гипотезы, не основанные на достоверных исторических источниках). 
С началом нэпа прадед Марка Юлиевича написал Ленину сердитое письмо, запечатал его вместе с партбилетом в конверт (публично сжигать партбилеты в то время считалось делом неприличным и презрительно называлось аутодафе, что в пору инквизиции означало еще более дикий способ расправы с инакомыслием, - в средние века сжигали на кострах не только крамольные книги, но и их авторов) и разорвал с вождем мирового пролетариата какие бы то ни было отношения. Дед Марка Юлиевича - Луций Кассиевич Либерман - поначалу принял на веру и нэп, и весь последующий опыт строительства коммунизма в нашей стране начиная с его первой фазы - диктатуры пролетариата, затем социализма, потом развитого социализма и так далее, - принимал даже сам посильное участие в этом грандиозном эксперименте, пока в один прекрасный день не разочаровался во всем сразу (тут, надо полагать, не обошлось без вмешательства генов, которые и в Луции Кассиевиче оказались сильны). В декабре 1936 года он написал подробное письмо товарищу Сталину, в котором детально, на многочисленных исторических примерах разобрал, а разобрав - доказал, что социализм, построенный в Советском Союзе, ничего общего с научным коммунизмом не имеет, что это всего лишь реализация на практике вульгарно-примитивного и грубо-уравнительного казарменного коммунизма Сергея Геннадиевича Нечаева, и очень и очень советовал Иосифу Виссариновичу серьезно пересмотреть и исправить свои ошибки. В заключение Луций Кассиевич изложил собственное видение будущего переустройства мира на основе научной теории Маркса-Энгельса-Ленина и пятисотлетнего опыта существования республики в Древнем Риме, которые только и способны осчастливить все человечество (машинописная копия этого письма хранится у Марка Юлиевича, я читал его). 
Осталось неизвестным, задумался ли И. В. Сталин над собственными ошибками и собирался ли исправить их и как скоро исправить, но зато доподлинно известно (на этот счет также имеются документы), что уже в первых числах января 1937 года Л. К. Либермана на скорую руку осудили как итальянского шпиона и врага народа (это был единственный термин, который товарищ Сталин усвоил и использовал на практике из богатого лексикона республиканцев Древнего Рима) и в тот же день расстреляли. 
Отец Марка Юлиевича - Юлий Луциевич Либерман - провел детские годы в доме-интернате для детей репрессированных родителей, затем был сослан в Оймякон (интересно, знает ли об этом факте Иван Иванович Раздрыгайлов? Надо бы сказать ему об этом при случае), в 1956 году, в возрасте 23 лет, был реабилитирован, переехал на постоянное место жительства в Краснобогатырск, где вскоре женился. Будучи инвалидом (у него были отморожены обе ноги), Юлий Луциевич всю свою оставшуюся жизнь посвятил сбору фактов и документов о древнем роде Либертасов-Либерманов и воспитанию родившегося в 1958 году сына, названного Марком. 
В феврале 1963 года Юлий Луциевич возвращался поздним вечером из городской библиотеки, где проводил все дни напролет. Было темно и скользко. Возле самого своего дома он и так переставлял костыли, и этак, чтобы перебраться через сугроб, поскользнулся и упал, ударившись затылком об заледеневший бордюр тротуара и получил сотрясение мозга. В таком раскоряченном состоянии, разбросав костыли, Юлий Луциевич пролежал половину ночи, пока не превратился в замороженную мумию. Тут его случайно обнаружил милицейский патруль и доставил в медвытрезвитель. В милицейском лечебном учреждении Юлия Луциевича сунули под холодный душ, так что наутро, когда он малость оттаял и к нему вернулось сознание, у отца Марка Юлиевича обнаружился целый букет болезней. В добавок к сотрясению мозга врачи нашли у него гангрену ног и двустороннее воспаление легких. От гангрены Юлия Луциевича спасли, ампутировав обе его ноги, а вот от воспаления легких вылечить не сумели. Вот так и случилось, что в первых числах марта 1963 года пятилетний Марк, как когда-то Иван Иванович Раздрыгайлов, лишился отца... 
Но - чу! - я слишком увлекся рассказом об истории рода Либертасов-Либерманов, а между тем Марк Юлиевич уже давно стоит на трибуне и терепеливо дожидается, когда в зале установится тишина. Марк Юлиевич, как это и подобает истинному патрицию, был невозмутим. Он спокойно смотрел в окно, так что и спикеру, сидящему за ним, и залу был одинаково хорошо виден его чеканный профиль, так потрясающе похожий на профиль его знаменитой прапрапрабабки с серебряного денария. 
- Вот вы сказали: чрезвычайное происшествие, - начал славный отпрыск древнейшего рода патрициев, когда зал более или менее поутих, обращаясь вроде бы к спикеру, но глядя на голубя, примостившегося на внешней стороне подоконника и с любопытством разглядывающего одним глазом народных избранников. - А я в факте визита в наш город кентавра усматриваю хорошо просчитанную, тщательно подготовленную и заранее продуманную до мелочей провокацию сил, для которых идеалы свободы опаснее любого выступления народных масс за свои политические, экономические и социальные права… 
Марк Юлиевич сделал паузу, отвернулся от окна и стал смотреть на противоположную стену, чтобы и спикер, и зал получили возможность полюбоваться его профилем с другой стороны. 
- Неизмеримо более опаснее! - воскликнул он и, наконец, посмотрел в зал. - Нынешние власти отдают себе отчет в том, что их шаткому положению в иерархии государства угрожают не митинги и забастовки, к которым они относятся с возмутительным пренебрежением, а именно идеалы свободы. Вот с этими-то идеалами они и ведут  самую изощренную, самую коварную и подлую войну. Кое-кто из вас помнит, наверно, чтó именно было спрятано внутри коня, которого греки, подстрекаемые Одиссеем, оставили у ворот Трои. Мне не нужно видеть кентавра, чтобы априори утверждать: внутри него спрятана сила, которая способна ввергнуть нашу многострадальную отчизну в пучину новой братоубийственной гражданской войны. Ваш номер не пройдет, господа провокаторы! Я и моя фракция внимательно следим за всеми вашими происками! Свобода или смерть! Мы победим! 
Выступление Марка Юлиевича было встречено жидкими хлопками, которые тут же погасли. Столь возмутительное поведение депутатского корпуса я объясняю тем, что никто из этого корпуса не только не имел представления об опасности, какую, по мнению Марка Юлиевича, таил в себе кентавр, но и в жизни своей ни разу не удосужился раскрыть «Илиаду» Гомера и прочитать хотя бы первые ее две строчки, в которых изложена самая суть этой опасности: 
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, 
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал... 
Следом за Марком Юлиевичем на трибуну поднялся лидер фракции «Бизнес - это вам не баклуши бить» Захар Пантелеевич Образинский. 
- Можно, конечно, делать вид, что ты самый умный, - сказал он, показывая пальцем на спину возвращающегося на место Либермана, - и по внешнему виду яйца судить, свежее оно, тухлое или в нем спрятан опасный для спокойствия России цыпленок. Мы, сторонники делового подхода ко всему, предлагаем без долгих антимоний впрячь этого кентавра в работу и поглядеть, каков он в деле!.. 
Выступление Захара Пантелеевича вызвало более дружные аплодисменты. 
На трибуну, едва не сшибив Образинского, взлетел лидер фракции «Посидим-поокаем» Антон Семенович Валетов. 
- Тут некоторые шибко деловые деляги здорово разбираются в яйцах! - выкрикнул он, чем сразу же вызвал веселое оживление в зале. - А я от имени всех истинных патриотов так им отвечу: чтобы иметь право судить о качестве яичницы, не обязательно уметь носить яйца. Прежде чем решать, что делать с кентавром, надо все как следует обсудить, рассмотреть со всех сторон, и лишь потом выносить на пленарное заседание думы. Считаю, что вопрос с кентавром не подготовлен, а потому его нужно снять с дальнейшего обсуждения. 
- То есть, как это снять? - удивился Ратмиров. - Вы что же, не поняли, о чем предупредил всех нас коллега Либерман? Речь идет о врагах, и мы обязаны этих врагов разоблачить! 
В зале поднялся шум: 
- Кто эти враги? 
- Будто сами не знаете! 
- Ты имена, имена назови! 
- Кентавра забросили в город коммунисты! 
- Как это - забросили? Он что же, на парашюте приземлился? 
- Не знаю, на парашюте или так приземлился, а только это дело коммунистов! 
- Да что вы все: коммунисты, коммунисты! Будто ваши демократы лучше. 
- Мои демократы такие же сволочи, как и твои коммунисты! 
- Это демократы сволочи? 
- Демократы вкупе со всеми твоими либералами! 
- Либерманами? 
- И либерманами тоже. 
- Почему? 
- По кочану! Все они одним мирром мазаны, все думают только о себе, а на народ им начхать! 
- Потрудитесь выбирать выражения! 
- А ты мне не указывай, рожа! 
- Полегче на поворотах, мурло! 
- А ты меня не стращай! Вешать всех вас, гадов, надо! 
- Всех не перевешаете! Веревки не хватит! И мыла вам ваша разлюбезная заграница за так не пришлет, нашим керосинчиком и газиком потребует расплатиться! 
- Кентавр - это символ всего реакционного! - рвал жилы на шее депутат Кошкодралов, у которого, в свою очередь, рвали микрофон из рук другие желающие быть услышанными. Кошкодралов отпихивал конкурентов и продолжал кричать: - Те, кто подсунул нам кентавра, хотят незаконным образом свергнуть законно избранную власть! Только что на мое имя поступили сотни телеграмм от моих избирателей и, как сообщили мне мои помощники, сотни других подобных телеграмм и писем находятся на почте, которые вот-вот будут доставлены! Все мои избиратели, как один, требуют убрать из нашего города неизвестно с какого самолета сброшенного на наши головы ублюдка и поставить заслон на пути зарвавшихся наймитов прежнего режима! 
- От наймита слышу, - отпарировал лидер левых демократов Бетонватов и вырвал из рук Кошкодралова микрофон. - Кентавр если и может быть для кого-нибудь символом, так это только для законченных дубарей, верящих в байки. Кто не знает, что у нас первые дубари - аграрии? Вот они и приволокли в город эту тварь! 
В спонтанно возникшую дискуссии, с которой Ратмиров уже не мог совладать, ввязались представители блока «Россия за капиталистов», центристы, образовавшие собственный блок «Ни нашим, ни вашим», союзовцы, антисоюзовцы, христианские радикалы, мусульмане-атеисты, левые демократы, правые социалисты, группа «Женщины за удовольствия в сексе», мужчины из объединения «Любители первача», зеленые из фракции Дуболомова и даже голубые, которые обыкновенно помалкивали. И тогда на трибуну поднялся представитель мэра Миша Флюгеров. 
- Досточтимый спикер, глубокоуважаемые депутаты, высокоуважаемые гости, дамы и господа, - по своему обыкновению выспренно начал Миша. - У мэрии нет оснований тревожиться по поводу появления в городе кентавра. Ну, пришел в Санкт-Гонт обитатель полей и лесов, ну и что в этом особенного? Компетентные органы по поручению Ивана Ивановича уже занимаются изучением этого вопроса и результаты расследования будут своевременно доведены до вас. А сейчас, если вы позволите, я хотел бы сказать несколько слов вот о чем. Вы, конечно, знаете, в каком катастрофическом состоянии оказалась сегодня природа России. Должен особо подчеркнуть, что мэрия серьезно озабочена экологической обстановкой как в нашем городе, так и в стране в целом. Не случайно Иван Иванович так горячо приветствует и одобряет деятельность Андрея Севастьяновича Дуболомова и его фракции, которая делает важное государственное дело. - Миша посмотрел на Андрея Степановича и слегка улыбнулся ему. Дуболомов и вся его фракция покраснели и смущенно опустили головы. - Но даже в этой отравленной и опасной для здоровья миллионов россиян атмосфере, - продолжал Миша, - сохранился оазис жизни, где здоровью граждан ничто не угрожает! Этот животворный оазис, географические координаты которого сошлись в самом сердце России, носит гордое имя Санкт-Гонт! - Миша сделал паузу, ожидая услышать аплодисменты, ничего не услышал и продолжал: - Лишь здесь, благодаря неустанным усилиям Ивана Ивановича, сохранена девственность всеми нами горячо любимой матери-родины! Что же удивительного в том, что именно в наш город, выбиваясь из последних сил, направил свои стопы кентавр, которому не нашлось места даже в «Красной книге»? Мы рады, мы счастливы приветствовать на древней земле Санкт-Гонта желанного посланца природы в лице... - тут Миша слегка запнулся, улыбнулся депутатам, оглянулся на спикера и отдельно улыбнулся ему, желая исправить невольно допущенную оплошность: - в морде... - Миша еще раз запнулся, наполнил стакан «фантой», отпил глоток и на высокой патетической ноте закончил: - в образе кентавра! 
Выступление представителя мэра было встречено хлопками фракции зеленых и шумным свистом остального зала. 
- Пусть твой Раздрыгайлов закон о нашем обеспечении подпишет, а не привечает в городе всякую живность! - крикнул депутат Пестиков. Его поддержали другие депутаты:
- Чего он тянет? 
- Не хочет позаботиться о нас - мы сами о себе позаботимся! 
- Почему он ни разу не придет к нам сам, а вечно посылает вместо себя тебя? - возмущались депутаты, перебивая друг друга. 
- А не хочет идти в думу, пусть придет ко мне домой! - раздался чей-то писклявый голос. - Пусть посмотрит, в каких невыносимых квартирных условиях вынуждены жить народные избранники! У меня, господа, до сих пор ковры на балконе сушатся и неизвестно, когда высохнут!.. 
На все эти крики Миша спокойно кивал, улыбался, поднимал ладонь, призывая зал угомониться. Когда шум поутих, Миша сказал: 
- Перед тем, как подняться на эту высокую трибуну, я имел короткий разговор по сотовому телефону с начальником охраны нашего уважаемого мэра Евгением Аргусовым. Думаю, я не разглашу государственной тайны, если сообщу вам, что именно сейчас, как раз в эти минуты, когда мы с вами обмениваемся мнениями о кентавре, Иван Иванович лично знакомится с ним в городском сквере. 
Сообщение Миши вызвало смятение в депутатском корпусе: 
- Знакомится? 
- А почему первым знакомится с кентавром он, а не мы? 
- Что он возомнил о себе, черт побери, что всюду суется первый? Мы что же, для него уже не власть? 
Поднявшийся было новый гвалт и на этот раз решительно пресек Ратмиров. 
- Объявляю десятиминутный перерыв! - сказал он. - Депутатам собраться по фракциям и решить, кого они делегируют в сквер. Я лично возглавлю делегацию городской думы! 
Вот так и случилось, что вслед за Раздрыгайловым к скверу подкатили депутаты, которых, не имея на то особых указаний, ОМОН не пропустил внутрь цепи. Ратмиров учинил скандал. Иван Иванович этот скандал погасил. И не просто погасил, но и обозвал уважаемого спикера бледной спирохетой. 
Глотая обиду, Рогнед Фарлафович первым вступил в узкий проход, образовавшийся в омоновской цепи, а следом за ним, вытягивая шеи и уже издали стараясь разглядеть нелепую фигуру получеловека-полулошади, потянулись другие члены думской делегации. 
Подойдя к кентавру, наиболее храбрые депутаты не без опаски стали похлопывать его по крупу, готовые в любую секунду отскочить, если тот вздумает взбрыкнуться, а лидер аграриев Тимофей Ермилович Одуванчиков, знающий толк в обращении со скотиной, для острастки прикрикнул на него: «Но-но, не балуй!», - обеими руками раздвинул ему губы и осмотрел зубы. 
- Что скажете, Тимофей Ермилович? – поинтересовался у Одуванчикова лидер фракции «Посидим-поокаем» Антон Семенович Валетов. 
- Молод ишшо, - авторитетно молвил Одуванчиков. - Годков двадцать будет, не боле. 
- Двадцать лет для лошади солидный возраст, - заметил депутат Пестиков. 
- Так то - лошадь, а тут наполовину человек, - возразил сведущий в яичном вопросе Образинский. 
Марина Ястребинская, со всех сторон оглядевшая и поизучившая, насколько это было возможно, экстерьер кентавра, со значением молвила: 
- А он совсем даже ничего-о-о! 
При этих словах молоденькой депутатши кентавр почему-то зарделся и отвернул лицо. 
Марк Юлиевич Либерман, которому Ястребинская нравилась, сердито потребовал: 
- Потрудитесь объяснить, что означает это ваше «ничего-о»! 
Вместо Марины ему ответил лидер левых демократов Бетонватов: 
- А вот то и значит, господин любитель свободы, что у вас все, за что ни хватись, липовое, а у него - настоящее. 
Вспыхнувшую было новую ссору предотвратил Миша Флюгеров. Он не стал ни фамильярно хлопать кентавра по крупу, ни амикошонски лезть ему в рот, а просто протянул руку и назвался: 
- Представитель мэра в городской думе Михаил Флюгеров. 
Кентавр обрадовался Мише так, будто вся его предшествующая жизнь была сплошным ожиданием встречи с представителем мэра в гордуме Санкт-Гонта. 
- Как же, как же, мне много о вас рассказывали! - с чувством сказал он, тряся руку Миши. - И Иван Иваныч вот давеча говорил о вас много хорошего. Незаменимый, говорил, у меня представитель в городской думе, другого такого представителя захочешь, а не найдешь... 
Депутаты, как и члены правительства несколькими минутами ранее, дивились способности кентавра говорить человеческим голосом. Марина Ястребинская, чуточку смутившись, тут же совладала с собой и с видом, как бы говорящим всей депутатской делегации: «А, плевать я на всех вас хотела!» - решительно подошла к кентавру, нежно провела ладонью по его щеке, поросшей шелковистым пушком, и произнесла вовсе уж невообразимое: 
- Уси-пуси-мусеньки... - Секунду подумала, пристально глядя прямо в глаза кентавру, и добавила еще: - Муси-пуси-усеньки! 
Лидер фракции «Свобода или смерть» от негодования всплеснул руками и молвил, ни к кому не обращаясь: 
- Безобразие! Может, кто-нибудь догадается наконец надеть на этого кентавра штаны? 
- Где это вы видели лошадей в штанах? - возразил ему Кошкодралов. - Может, в ваших раздемократических свободных Соединенных Штатах? Или в Англии? А может, штаны на задницы лошадей натягивают в Японии?.. - Кошкодралов долго перечислял все известные ему страны свободного мира, начав с Большой семерки и постепенно расширяя географию вплоть до Швеции, Норвегии и Финляндии и особо, почему-то, стран Балтии, где понятие свобода из-за таких горлопанов, как Либерман, доведено до полного абсурда. Но Кошкодралова никто не слушал. 
В сквере появился начальник департамента социального обеспечения Христиан Никандрович Благовестов. Подойдя к кентавру, он достал из кейса складной метр и принялся измерять гостя вдоль и поперек. 
- А вы здесь по какой надобности? - спросил Ратмиров. 
- По служебной, - кратко ответил Благовестов и что-то записал в блокнот. 
- Зачем вы измеряете кентавра? - удивилась Ястребинская. 
  - Надо, - так же коротко ответил Христиан Никандрович и, повернувшись к кому-то, кого не было видно за омоновской цепью, крикнул: - Давай! 
Омоновская цепь распалась, и в сквер задним ходом стал въезжать крытый автофургон. 
- Вы что это себе такое позволяете? - возмутился Ратмиров. - Вы куда собираетесь везти кентавра? 
- Куда надо, туда и увезем, - молвил лаконичный Благовестов. 
Фургон между тем приблизился, дверцы его распахнулись и на землю высыпали дюжие молодцы в комбинезонах. С кузова сбросили трап, и молодцы, взяв кентавра под руки и похлопывая его по крутым бокам, повели к фургону. 
Ратмиров хватал раскрытым ртом воздух и беспомощно оглядывал депутацию. 
- Это черт знает что такое! - наконец нашелся он что крикнуть. - Это хамство, которому нет названия! Это... это... - Спикер предпринял отчаянную попытку отпихнуть от кентавра дюжих молодцев. - Немедленно оставьте в покое животное! Да знаете ли вы, что эта лошадь... этот конь... - от негодования Ратмиров путался в определениях, - этот господин - гость городской думы, и я не позволю!.. 
- Послушайте, Рогнед Фарлафович, - заговорил вдруг нормальным человеческим тоном начальник департамента социального обеспечения, - ну что вы все мешаете людям делать дело? Этот господин, как вы изволили выразиться, не ваш гость, а нашего уважаемого мэра, и Иван Иванович поручил мне лично позаботиться о нем. Так что гуляйте и дышите свежим воздухом, а мне, извините, некогда тут с вами лясы разводить. Поехали, ребята! 
Кентавра завели в кузов, следом за ним попрыгали туда же молодцы, Благовестов сел в кабину, и автофургон, обдав представительную делегацию городской думы сизым облаком, укатил. 


Глава 7
САНКТ-ГОНСТКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ

Был теплый апрельский вечер. В раскрытые окна маленького домика Чичилибухов на окраине города, прилепившегося к панельным пятиэтажкам, которые понастроили здесь еще в середине шестидесятых годов и назвали, натурально, Черемушками, - вливался тягучий запах этих самых черемух. Жена Чичилибухи, Матильда Никитична, мыла после ужина на кухне посуду, четырнадцатилетний сын Винька (на самом деле его звали Веспасианом) учил за большим обеденным столом уроки, а сам Паша Чичилибуха, в спортивном костюме «adidas» и кроссовках «reebok» на босу ногу, лежал на диване и, прикрыв лицо бейсболкой «California», притворялся спящим. Над его ухом звенел комар, выбирая место между бейсболкой и неприкрытой частью лица, в которое можно было тяпнуть, с кухни доносился грохот перемываемых тарелок и чашек, Винька нудно, как будто у него разом разболелись все зубы, читал: «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться...» 
Унижение, пережитое сегодня Пашей на виду всего города, липким стыдом стлалось по телу и требовало отмщения. «Гад, - думал он о городском голове, – сучий выродок. Думаешь, тебе это так пройдет, думаешь, ты самый сильный, тебе все можно?» Паша старался придумать страшную казнь, которой он публично подвергнет долбанного Раздрыгайлова, но ничего, кроме засады в кустах и внезапной атаки с боевым кличем «ии-и-и!», в его голове не вырисовывалось. «Гад, сучий выродок», - повторял он про себя снова и снова, а в сознание его втекал и расползался по внутренностям нудный Венькин голос, смешиваясь там со стыдом, который не отпускал Пашу: «Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню – кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход…» 
Сколько ни помнил себя Паша, ему всегда хотелось иметь собственность, какой нет ни у кого другого. Эту любовь к собственности привил ему покойный отец, Иван Дермидонтович Чичилибуха, всю свою жизнь проработавший кустарем-одиночкой. «Запомни, Павел, - поучал он сына, возясь с очередной поделкой под «народный промысел» в виде свистульки, трещотки или деревянной ложки, которые сам же потом расписывал, - друзья тебя предадут, жена предаст, деньги предадут, а собственность – никогда. Друзья исчезнут, жена уйдет к другому, деньги обменяют на новые, одна только собственность при тебе и останется. Это как родина, о которой ты всегда можешь сказать: «Не тронь, моя Россия!» И не тронут. Потому как твоё, богом и природой тебе дарованное. За свою собственность, сынок, надо уметь сражаться до последнего, драться руками и ногами, рвать зубами горло каждому, кто покусится на то, что принадлежит тебе одному. На собственности стоит и стоять будет земля наша, а все остальное – прах и ништяк». Когда Паша был совсем еще мальцом, отец наглядно показал ему, как следует бороться за свою собственность. Тогда, помнится, город стал наступать на слободу, в которой жили Чичилибухи, сплошь застроенной такими же, как у них, домишками. Вокруг вырастали похожие одна на другую, как детские кубики, пятиэтажки, домишки слободчан исчезали, как если бы их и не было на свете, и только дом Чичилибухов, обнесенный почерневшей от времени покосившейся оградой, как стоял посреди черемух, так и продолжал стоять. К отцу зачастили городские власти с предложением предоставить ему самую благоустроенную квартиру, какую не получил никто из бывших слободчан, только бы он выселился наконец из своей халупы, оказавшийся в самом центре будущего микрорайона. А Иван Дермидонтович с сознанием своего превосходства над этими властями отшивал каждого в отдельности и всех скопом одной и той же фразой, навсегда запомнившейся маленькому Паше: «Не имеете никакого законного права, моё!» Власти говорили: «Ничего, покочевряжится и выселится, куда он денется», - и уходили, чтобы через неделю припереться снова. Но Иван Дермидонтович стоял на своем: «Не имеете никакого законного права». Что из того, что домик Чичилиубхов с каждым годом ветшал все больше и больше и требовал немалых расходов для заделывания бесчисленного множества дыр и щелей, чтобы не развалиться вконец? «Моё!» - гордо говорил Иван Дермидонтович, и это его короткое и хлесткое, как удар кнута, словечко отшивало и самые настойчивые делегации, покушавшиеся на его собственность. В той долгой войне победа оказалась на стороне отца Паши: властям надоело уламывать его переселиться в новую квартиру, а домик его снести, они сказали: «Да что с этим куркулем валандаться? Пусть себе гниет вместе со своей развалюхой», - и навсегда отцепились от него. Вот так и случилось, что архитекторам пришлось перепланировать будущий микрорайон, кубики-пятиэтажки, выгнувшись подковами, побежали дальше, врубаясь в реликтовый, помнящий еще Юрия Долгорукого, лес, а уцелевший домишко Чичилибухов, оказавшийся в центре микрорайона, точно бы говорил всем  и каждому: собственность – это моё, а все, что моё – свято. Шли годы, умерла мать Паши, спустя год скончался и Иван Дермидонтович. Теперь оба они лежали на городском кладбище, могила их была обнесена бетонными плитами, и самая эта могила, и ограда как бы говорили всем и каждому: «Не тронь, мое!» Другие могилы хирели, ограды их растаскивали на металлолом, оказавшиеся бесхозными могилы продавались бойкими работниками кладбища родственникам новых умерших, которые не хотели хоронить своих близких у черта на куличках, куда и в ясную-то погоду не доберешься, не говоря уже о непогоде, и только могила Чичилибухов-старших выглядела, как неприступная крепость: «Не имеете никакого законного права, мое!» Паша и пони-то завел только потому, что ни у кого другого в целом городе ничего похожего не было. Пони достался ему случайно: в Санкт-Гонте гастролировал цирк-шапито, пони ни с того ни с сего расхворался, циркачи уговорили Пашу взять его на постой, благо во дворе у него оказался подходящий для стойла сарай, а потом исчезли, забыв про животное. Паша выходил пони и стал зарабатывать на нем, катая в городском сквере детишек, от которых круглый год не было отбоя. Так бы, наверное, продолжалось и дальше, если бы не сегодняшнее явление в сквере молодого, пышущего здоровьем и силой полузверюги-получеловека. Паша сразу сообразил, какие радужные перспективы откроются перед ним, если этот полузверюга-получеловек станет его собственностью. В его воображении уже рисовались картины, одна другой красочней, пока не вырисовались в громадное полотно, над которым во всю ширь засветилась-запереливалась всеми цветами радуги надпись: «Чичилибуха-ленд». Да в эту «Чичилибуху-ленд» детишки со всех концов земли попрут, как мухи на мед! И в эту-то сладостную минуту, когда Паша увидел себя сидящим в кресле единоличного хозяина «Чичилибухи-ленда» - предмет лютой зависти собственников всех прочих «лендов», какие только существуют на земле, - в сквер приперся в сопровождении свиты своих лизоблюдов Раздрыгайлов… Паша почувствовал, как пережитое днем унижение новой липкой волной растеклось по его телу, требуя самого страшного и немедленного отмщения. 
Матильда Никитична уже давно отгрохалась на кухне посудой и села смотреть телевизор, Винька нудел и нудел: «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке?» - а Паша все страдал от пережитого им унижения и старался придумать казнь, которая сотрет Раздрыгайлова в порошок, а его, Павла Чичилибуху, вознесет до небес. 
То ли от нудного голоса Виньки, зубрившего урок, то ли от грандиозных замыслов Раздрыгайлова по превращению Санкт-Гонта в мировую столицу, о которых был наслышан весь город, то ли по какой другой причине, но только привиделся Паше сон не сон, а нечто, как говаривают нынешние образованные люди, волнительное, отчего пашино сердце то проваливалось в пятки, а то рвалось ввысь, наполняя душу попеременно то страхом, а то ни с чем не сравнимым восторгом. 

…И какой же русский не любит быстрой езды? Привстав с козел, Павел Чичилибуха несся по небу, нахлестывая трех здоровущих кентавров, впряженных в легкую, как облако, бричку. «Вот я вас палашом! Не видите, леший дери вашу душу: собственный экипаж!» - весело кричал Чичилибуха, радуясь тому, что все живое и неживое шарахается в стороны при виде его необгонимой птицы-тройки. Облетев земной шар и раз, и два, и три и вволю попугав другие народы и государства, Чичилибуха натянул вожжи, усмиряя ретивость кентавров, те побежали медленней, потом перешли на шаг и, наконец, плавно приземлились посреди знакомого сквера между избой Юрия Долгорукого и домиком Петра I. Чичилибуха лихо спрыгнул с козел брички и тут же угодил в лапы невесть откуда выросшего перед ним Раздрыгайлова в полувоенной куртке с надписью над левым нагрудным карманом “Security”. Не успел Чичилибуха сообразить, чем на этот раз не угодил зануде-мэру, как тот потребовал от него заплатить штраф за парковку в неположенном месте. 
- Какую такую парковку? – возмутился Чичилибуха, привыкший считать городской сквер своей собственностью. 
- Транспортного средства, - ответил ему Раздрыгайлов. 
- Где вы увидели транспортное средство?.. – еще больше возмутился Чичилибуха, но Раздрыгайлов не дал ему договорить: 
- Штраф платить будешь? 
- Не буду! – огрызнулся Чичилибуха. 
- Транспортное средство конфискуется, - объявил Раздрыгайлов и сгинул, будто сквозь землю провалился, а вместе с ним сгинула и бричка с кентаврами. 
Возмущенный Чичилибуха тут же оказался в кабинете прокурора Фортунатова, чьи внуки-близнецы Чук и Гек были постоянными его клиентами, и бухнулся ему в ноги: 
- Спасите и защитите, Ампер Вольтович! 
- Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! – запричитал Фортунатов, поднимая Чичилибуху с колен. – Что вы на этот раз натворили? 
- Ничего, ровным счетом ничего! – воскликнул Чичилибуха, бия себя в грудь. – Это все гад Раздрыгайлов! Лишил меня моей законной собственности! 
- Какой еще собственности? – скривился Фортунатов. 
- Частной! – уточнил Чичилибуха. 
- Это пони, что ли, - догадался Фортунатов. 
- При чем тут пони? – удивился Чичилибуха. 
- Но ведь вы только что сами сказали, что Раздрыгайлов лишил вас собственности.  
- Сказал, - подтвердил Чичилибуха. – Только я говорю не про пони – вы про пони забудьте, плюньте на пони, - я говорю про птицу-тройку! Сама природа, можно сказать, одарила меня этой собственностью за мою бескорыстную честность! Вы и сами знаете, какой я бескорыстный, - никогда с ваших внуков и копейки не взял. 
- Изложите вашу мысль яснее. 
- О бричке говорю. О бричке, птицах и вообще, - отвечал Чичилибуха, чувствуя, что начинает путаться. – А этот гад Раздрыгайлов взял, да и конфисковал моих кентавров! – Если бы не гнев, душивший Чичилибуху, из его глаз фонтанами брызнули бы слезы. 
- Погодите, Павел Иванович, давайте разберемся во всем по порядку, - сказал прокурор. – Если я вас правильно понял, вы своего пони выменяли на бричку, а в бричку эту запрягли птиц. Так? А Раздрыгайлов пришел и конфисковал ваших кентавров. Я ничего не путаю? 
- Да нет же, - затряс головой Чичилибуха, сердясь на Фортунатова за его непонятливость. – Птицы – это так говорится, для блезиру, а на самом деле эти птицы и есть кентавры. Три штуки. Тройка, одним словом. 
- Ну а пони? 
- Пони тут ни при чем. 
- Что же тогда при чем? 
- Русь-матушка. 
- А Русь-матушка откуда взялась? 
- Так я же объясняю вам, Ампер Вольтович, - все больше сердился Чичилибуха уже не столько на непонятливость Фортунатова, сколько на себя. – Птица-тройка – это и есть Русь-матушка. Винька давеча читал. А Русь-матушка, если говорить по-простому, это бричка с тройкой кентавров. Я понятно излагаю? Один кентавр посередеке на месте коренника, а двое других по бокам. Пристяжные. 
- Вот эта-то тройка кентавров, или, говоря по-простому, и есть матушка-Русь, которую вы называете своей собственностью? 
- Она самая. Природа одарила за мою честность. А Раздрыгайлов взял и конфисковал мою законную собственность. Не там, сказал, припарковал транспортное средство. 
Фортунатов помотал головой, изобразил губами звук, похожий на «бр-р!» и молвил: 
- Дело ваше, Павел Иванович, пропащее. Вы должны проститься и с вашей птицей-тройкой, и с матушкой-Русью вкупе с кентаврами, со всем, что ни есть на свете. Вы подпали под действие неумолимого закона. 
- Помилуйте! – вскричал Чичилибуха. – Нет и не может быть закона, по которому можно конфисковать целое государство!.. – Чичилибуха был готов разразиться страстной речью в защиту своей собственности в виде матушки-Руси, но тут Фортунатов исчез, как до него исчез, провалился сквозь землю Раздрыгайлов вместе с бричкой и тройкой кентавров. 
Чичилибуха к Ратмирову. Уж этот-то законник, честнейший спикер гордумы и злейший враг Раздрыгайлова, спасет и его, Чичилибуху, и конфискованную у него матушку-Русь. 
- Знаем мы об вашем положении, все услышали, - сказал Ратмиров, едва глянув на Чичилибуху. – Ничего, ничего! Не робейте, все будет поправлено. Обойдется вам ваша собственность в тридцать тысяч. 
- Ни рубля не пожалею! – заверил Чичилибуха, молитвенно прижимая руки к груди. 
- В тридцать тысяч долларов, - уточнил Ратмиров. - А лучше евро. 
- И долларов с евро не пожалею, - пообещал Чичилибуха, не представляя, где он возьмет такую прорву валюты, чтобы рассчитаться с честнейшим спикером за свою собственность. 
Ратмиров исчез и через минуту появился снова. 
- Трудное ваше дело, - сказал он. – В Москву придется ехать. Там главная причина вашей беды. 
- Как же я в Москву поеду, если моя бричка… - начал было Чичилибуха, но Ратмиров его не слушал: 
- Пока прощайте. Поручил вам передать наш общий приятель, что главное дело – спокойствие и присутствие духа… 
«Хм, - подумал Чичилибуха. – Кто бы мог быть этот наш общий приятель?» Не успел он додумать свою мысль, как – вжик! – оказался в Москве. Ни секунды не мешкая, понесся выспрашивать, как ему попасть к самому высокому начальству. Его слушали, качали головами на манер китайских болванчиков, но стоило Чичилибухе заговорить о конфискованной матушке-Руси, как перед ним тут же захлопывались пуленепробиваемые ставенки на выдолбленных в стене оконцах. Тогда Чичилибуха, вспомнив слова Ратмирова об общем их приятеле, зашел с другого боку: 
- Я от Леонида Сергеевича. 
- Кто таков? 
- Господин Ласточкин. Губернатор. Личность весьма уважаемая у нас и за границей. 
В глазах, обращенных на Чичилибуху, напряженная работа мысли. 
- Ну и? 
- Ну и, - подтверждал Чичилибуха, всем своим видом выказывая спокойствие и присутствие духа. 
- Ваша фамилия? 
- Чичилибуха. 
- Имя-отчество? 
- Павел Иванович. 
- Род занятий? 
Чичилибуха хотел было сказать: собственник, - но почему-то постеснялся и ляпнул первое, что пришло на ум: 
- Борец с врагами частной собственности. 
- Изложите ваше дело в двух словах. 
- Конфискация матушки-Руси. 
В глазах опять напряженная работа мысли, затем не совсем уверенное: 
- Необоснованный отказ в регистрации? Так и запишем. 
- Э-э, - заметил на это Чичилибуха, - в регистрации нуждаюсь не я, а Россия, утратившая место своей постоянной прописки. – Для вящей убедительности Чичилибуха достал из кармана платок и приложил к правому глазу. – По причине конфискации, - добавил он тоном, в котором отчетливо слышалась слеза. 
Глаза поморгали. 
- Трудный случай. 
- Труднее не выдумать. 
- Куда бы вас направить? В МИД? Или лучше в МВД? Там вам должны помочь. А хотите, мы направим вас в министерство финансов? 
- Хочу, - скорбно ответствовал Чичилибуха. 
Глаза напротив погасли. 
- Нет, министерство финансов отпадает. Все их золотовалютные запасы хранятся на зарубежных счетах. На какие шиши они выкупят вашу матушку-Россию? Мда-а… 
- А нельзя ли к самому высокому начальству? – осторожно поинтересовался Чичилибуха и показал на потолок. 
- Ни-ни! К самому высокому никак нельзя, вы об этом и мечтать не смейте. 
- А пониже? 
- И пониже нельзя. 
- Ну а еще ниже? 
- И к самому нижнему низу нельзя. Вы и сами должны это понимать как борец с врагами частной собственности. 
- Так ведь дело у меня особой важности. 
- Понимаем… - В глазах, обращенных к Чичилибухе, зажегся огонек участия. – Слушайте, а направим-ка мы вас к красавчику. 
- Важная птица? 
- Занимается вашей губернией. 
- Это Краснопуполо, что ли? – догадался Чичилибуха (над этим Краснопуполо потешался весь Санкт-Гонт). 
- Знакомы? 
- От детей слышал. 
- Чьих детей? 
- Неважно. Пусть будет Краснопуполо. 
Чирк! – бумажка готова. 
- Куда идти? 
- А как выйдете от нас, сразу налево и будет подъезд, который вам нужен. Пятый этаж, из лифта направо, аккурат к Краснопуполо и попадете. 
…За большим письменным столом сидел скособоченный мужчина в летах, с отвислыми, как у бульдога, щеками и жидкими, крашеными под воронье крыло волосами. Перед скособоченным ерзал на стуле худущий, как жердь, Ласточкин, которого Чичилибуха помнил еще комсомольским вожаком Краснобогатырска, и резался с ним в карты. 
- Ба-ба-ба! – заорал Ласточкин, увидев Чичилибуху, и кинулся обнимать его, смешав при этом карты так, что в них потом сам черт не разобрался бы. – Какими судьбами? А я, брат, поиздержался. Поздравь: продулся в пух! И кому? Вот этому фетюку. 
Скособоченный выдвинул ящик стола и неуловимым движением смахнул в него карты. Недовольно спросил: 
- По какому вопросу? 
- Весьма важному, - ответил Чичилибуха. 
- Изложите. 
- Россию-матушку сперли. 
- Дальше? 
Чичилибуха растерялся. 
- Дальше ничего. 
Скособоченный побагровел. 
- Из-за такой ерунды вы осмелились оторвать меня от решения важных государственных задач? 
- Так ведь государства-то нет! – взмолился Чичилибуха. – Какие можно решать государственные задачи, если государство – тю-тю! – конфискованное? Это все равно, что рисовать пальцем по воде. 
- Вы собираетесь учить меня, что мне делать, а чего не делать? 
Чичилибуха оробел. Спасибо Ласточкину, который пришел на выручку. 
- Да плюнь ты на него, - сказал он, беря Чичилибуху под руку и отводя в сторону. – У тебя зеленые найдутся? Ссуди, брат, тыщонку, завтра же верну. Как честный человек, верну даже две. А хочешь три? Так уж и быть, верну пять. 
Скособоченный вышел из-за стола, жестом предложил Чичилибухе сесть в кресло, сам устроился на диване. И завел речь. Говорил о необоримой силе демократии, которая пришла на смену кровавому диктаторскому режиму, о полном и окончательном торжестве идеалов свободы, о цивилизованном мире, который не сегодня завтра примет всех россиян в свое распахнутое лоно, лопотал что-то про конституционное право каждого владеть ничем не ограниченной частной собственностью, короче – нес чушь, которая ему самому была неинтересна. Чичилибухе хватило одной минуты, чтобы в голове его соткался законченный портрет скособоченного: «Вор, сквалыга и плут. Свою ничем не ограниченную частную собственность он уже оторвал, продал втридорога, капиталы перевел за границу и ждет не дождется часа, когда сам сможет рвануть из Москвы к деткам, которые давно уже стали гражданами Америки, Англии и Швейцарии». 
- Как прикажете быть с конфискованной матушкой-Русью? – спросил для проформы Чичилибуха, заранее зная, что скособоченный не ударит пальцем о палец, чтобы помочь его горю. И точно: скособоченный еще больше скособочился, глянул на Чичилибуху зверем и сказал, резанув себя ладонью по горлу: 
- У меня вся эта ваша красно-коричневая демагогия вот где сидит! 
Быстрее пушечного ядра вылетел Чичилибуха из сановного кабинета и тотчас налетел на депутата санкт-гонтской гордумы Кошкодралова, который пребольно отдавил ему ногу. 
- Что вы здесь делаете? – изумился Чичилибуха, прыгая на одной ноге и обеими руками держась за отдавленную. 
- Вызван в центр для оказания массовой поддержки на местах, - рявкнул Кошкодралов и пошел по коридору дальше, бубня себе под нос: «И спикер дурак, каких свет не производил, и мэр мошенник и плут, и губернатор первый разбойник в мире: дай ему только нож да выпусти на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет! Один там только и есть порядочный человек – прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья…» 
За Кошкодраловым, пританцовывая, шел лидер партии зеленых Дуболомов, держа под мышкой книгу Раздрыгайлова «Я и демократия», заложенную закладкой на четырнадцатой странице, и напевал: «И губернатор наш препочтеннейший и прелюбезнейший человек, и начальник УВД нашего города милый человек, и спикер гордумы очень приятный человек, а самый симпатичный из всех симпатичнейших людей в нашем городе ни с кем не сравнимый мэр…» Следом за Дуболовомым шла прехорошенькая Ястребинская и напевала, подпрыгивая и всплескивая руками, как птица крыльями: «Уси-пуси-мусеньки...» Поравнявшись с Чичилибухой и внимательно оглядев его с головы до ног, кокетливо улыбнулась, поцеловала свой палец, приложила его к губам Чичилибухи и запела еще сладостней: «Муси-пуси-усеньки!» За Ястребинской тенью скользил одетый почему-то в драный халат и с ключами на поясе начальник департамента финансов Мунгуев и бранился: «Воры, кругом одни воры и мошенники. Вот погодите-ка, на страшном суде черти припекут вас за это железными рогатками! вот посмотрите, как припекут!..» А дальше тянулись бесконечной чередой лидер фракции «Свобода или смерть» Либерман, лидер фракции «Бизнес – это вам не баклуши бить» Образинский, лидер фракции «Посидим-поокаем» Валетов, лидер левых демократов Бетонватов, лидер аграриев Одуванчиков, лидеры фракций и блоков «Россия за капиталистов», «Ни нашим, ни вашим», «Любители первача», «Женщины за удовольствие в сексе», союзовцы, антисоюзовцы, правые социалисты, левые консерваторы, мусульмане-атеисты и вечно о чем-то значительном помалкивающие голубые… За всей этой прорвой народу, заполнившей коридор из конца в конец, двое дюжих молодцев в штатском волокли алкаша, бузотера и философа Митю Сухорученкова, который орал во все горло: «Народ, предавший национальные традиции, заслуживает презрения! Вы хоть слыхали про Дитриха Фрайнбергского? Читайте Бергсона, господа!» Замыкал это бесконечное шествие ветеран войны Синицын с совком и дворницкой метлой в руках: он что-то высматривал на ковровой дорожке, зачем-то приседал, проводил по дорожке ладонью, потом обнюхивал ее, пробовал на вкус и, наконец, увидев что-то одному ему видимое, тут же сметал на совок. 
Чичилибуха почувствовал, как пол уходит у него из-под ног, и закричал что было мочи:  
- Да что вы, черт побери вас всех, делаете здесь? 
- Как что? Решаем, кого избрать президентом России на следующий срок, - было ему ответом. 
- Президентом? – простонал Чичилибуха, хватаясь за голову. – России?? Да мыслимое ли это дело – избирать президента страны, которой нет?! 
Произошла, как справедливо заметил Николай Васильевич Гоголь в другом месте и по другому поводу, немая сцена. Минула целая вечность, прежде чем робко прошелестели первые голоса, пошли нарастающим крещендо и слились в громовом тутти: «Как нет? Почему нет? Куда подевалась наша святая матушка-Русь?!» 
Чичилибуха в отчаянии развел руками. 
- Конфисковали нашу матушку-Русь, - через силу молвил он. – Нет теперь у меня птицы-тройки – гад Раздрыгайлов украл! – От горестных слов этих Чичилибуха почувствовал щекотание в носу. 
Гвалт поднялся невообразимый! Кошкодралов рвал на себе галстук и по-медвежьи ревел: «Все дураки, мошенники и плуты! Только о себе и пекутся! Верните мне мою Россию!» Долговязый Ласточкин подливал масла в огонь: «Кто ж теперь ее вернет? Ищи-свищи ветра в поле. А все он, подлец, виноват, - и показывал пальцем на Чичилибуху. – Проморгал, проворонил, а то, небось, в карты продул нашу святую Русь!» Дуболомов, до нитки промокший от собственных слез, выронил закладку из книги, которую продолжал держать под мышкой, все пытался склеить из отдельных слов подобие фразы, пока у него не выткалось: 
- Кого мы изберем президентом, тот и вернет нам нашу Россию. Лучшей кандидатуры, чем Павел Иванович Чичилибуха, нельзя и выдумать. Предлагаю избрать президентом Павла Ивановича! – И снова зарыдал, на этот раз от умиления. 
Сердце Чичилибухи сладко заныло: его, убежденного собственника, и в президенты? А что? Чем он не подходящая кандидатура? 
Тощий Ласточкин, покусав узкие губы, глубокомысленно произнес: 
- В этом предложении что-то есть. Он проворонил Русь-тройку, вот пусть он ее и вернет. Поддерживаю предложение Дуболомова. 
- Поддерживаем, поддерживаем! – захлопала в ладоши хорошенькая Ястребинская и облобызала Чичилибуху: - Уси-пуси-мусеньки!.. – И тут же набросилась на Либермана: - А вы почему молчите? 
- Подумать надо, - сказал Либерман, демонстрируя собравшимся свой чеканный профиль то с одной, а то с другой стороны. – Если он бричку свою не уберег, то что станется с Россией? 
- Вернет он себе свою бричку, непременно вернет, - заверил всех совладавший с рыданиями Дуболомов. – Обещайте, Павел Иванович, что вернете. 
- Вернет, - подтвердил Кошкодралов. – Такой мошенник, как Чичилибуха, не только свою бричку вернет, он всю святую Русь взнуздает! 
- И правильно сделает! – защебетала Ястребинская. – В России давно пора навести порядок! 
- России нужна крепкая мужественная рука и умная, образованная голова, - подхватил Одуванчиков. – У Павла Ивановича есть и то, и другое. И тогда чудным звоном зальется колокольчик, загремит и станет ветром разорванный в куски воздух, полетит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь и постораниваясь, дадут ей дорогу другие народы и государства… 
Слова эти утонули в автоматной стрельбе, вдруг донесшейся с улицы; совсем близко бухнуло танковое орудие и со свистом и воем в коридор, в котором было не протолкаться, влетел снаряд, сразу сделав его белые стены, как это случилось однажды в октябре 1993 года с Белым домом, черными. Чичилибуха побледнел, съежился, тогда как все остальные, будто ничего не случилось, потянулись к нему с бокалами, наполненными пузырящимся шампанским: 
- Виват! Браво! Ура! Павел Иванович наш президент! 
- Что там происходит? – испуганно спросил Чичилибуха, дрожащей рукой чокаясь с тянувшимися к нему со всех сторон бокалами. 
- Банды капитана Копейкина балуют, - сказал начальник департамента финансов Мунгуев, на всякий случай снимая с пояса связку ключей и пряча их в карман драного халата. – Праздничный салют в вашу честь, Павел Иванович! 
У Чичилибухи отлегло от сердца и тут же вместе с легкостью пришло твердое решение. «Мерзавцы, всех до последнего сошлю в Магадан, и первый, кто окажется там, будет скотина Раздрыгайлов!» 
От выпитого шампанского, от возвышенных мыслей и ласковых слов, сыпавшихся на него со всех сторон, у Чичилибухи приятно кружилась голова… 

Комар, уже битый час звеневший над Пашей, выбирая место между бейсболкой и неприкрытой частью лица, наконец тяпнул его в щеку. Паша пришиб комара и сел на диване. Винька уснул за столом, уткнувшись носом в раскрытую книгу, Матильда Никитична, свернувшись калачиком, спала в кресле, из работающего телевизора неслись звуки, напоминающие стрельбу и мордобой одновременно. «И как им не надоест изо дня в день устраивать в мою честь праздничный салют?» - вяло подумал Паша, и тут до него с пугающей ясностью дошло: никакой он не президент ни России, ни даже самого захудалого «Чичилибухи-ленда», куда валом повалят со всех концов земли малые и великовозрастные детки. И птицы-тройки у него не было и навряд ли когда будет, как не будет у него и легкой, как облако, брички, перед которой будут постораниваться целые народы и государства. Единственная правда, с которой ему волей-неволей приходится мириться, состоит в том, что сегодня днем в сквер заявился вдруг Раздрыгайлов, натянул ему на глаза его же собственную бейсболку и в наглую спер у него из-под носа ниспосланного ему свыше полуконя-полумужика. Эта горькая правда до такой степени огорчила санкт-гонтского мечтателя, что он грубо растолкал разоспавшуюся жену, влепил затрещину сыну и велел им обоим: 
- Хватит дрыхнуть, лучше сходите в сарай и покормите Буцефала, пока он не околел от голода. 






Глава 8
НЕСКОЛЬКО МГНОВЕНИЙ ОДНОГО ВЕСЕННЕГО ДНЯ

6 часов 50 минут. Вернувшись от Раздрыгайлова, директор первого в Санкт-Гонте гуманитарного лицея Аполлон Сократович Гиацинтов допил остатки подаренного ему коньяка и, счастливый, уснул прямо за кухонным столом, уткнувшись носом в газету «Культура», которую с некоторых пор стал выписывать, но из-за хронической занятости другими делами никогда не читал. Проспал он долго, по-детски чмокая губами и время от времени произнося фразы, вроде: «Не обижайте Крона, он самый младший в семье Урана, ему Филира подарила сына-Хирона», или «Силены вовсе не кентавры, а самые обыкновенные люди с лошадиными ушами, они любили музыку, вино и женщин», а то и вовсе несуразное: «Геракл, ты скотина!.. Ты за что убил кентавра Несса? Сам погиб, а Несс все равно трахнул твою жену Деяниру...» В одиннадцать вечера Вероника Харлампиевна растолкала мужа и прогнала его в постель. Аполлон Сократович, еще не проснувшись, вскинулся, пробормотал: «Что ты сказала? Нефела вышла замуж за Атаманта? Дура, это не та Нефела, которую познал Иксион», - после чего покорно разделся, сорочку аккуратно сложил и засунул в ботинок, носки так же аккуратно расправил и убрал в сервант в вазочку для варенья и пошел в спальню. Тут-то сон окончательно слетел с него. 
Лежа под боком у монументальной, по-рубенсовки пышнотелой Вероники Харлампиевны, он слушал ее мощное «апрх-р, хр-рыр, апхы-хыхр-р!..» и со страхом смотрел на угол потолка, где год назад образовалась большущая щель. Аполлон Сократович тогда же пригласил главного инженера ДЭЗа, тот внимательно осмотрел щель, покачал головой и поинтересовался: 
- Стену передвигали? 
- Помилуйте, зачем нам передвигать стену? - удивился Аполлон Сократович. 
- Мало ли зачем, - сказал главный инженер и встал в грязных ботинках на кресло, чтобы получше рассмотреть щель. - Потолок не поднимали? 
- Зачем нам поднимать потолок? - еще больше удивился Аполлон Сократович. 
- Мало ли зачем, - сказал главный инженер и просунул в щель руку. Еще раз покачав головой, сошел на пол и констатировал: - Дело швах. Тут по новой придется делать стяжку. 
- Ну так сделайте эту вашу стяжку, - попросил Аполлон Сократович. 
- Легко сказать - сделайте! - ответил на это главный инженер. - А как ее сделаешь, когда и тут, и тут, и тут - всюду один бетон. - Главный инженер обстучал кулаком в разных местах стену. - Не верите, сами посмотрите. 
Аполлон Сократович, чтобы не обижать специалиста, провел ладонью по стене и спросил: 
- Что вы предлагаете? 
- Ничего я не предлагаю, - сказал главный инженер. - Стяжку могу предложить. Снаружи и изнутри. Иначе вся ваша секция сложится, как карточный домик. Хорошо еще, если днем сложится, когда люди на работе. А ну как ночью? 
Аполлон Сократович представил, как дом их складывается, давя бетонными плитами людей и мебель, и душу его охватил страх. 
- А эта ваша, как вы говорите, стяжка спасет нас от смерти? - осторожно поинтересовался он. 
- Спасет или не спасет, а платить все одно придется, - сказал главный инженер. - Квартира, небось, приватизированная? 
- Приватизированная, - признал Аполлон Сократович и проклял день и час, когда поддался общей панике и переоформил бывшую государственную квартиру, из которой его так и так никто не гнал и гнать не собирался, на свою собственную. 
- Вот! - сказал главный инженер. - Так что готовьте денежки... 
В конце концов стяжку или что там еще сделали, щель, ничуть не уменьшившуюся в размерах, замазали и забелили, но по ночам, когда Вероника Харлампиевна выводила носом и горлом свои рулады: «Апхр-р, хр-рыр, апхы-хыхр-р!..» - Аполлону Сократовичу явственно слышалось, как стонет и жалуется на что-то бетон. 
Впрочем, этой ночью Аполлон Сократович не долго страшился за свою и Вероники Харлампиевны жизнь. Воспоминания о минутах, проведенных вчера в кабинете Раздрыгайлова, и уроке по античной истории, преподанном мэру, радовали его, а в просветлевшей после выпитого коньяка голове роились мысли, одна другой приятнее. 
- Я сделал все правильно, - говорил себе Аполлон Сократович, - я сделал все абсолютно правильно! 
Воображение его рисовало картины, которые заставляли трепетать его утонченную натуру эстетика. Так, чудилось ему, что на месте нынешнего пустыря за лицеем, превращенного окрестными жителями в вонючую свалку с черным остовом сгоревшего бензовоза посередине, раскинулся дивный сад, по которому, окруженный со всех сторон лицеистами и лицеистками в хитонах и с грифельными досками в руках, прогуливается кентавр, рассказывая им о вечных истинах, управляющих мирозданием и людьми. Самое здание лицея тоже перестроено и превращено в хрустальный дворец, в котором унылые полутемные классы и лаборатории заменили роскошные зимние сады с живыми деревьями, кустами и цветами. На аллеях этих садов упражняются в фехтовании на коротких мечах лицеисты, отобранные для учебы на основе строжайшего конкурсного отбора среди их родителей, которые обязаны были представить в приемную комиссию справки, подтверждающие, что они входят в первую сотню самых богатых людей планеты. Лицеистки, представляющие сплошь «мисс красоты» разных стран, грациозно водят пальчиками по струнам кифар, и нежные переливы этих древних инструментов вызывают у слушателей ассоциации с полосканием белья в прозрачных водах горных рек и речушек Эллады. 
Вообще, решил Аполлон Сократович, его лицей будет устроен по образу и подобию академии Платона, которая, в свою очередь, была устроена по образу пифагорейского братства, члены которого состояли сплошь из аристократов. Платон, как и Пифагор, взимал со своих академиков и их родителей плату за учебу, и плату немалую. Но даже обе эти академические школы не могли похвастать таким учителем, какого принял на свой баланс Аполлон Сократович. Так что и плата за обучение будущих лицеистов у кентавра обойдется их родителям куда как дороже, чем родителям академиков Платона и Пифагора. 
«Ах, как это здорово я придумал, что уговорил Ванечку Раздрыгайлова передать кентавра на баланс моего лицея! - думал Аполлон Сократович под мощное «апхр-хр, апхы-хыхр-р» жены. - И как это здорово, что я поделился с ним когда-то ириской! Нет, что ни говорите, а добрые дела никогда не забываются!» 
Аполлону Сократовичу вспомнились детали того давнего-предавнего дня. Был он тогда молод и силен, мог выпить сразу две бутылки водки, прежде чем впадал в блаженное состояние отключки. Вот и в тот день Аполлон Сократович выпил будь здоров сколько, уже развернул последнюю ириску, чтобы, закусив ею, погрузиться в волшебное море нирваны, как неизвестно откуда возникший шкет стал теребить за рукав уже отключившегося Ивана Филипповича и канючить: «Пап, пошли домой, па-ап...» Аполлон Сократович (он очень четко запомнил это) сказал тогда шпингалету: «Мальчик, не отвлекай человека, ему сейчас очень, оч-чень хорошо. Хочешь, я угощу тебя ириской?» Шкет вместо того, чтобы отказаться, как это делают все воспитанные дети, сказал: «Хочу», и пришлось делиться с ним последним. 
Говоря по совести, не хотел Аполлон Сократович делиться ириской с кем бы то ни было, тем более с пацаном. Да и что значила для мальца ириска? Баловство. А для Аполлона Сократовича ириски были и по сей день остаются самой изысканной закусью. Он и тогда не поделился бы ириской, отделался бы обычной своей шуткой: ириску съел бы сам, а фантик отдал ребенку, сказав при этом: «Видишь, все честно; ириска мне, а тебе фантик от ириски. Ириску съел и забыл про нее, а фантик ты, пожалуйста, сохрани, будешь смотреть на него и вспоминать про доброго дядю...» Но, видно, сама судьба распорядилась так, что в тот день Аполлон Сократович выпивал не один, как делал это обыкновенно, а в обществе завхоза Раздрыгайлова, и что именно в этот день пришел за отцом его сын. Не иначе, как Фортуна удержала Аполлона Сократовича от соблазна самому съесть ириску, а ребенку отдать фантик: великая и премудрая богиня судьбы вынудила его, против его воли, честно откусить половинку ириски, а вторую отдать будущему мэру и благодетелю. 
«Да, не забываются добрые дела, не забываются, - в какой уже раз подумал Аполлон Сократович, млея от осознания собственного великодушия и беспредельной доброты. Первые лучи взошедшего солнца позолотили стены спальни, и от этого мысли старого эстетика стали еще возвышенней и благородней. - Воздаются нам сторицей наши добрые дела, ибо, как справедливо заметил Публий Сир, «кто делает добро достойным людям, делает добро всем»... 

7 часов 05 минут. Появившееся из-за горизонта солнце заглянуло и в спальню Мариэтты Генриховны Колготочкиной, которая, как и Аполлон Сократович, провела минувшую ночь без сна. Рядом с Мариэттой Генриховной спал ее муж Андриан Иннокентьевич - представительный мужчина с благородной сединой в висках, с легким румянцем на щеках (брился Андриан Иннокентьевич всегда на ночь, чтобы в постели, не дай Бог, не уколоть ненароком отросшей за день щетиной чувствительную кожу жены), с высоким лбом, на котором, несмотря на его почти 50 лет, не было ни единой морщины. Прекрасно сложенный, с величественной осанкой, Андриан Иннокентьевич являл собой тот тип мужчины, с которым их жены обожают появляться в обществе. 
У Мариэтты Генриховны были все основания гордиться своим мужем. И она им гордилась. Во всяком случае, на людях. Оставаясь же наедине с ним, она глубоко страдала. И у страданий этих у Мариэтты Генриховны также были основания. 
Дело в том, что Андриан Иннокентьевич был до мозга костей ученый. Классический, можно сказать, тип ученого: рассеянный, забывчивый, бесконечно далекий не только от мелких житейских проблем, но и от любых иных проблем, из которых соткана жизнь. Когда его спрашивали: «Андриан Николаевич, вы за какую партию?» - он удивленно поднимал красиво очерченные брови и отвечал: «А что, разве в нашей стране существуют еще партии?» Когда его припирали к стене и интересовались, что лучше, коммунизм или капитализм, Андриан Иннокентьевич становился беспомощным, как ребенок, и спрашивал: «А что, разве между коммунизмом и капитализмом есть какая-то разница?» И так буквально во всем, что не имело непосредственного отношения к его науке. Но зато в вопросах биологии это был сущий ас! Он мог часами говорить о какой-нибудь амебе или инфузории-туфельке, как будто эти амеба и инфузория были не простейшими одноклеточными созданиями, а существами высшего порядка, в которых закодирована генетическая информация обо всей живой и неживой природе. Его оставляли совершенно равнодушными разговоры о свержении коммунистов и приходе к власти демократов, между которыми он не видел разницы, но зато сообщение об обнаруженном где-нибудь в непролазных дебрях Амазонии нового вида бабочки производило в его душе настоящую бурю. 
Мариэтта Генриховна, начинающий комсомольский работник, познакомилась с Андрианом Иннокентьевичем на каком-то симпозиуме, где он выступал с докладом (на симпозиум этот Мариэтта Генриховна попала по чистой случайности: проводилась какая-то очередная кампания под каким-то очередным броским лозунгом - кажется, это был лозунг: «Молодым ученым дорогу в большую науку!»). Мариэтта Генриховна не поняла ни слова из того, что сообщил Андриан Иннокентьевич, но то, как он говорил, как горели при этом его глаза, сколько страсти звучало в его голосе, - она поняла: этот интересный молодой человек и есть тот самый ученый, которого необходимо как можно скорей двинуть в большую науку. 
После симпозиума Мариэтта Генриховна познакомилась с ним и поинтересовалась: 
- Какой теме посвящена ваша диссертация? (Сама Мариэтта Генриховна в то время уже работала над собственной кандидатской диссертацией на тему «Проблема отцов и детей как надуманный фактор буржуазной идеологии».) 
Андриан Иннокентьевич почему-то смутился, его гладко выбритые щеки покрылись англо-саксонским румянцем, выдавшим его идеологическую незрелость, и он сказал: 
- Сегодня в биологии так много ярких самобытных имен, что мне неловко даже думать о диссертации. 
- Ерунда, - сказала Мариэтта Генриховна. - Нет и не может быть такой науки, в которой нельзя было бы сказать нового слова. Вы в какой области биологии специализируетесь? 
- Я биолог широкого профиля, - скромно ответил Андриан Иннокентьевич. 
- Это никуда не годится, - сказала Мариэтта Генриховна. - Времена ученых-энциклопедистов давно миновали, сегодня требуются узкие специалисты. Как вы относитесь к тиграм? 
Энергичная Мариэтта Генриховна, имевшая собственное мнение по любому вопросу, вконец деморализовала Андриана Иннокентьевича. 
- К каким тиграм? - рассеянно переспросил он. – К бенгальским, амурским или ископаемым? 
- К обыкновенным тиграм, - пояснила Мариэтта Генриховна. - К большим полосатым кошкам с огромными клыками и свирепыми желтыми глазами. Неужели вы никогда не видели тигров? 
Андриан Иннокентьевич улыбнулся. 
- Я положительно отношусь к тиграм, - сказал он. - И к тиграм, и к пантерам, и к леопардам, вообще ко всем представителям семейства кошачьих. Очень милые и симпатичные животные. Все они достаточно полно и всесторонне изучены наукой. 
- И ничего нового о тиграх сказать уже нельзя? - не поверила Мариэтта Генриховна. 
- Боюсь, что нет, - как можно деликатнее ответил Андриан Иннокентьевич. 
- А какие животные еще недостаточно изучены вашей биологией? - не унималась Мариэтта Генриховна. 
- Пингвины, - сказал Андриан Иннокентьевич, чтобы хоть что-нибудь сказать и отделаться, наконец, от настырной девицы. 
Бедный Андриан Иннокентьевич! Он и не подозревал, в какие цепкие руки угодил в тот злополучный день и как трудно, практически невозможно от этих рук отделаться! Он и оглянуться не успел, как засел за диссертацию о пингвинах, с блеском защитил ее, а сразу после защиты стал мужем Мариэтты Генриховны. Следом за кандидатской Мариэтта Генриховна засадила молодого мужа за написание докторской диссертации, которую он также защитил с блеском, став единственным не только в собственной стране, но и в целом мире специалистом в области пингвинологии. В качестве главного знатока пингвинов он подолгу пропадал в Антарктиде, откуда посылал молодой жене, также к тому времени остепенившейся и уже подумывающей о докторской диссертации, пылкие радиограммы и небольшие посылки: «Люблю, скучаю, посылаю перо из хвоста молодой самки королевского пингвина, на котором сохранились следы спермы такого же молодого самца». 
Одного не знал ученый мир биологов об Андриане Иннокентьевиче, как, впрочем, не знал об этом и никто другой, кроме Мариэтты Генриховны: то ли из-за чрезмерной влюбленности в науку, а то ли из-за буйного темперамента Мариэтты Генриховны, оглушившего его в их первую же брачную ночь, но только Андриан Иннокентьевич был импотентом. Пылко любил свою жену, которая, как и все северянки, была весьма недурственна собой, говорил ей нежные слова, привозил из частых зарубежных командировок самые невероятные и трогательные подарки, короче - лелеял ее, как мог, а вот в постели был полный ноль. Мариэтта Генриховна стала потихоньку встречаться на стороне с другими мужчинами, доводила их до полного изнеможения, бросала, чтобы завести роман с новыми любовниками, уже не таясь от мужа, который был даже рад, что Мариэтта Генриховна оставила его, наконец, в покое, но и новые романы не удовлетворяли ее, пока она не познакомилась с Иваном Ивановичем Раздрыгайловым. Было в этом неотесанном красавце- великане что-то влекущее, кружащее голову, что-то животно-дикое. Мариэтта Генриховна, едва увидев его и перекинувшись с ним парой ничего не значащих фраз, почувствовала дрожь в коленях. А тут еще Анна Львовна Монастырская некстати подвернулась: 
- Мариэтта Генриховна, что это за красавец, с которым вы говорили сегодня в коридоре? Умоляю, познакомьте меня с ним! 
- Разве он в вашем вкусе? - спросила Мариэтта Генриховна. 
- В моем, в моем! Именно о таком мужчине я всю жизнь мечтала! Ну пожалуйста, Мариэтта Генриховна, не жадничайте, поделитесь с подругой лакомым кусочком... 
То, что случилось в «Лесных далях», потрясло Мариэтту Генриховну. Молодой референт размазни Ласточкина оказался не просто мужчиной, - это было страстное животное, необузданный зверь, вулкан! Мариэтта Генриховна и вообразить не могла, что живая природа, которую так тонко знал ее муж, способна создать такую совершенную, такую неутомимую и безотказно работающую машину. Мариэтта Генриховна была уже вымотана, опустошена, не находила в себе сил даже пошевелиться, а молодой зверь все еще был во всеоружии, вулкан его еще не погас и гаснуть не собирался. И тогда она, движимая не столько приязнью к Анне Львовне, сколько инстинктом удержания возле себя Раздрыгайлова, контроля за всеми его последующими поступками и поведением, отослала его к Монастырской, приведя и ее в состоянии необузданного восторга. 
Иван был намного младше Мариэтты Генриховны, и это обстоятельство вынудило ее стать не только его любовницей (самое понятие любовница менее всего подходило к ее властной натуре), но и в некотором роде строгой матерью, наставницей, ваятелем, придающим податливому материалу, каким были для нее все мужчины, нужные ей формы. Раздрыгайлов с самого начала оказался трудным материалом. Он плохо поддавался ее направляющей воле, избирал себе собственные цели, а не те, какие навязывала ему Мариэтта Генриховна, а с течением времени стал и вовсе неуправляемым. Взяв от нее все, что можно было взять, он самым примитивным образом бросил и ее, и Анну Львовну, перекинулся на других женщин, стал возить в Лозанну дуру Листопадову, все достоинства которой состояли в ее гладкой матовой кожей да больших синих глазах, якшался с другими бабами и даже, как подсказывала ей ее богатая интуиция, трахался со своей новой секретаршей Виолеттой Беленькой, у которой уже вообще не было никаких достоинств, кроме юного возраста да длиннющих ног, которые она самым бесстыдным образом всем демонстрировала. Словом, вел себя как последняя скотина, не обращая внимания на то, что все его возмутительно-хамское поведение заставляет страдать гордую Мариэтту Генриховну. 
Мариэтта Генриховна изнывала от ревности, у нее появилась бессонница, она придумывала для Раздрыгайлова самые страшные кары, которые в любую минуту готова была обрушить на его голову. Но все ее старания разбивались об этот вулкан, который продолжал нагло извергаться уже не для Мариэтты Генриховны. Она сразу и вдруг постарела, перестала следить за собой, раздражение, которое вызывал в ней Раздрыгайлова, перекинулось на Андриана Иннокентьевича, на весь мир, переросло в ярость и, наконец, вчера, когда в Санкт-Гонте объявился вдруг невесть откуда взявшийся кентавр, превратилось в лютую ненависть. 
Не в силах больше бороться с собой, Мариэтта Генриховна встала с постели, накинула на плечи халат и спустилась за газетами (еще со времен работы главным идеологом города газеты в почтовый ящик Колготочкиной доставлялись прямо из типографии). Вернувшись с газетами, она села в гостиной за круглый журнальный столик и бегло просмотрела заголовки. Внимание ее привлекли две короткие информации о кентавре, напечатанные в «Скипетре» и «Державе». Мариэтта Генриховна секунду посидела без движения, уставившись на хрустальную вазу на серванте, за грани которой зацепился солнечный луч и рассыпался многоцветьем спектра, а уже в следующую секунду, подхватив газеты, молнией перелетела в спальню и разбудила Андриана Иннокентьевича. 
- Вот, читай! - приказала она. 
Андриан Иннокентьевич спросонок ничего не понял, сел на постели и, близоруко щурясь, прочитал сначала заметку в «Скипетре», потом в «Державе». 
- Чепуха какая-то, - сказал он, откладывая газеты. - Что это за нелепые стихи? «О ты, славный отпрыск могучего древнего рода Эллады...» Такие стихи можно писать километрами! А как тебе понравилось это? - Он взял в руки «Державу», отыскал стихи Забубенного и ткнул в них пальцем: - «Не ветер бушует над бором...» Единственная нормальная строчка, но я ее уже где-то читал однажды... 
- К черту стихи, - сказала Мариэтта Генриховна, - к черту эти идиотские заметки и еще более идиотские фотографии. Ты главное понял? 
Андриан Иннокентьевич поморгал, протер кулаком глаза и еще раз, уже внимательно, перечитал обе информации. 
- Ничего не понял, - чистосердечно признался он. - Ну, появился в городе кентавр - ты, кстати, сказала мне об этом еще вчера, - ну, невежественные люди удивились... Что из этого следует? 
- А то следует, - назидательно произнесла Мариэтта Генриховна, - что ты должен немедленно поднять научную общественность города и провести научно-практическую конференцию на тему «Историческая правда о кентаврах и безответственные мифы газетчиков». Это твой единственный и, может быть, последний шанс заявить о себе как об ученом с мировым именем. 
Андриан Иннокентьевич во все глаза смотрел на постаревшую и подурневшую жену и никак не мог взять в толк, какая идея на этот раз гложет ее неистощимый на выдумки мозг. 
- Но, Мариэтточка, я всего лишь скромный пингвинолог, - попытался было возразить он, но Мариэтта Генриховна перебила его: 
- Был пингвинологом. А теперь станешь кентаврологом! И я буду не я, если тебя не изберут академиком! 

7 часов 35 минут. Гиацинтов и Колготочкина были не единственные, кто не сомкнул этой ночью глаз. Шеф городского ФСБ Поцелуев также прободрствовал всю ночь, проведя ее в своем служебном кабинете. 
За Игорем Денисовичем водился маленький грешок, о котором никто, даже самые его доверенные подчиненные, не знал: он записывал на миниатюрный, надежно припрятанный диктофон все, что ни говорилось вокруг него, даже слова собственных жены и детей. Особенно тщательно записывал Поцелуев высказывания Раздрыгайлова. И вот ведь что удивительно: никто ему на необходимость слежки за мэром не указывал, никто от него никаких отчетов о высказываниях Ивана Ивановича не требовал, но вот чутье чекиста, донельзя обострившееся за долгие годы работы в органах, подсказывало ему: любая информация о властях предержащих никогда не бывает лишней. Со временем эта информация может пригодиться, и не просто пригодиться, а стать единственным документом, который можно подшить к делу, и потому на всякий случай записывал каждое слово, произнесенное мэром Санкт-Гонта. 
Вчерашний день не составил исключения. Игорь Денисович, сопровождавший Раздрыгайлова во время его поездки в сквер с целью личного знакомства с кентавром, записал все, что там было сказано. Вот эту-то запись он и гонял всю ночь, стараясь докопаться до истинного значения слов, которыми обменялись мэр Санкт-Гонта и кентавр и которые своей двусмысленностью не могли не вызвать настороженного к ним отношения. 
Вопрос о принадлежности Пашки Чичилибухи к ЦРУ, как и его возглас «ии-и-и!», дважды запечатленный на пленке, отпал сам собой. Оперативная информация, хранящаяся в ФСБ на всех санкт-гонтчан, не содержала на его счет ничего компрометирующего, как не содержала ничего компрометирующего и на его пони Буцефала. Лишил Игоря Денисовича сна вовсе не Чичилибуха, а диалог, состоявшийся между Раздрыгайловым и кентавром. Из записи, которую Игорь Денисович прослушал не менее полусотни раз, со всей очевидностью вытекало: они знают друг друга, и знают давно! Надо быть полным идиотом, чтобы за репликами, которыми они обменялись, не увидеть связи между ними. С какой это стати кентавр так уверенно заявил мэру: «Весьма и весьма наслышан о вас»? От кого наслышан? Что именно известно ему о хозяине Санкт-Гонта? И потом эти его слова: «Премного раз встрече с вами! Давно мечтал! Счастье мое безмерно!» Здесь что ни фраза, то пароль, что ни словечко, то шифрограмма. И Раздрыгайлов хорош! Вместо того, чтобы возмутиться грубейшим нарушением правил конспирации, задал вопрос, который выдал его с головой: «Какими судьбами?» Экая наивность! Как будто в городском ФСБ сидят одни олухи, которые не знают, какими делишками занимается он в Лозанне, куда зачастил в последнее время, не в курсе, какого дружка завел себе там, скрывающегося под псевдонимом «господин Во». Кентавр хотя и дурак дураком, а намек Раздрыгайлова понял сразу, залопотал в ответ: «Да шел, видите ли, мимо, совершал, так сказать, утренний променад», ну и так далее - нагромоздил полный короб штампов, каким прикрываются загнанные в угол шпионы: погодка, птички, зелень... Променадничал он, видите ли, а тут откуда ни возьмись попался на его пути город Санкт-Гонт. Этакий булыжничек на дороге, который ни обойти, ни объехать: «Дай, думаю, зайду. Не прогонят же. Вот и зашел. Не прогоните?» 
Нет, эти иностранные шпионы вконец распоясались! Шастают по чужой стране, как по собственным стритам и авеню, хватают их уже и поодиночке, и пачками, а им все хны: знай, продолжают в наглую делать свое черное дело. 
Дальнейшая запись пока что не поддавалась расшифровке. Сколько ни прокручивал Поцелуев пленку, сколько ни вчитывался в записанный на бумагу текст, а все никак не мог докопаться до истинного смысла слов Раздрыгайлова и ответов на эти слова кентавра. «Зачем же прогонять? Мы люди гостеприимные, всегда рады новым знакомым. Нравится у нас?» (это Раздрыгайлов). «Не то слово! Восхитительно, неподражаемо, оглушительно! Никогда в жизни не видел ничего подобного! Город ваш выше всяких похвал, и обстановка в городе выше всяких похвал, и люди выше всяких похвал! Особенно женщины...» (а это уже кентавр). Что бы могли значить эти слова? Что в Санкт-Гонте уже создана и действует глубоко законспирированная и широко разветвленная агентурная сеть, где главную ударную силу составляют женщины? Вполне допустимая версия. И Раздрыгайлов вот не удержался, задал наводящий вопрос: «Любишь красивых женщин?» На что кентавр ответил с обескураживающей прямолинейностью, которая непростительна даже начинающему разведчику: «Обижаете, начальник!..» Вот ключевое слово, которое не давало Поцелуеву покоя: начальник! Кентавр недвусмысленно дал понять Раздрыгайлову, что прибыл в полное его подчинение. На пленке запечатлена еще одна примечательная в этом отношении фраза: «Как только прикажете - всегда к вашим услугам!» Прикажете!.. Тут и слепому ясно, кто есть ху, а ху есть кто. Но каких конкретно приказаний ждет от Раздрыгайлова кентавр? Что имел в виду Раздрыгайлов, когда сказал: «Мы еще поговорим», - на что кентавр ответил: «Всенепременно, дорогой Иван Иванович»? Почему они, не таясь, вели беседу по-русски? Только ли потому, что Раздрыгайлов никакого другого языка не знает, да и русским, говоря по правде, владеет со словарем, или потому, что кентавр так же свободно изъясняется по-русски, как на своем родном языке? В таком случае, какой язык для него родной? На какую разведку он работает? Вообще: с каким конкретно заданием прибыл он в Санкт-Гонт и почему его хозяева чувствуют себя настолько уверенно, что не потрудились даже закамуфлировать его под обычного, не бросающегося в глаза российским чекистам обывателя? 
Вопросы, вопросы, вопросы... На многие из них Поцелуев еще вчера мог получить исчерпывающие ответы, если б не Ратмиров, голос которого также запечатлела пленка: «Протестую! Это грубейшее нарушение принципа разделения властей!..» Кретин, безмозглый болван! Не мог найти другого времени для дележа власти. А может, и Ратмиров с ними заодно? Может, и спикер повязан с ними одной веревочкой? Чьи приказы станет выполнять кентавр в первую очередь? Раздрыгайлова? Ратмирова? Кто из них кому подчиняется? Не взять ли под особое наблюдение и спикера? Не поставить ли и его телефон на прослушку, как прослушивается телефон мэра? 
Мда, задачку задала эта троица. Ну да ничего, Игорь Денисович и не такие клубочки распутывал, не такие узелочки развязывал. Распутает и этот коварный узелок, надо только запастись терпением... 

8 часов 10 минут. Если читатель решит, что Поцелуев оказался третьим и последним, кто провел минувшую ночь без сна, то глубоко ошибется. Заглянем ненадолго в служебный кабинет прокурора Санкт-Гонта Ампера Вольтовича Фортунатова, который в эти минуты допивает девятую чашку остывшего кофе и голова которого гудит так, как только может гудеть внутри колокола после многочасового бухания в него. Тесный воротник форменной рубашки был расстегнут, скомканный галстук валялся на массивном чернильном приборе из уральского малахита с бронзовыми завитушками, подаренном ему его подчиненными к пятидесятилетнему юбилею, он сидел, сцепив на столе руки, и с ненавистью смотрел на недопитую чашку. 
За свою долгую прокурорскую практику Фортунатов повидал всякое и умел извлечь изо всего пусть маленькую, но пользу для себя. Его жизненное кредо было простым, как арестантская пайка: своим не делись, от чужого не отказывайся. Отношения с городским начальством он строил по тому же принципу: дружбы ни с кем не водил, но всем давал понять, что ему известно о них больше, чем они сами о себе знают. Начальство побаивалось независимого прокурора и само предлагало ему многочисленные мелкие услуги, которые он с напускным безразличием принимал. Взяток Ампер Вольтович не брал из принципа, а вот конфискованным не брезговал. Самолично сверял по описи наворованное жуликами, указывал пальцем на понравившиеся ему вещи и говорил: «Это, это и это из описи временно исключить и оставить у меня пока в качестве вещдоков». Подчиненные знали, что временно и пока на языке главного прокурора города означает навсегда, но перечить ему не смели. 
С приходом к власти Раздрыгайлова все переменилось. Он ни в грош не ставил Фортунатова! На все намеки Ампера Вольтовича, что ему известны все его любовные шашни, страсть к выпивкам и то, что единственным аргументом в разговоре со строптивыми оппонентами у него частенько становится кулак, - Раздрыгайлов отвечал: «Отлипни, пока я и тебе не вмазал». Однажды мэр, оставшись наедине с прокурором, таки вмазал ему. Ошарашенный Ампер Вольтович, как раз в тот день ни на что мэру не намекавший, а просто зашедший к нему в кабинет подписать какую-то бумаженцию, схватился за скулу и спросил: «За что?!» Раздрыгайлов, бывший по какой-то неведомой Фортунатову причине не в духе, ответил: «Рожа мне твоя не нравится, вот за что». Ампер Вольтович прямо из раздрыгайловского кабинета отправился в область жаловаться Ласточкину, у которого в то время испортились отношения с давним дружком. Ласточкин обрадовался: «Свидетели твоего избиения у тебя, конечно, есть?». «Если бы, - вздохнул Ампер Вольтович. - Все произошло настолько быстро и неожиданно, что я не успел позаботиться ни о каких свидетелях». Радость Ласточкина улетучилась, как пар. «Плохо дело. Как и кому ты докажешь теперь, что тебя избил Раздыргайлов, а не ты сам налетел скулой на косяк его двери?» Вот тогда-то Ласточкин и предложил Фортунатову начать собирать на Раздрыгайлова компромат: записывать на видеопленку его пьяные оргии, завести досье, в которое скрупулезно подшивать все свидетельские показания обиженных Раздрыгайловым, словом - не гнушаться и самой ничтожной малостью, из которых со временем само собой могло скроиться дело против зарвавшегося мэра. Взамен Ласточкин пообещал Фортунатову должность прокурора области. Ампер Вольтович тут же занялся сбором компромата, но, на его удивление, врагов, готовых во всеуслышание разоблачить мэра-самодура, у Раздрыгайлова не нашлось. Отчаявшийся Фортунатов подослал к Раздрыгайлову собственную красавицу-дочь, в которой души не чаял. Но и из этой затеи ничего не вышло: вернувшаяся наутро дочка заявила, что уж теперь-то она точно знает, что значит настоящий мужчина, быстренько развелась с мужем, который перестал вдруг ее устраивать, а воспитание близнецов Чука и Гека передоверила деду с бабкой, то есть ему, Фортунатову, и его жене. 
Больше всего этой ночью Ампер Вольтович злился на Пашку Чичилибуху. Да если б этот жалкий понивед застрелил Раздрыгайлова, прилюдно зарезал его ножом или засадил под сердце заточкой, Фортунатов не только не позволил бы никакому суду засадить его за решетку, а собственной властью передал бы в его личное безраздельное пользование не только кентавра, но и целый заезжий зоопарк с цирком-шапито в придачу! А что этот хлюпик в ковбойской кепке «California»? Разорался: «Ии-и-и!» - и попер на громилу-мэра с голыми руками. Нашел кого испугать своим ослиным «ии-и-и!» Вот и закувыркался на глазах у всей городской верхушки, повисел, как на вешалке, в руках Раздрыгайлова, а там и вовсе оказался выброшен, как какой-нибудь использованный пакет из-под молока или никому ненужная пластмассовая бутылка из-под «кока-колы». И поделом его выбросили. Не умеешь киллерствовать, не берись... 
Впрочем, Пашка оказался не более, как еще одной из множества других нереализованных возможностей Фортунатова свести счеты с ненавистным мэром. Ампера Вольтовича куда как больше занимала сейчас реакция Ласточкина на его сообщение, направленное вчера факсом на имя губернатора области. Текст этого сообщения лежал перед Фортунатовым и он в какой уже раз читал и перечитывал его: 
«Глубокоуважаемый Леонид Сергеевич! Довожу до Вашего сведения, что небезызвестный Вам Р. в своем наглом пренебрежении к законам, установлениям и иным федеральным актам РФ дошел до того, что приволок в город кентавра. Санкт-Гонт в опасности! Горожане тысячными толпами осаждают сквер, в котором Р. с целью спровоцировать массовые беспорядки и вызвать возмущение общественности, выставил для всеобщего обозрения своего подельщика. Имеются жертвы среди мирного населения (задавленные, ушибленные, получившие физические и психические травмы). Ситуация вышла из-под контроля. Поцелуев и Меринов деморализованы: первый по причине своей крайней подозрительности ко всем, второй по причине личной безответственности. Считаю своим долгом незамедлительно информировать Вас о случившемся и настаиваю (слово «настаиваю» в тексте было зачеркнуто и поверх него от руки написано убедительно прошу) на принятии срочных превентивных мер. Не исключаю также возможности направления в Санкт-Гонт моторизованной дивизии десантников. Жду указаний. Преданный Вам А.Ф.». 
Сообщение отправлено губернатору вчера, в 17 часов 07 минут. Сейчас 8 часов 15 минут. Прошло, таким образом, 15 часов 08 минут. Из областного центра ни гу-гу. Почему молчит Ласточкин? Выжидает, как станут развиваться события дальше? Не решается без согласования с Москвой принять самостоятельное решение? Тогда почему он не перешлет его сообщение в Москву? Если не в Федеральное собрание, то уж как минимум в министерство обороны! А может, он так и сделал - переслал его факс в Москву? В таком случае почему бездействует Москва? Неужели там не нашлось ни одного умного человека, который бы понял, что на карту поставлено не только благополучие Санкт-Гонта, но и судьба самого Фортунатова? Тут или пан, или пропал. Или Фортунатова с треском вышибут с его должности за панику, которую он устроил из ничего, или... Ампер Вольтович впервые за все эти долгие часы бдения вяло улыбнулся: чем черт не шутит? В конце-то концов, на кой ляд нужен ему этот Ласточкин с его обещанием сделать Фортунатова прокурором области? Амперу Вольтовичу по плечу и другая, более соответствующая его опыту, знаниям и эрудиции должность. А что? «Генеральный прокурор России А. В. Фортунатов». Звучит! Не хуже, чем другие высокопоставленные фамилии. Уж Ампер Вольтович сумеет навести в стране порядок, будьте покойны, сумеет! Вот тогда-то он и расквитается со всеми своими обидчиками. И с этим Раздрыгайловым, будь он неладен, и с зажравшимся внуком известного советского писателя, который считает ниже своего достоинства ответить на письмо рядового российского гражданина по поводу радости, охватившей его при появлении внуков Чука и Гека, а заодно со всеми, кто окажется у него на пути к вершинам власти... 

8 часов 34 минуты. Начальник УВД города Филимон Гаврилович Меринов, хорошо выспавшийся, уже выбритый, умытый и одетый, сел за завтрак, который подала ему молодая жена Наталья Александровна (с прежней женой, Клавдией Михайловной, Меринов развелся год назад, совершенно озверев от ее нескончаемых жалоб на головные боли. Ну что, скажите на милость, может у нее там болеть, если голова сделана из кости? Разве кость может болеть?). У самого Филимона Гавриловича никогда ничего не болело, тем более - голова. На занятиях по физической подготовке с руководством городского УВД он был единственный, кто разбивал об свою голову кирпичи - и ничего, голова его от таких упражнений только крепче делалась. Это был вообще во всех отношениях здоровый сорокапятилетний мужчина, который регулярно занимался спортом, был чемпионом области по стрельбе из табельного оружия, любил жизнь, работу, молодую жену, - что еще можно требовать от человека, которому доставляло удовольствие стукнуть себя кулаком в грудь и с гордостью сказать: «Хотите увидеть живого сивого Меринова? Вот он я, любуйтесь!» 
Втянув носом аромат свежезажаренной бараньей ноги, обсыпанной хрустящим картофелем, зеленым горошком и тонко нарезанными пластинками золотистого лука, Филимон Гаврилович улыбнулся Наталье Александровне, которая, хорошо зная вкусы мужа, нарядилась с утра в прозрачный пеньюар, под которым не было надето решительно ничего, поцеловал ее в благоухающую французскими духами шею и сказал: 
- Розан ты мой ненаглядный! 
Наталья Александровна села за стол напротив мужа с бокалом апельсинового сока в одной руке, кулачком другой подперла нежный подбородок и кокетливо улыбнулась: 
- А знает ли мой ненаглядный сивый Меринов, что у розана есть колючки? 
Филимон Гаврилович, не сводя обожающих глаз с жены, отрезал огромный кусище баранины, отправил его в рот, запихнул туда же хрустящий картофель, зеленый горошек и пластинки золотистого лука и, перемалывая всю эту массу здоровыми, как мельничные жернова, зубами, невнятно произнес: 
- Вкуснятина несусветная! - Не прожевав до конца, проглотил, отрезал себе второй кусище, так что баранья нога стала ровно вдвое меньше, добавил уже более членораздельно: - После такого завтрака хорошо бы улечься в койку и чтобы ты оседлала своего Меринова. 
Наталья Александровна, мельком глянув на настенные часы, сделанные в виде сказочного замка, из окна которого каждые четверть часа выглядывала похищенная злым Кощеем прекрасная Марья, послала мужу через стол воздушный поцелуй и сказала: 
- Потерпи до вечера, дорогой, я тебя так оседлаю, что ты у меня помчишься во весь опор. Ты не опоздаешь на службу? 
- Начальство не опаздывает, а задерживается, - поправил жену Филимон Гаврилович и принялся за третий кусище. 
- Я не хочу, чтобы ты опаздывал из-за меня на службу, - надула губки Наталья Александровна. - Ты должен быть самым пунктуальным милиционером во всем нашем городе и даже области: вовремя приезжать на службу, а перед тем, как ехать домой, обязательно звонить своему розану и говорить, когда тебя ждать, чтобы я могла успеть приготовить к твоему возвращению сюрприз. 
Будь Филимон Гаврилович хоть капельку наблюдательней, он догадался бы, что Наталья Александровна откровенно выпихивает его из квартиры. Впрочем, наблюдательность не входила в число добродетелей главы санкт-гонской милиции: это был служака, который не рассуждает, а делает, что ему прикажут. Не то Наталья Александровна. Она принадлежала к тому типу людей, которым на роду написано быть рабом своего имени. Так, считается, что у всех Наталий за внешним спокойствием скрывается бешеный темперамент. Наталья Александровна и была  именно бешено темпераментной. О Натальях говорят: «Им пальца в рот не клади». Наталья Александровна терпеть не могла амикошонства и тут же оттяпывала наглецам руку. Несмотря на то, что в семейной жизни все Натальи хозяйственны и заботливы, обожают стряпать и содержать свое гнездышко в образцовом порядке, их часто подстерегают катастрофы. Наталья Александровна в свои 27 лет успела сменить пять мужей и Филимон Гаврилович стал ее шестым мужем. Далее: все Натальи обожают деньги, но еще больше любят тратить их, так что в итоге остаются без копейки за душой. У всех Наталий масса приятелей и приятельниц, а вот друзей и подруг нет, поскольку они чрезвычайно самолюбивы и уверены, что никто из окружающих не достоин их. Все это можно сказать и о Наталье Александровне. Вероятно, ее совместная жизнь с Филимоном Гавриловичем также дала бы трещину, а там и вовсе распалась, тем более, что детей ни у нее, ни у нового ее мужа не было, если бы не ее давняя приятельница Марина Ястребинская. Как-то Марина, сидя рядом с Натальей Александровной рядом под феном в парикмахерской, поинтересовалась: «Как твой мент в постели?» «Никак, - ответила Наталья Александровна. – Ему бы только кончить, а там хоть трава не расти». Марина вздохнула: «Ну до чего же Россия дремучая страна! Тридцать процентов наших соотечественниц никогда не испытывают оргазма и даже не знают, что это такое, а мужикам хоть бы хны. Наши мужики до такой степени обленились, что уже разучились двигать задом, чтобы сделать нам приятное. Предпочитают, чтобы мы, хрупкие создания, забирались на них верхом и выполняли за них всю их работу». И неожиданно предложила: «Слушай, Наташка, а ты не хочешь помочь нашей партии «Женщины за удовольствие в сексе»? Мы тебе хорошо заплатим». Обещание хорошо заплатить заинтересовало Наталью Александровну. «Что я должна сделать?» - спросила она. «Обучи десять мужиков куннилингусу. Мужики Санкт-Гонта должны наконец понять: только куннилингус способен превратить наших кобелей в джентльменов». Предложение приятельницы понравилось Наталье Александровне. «Сколько заплатите за каждого обученного?» - спросила она. «Не беспокойся, за деньгами дело не станет, - успокоила ее Ястребинская. - Должна же Россия в конце концов войти в число цивилизованных стран?». Наталья Александровна с жаром взялась за выполнение данного ей партийного задания и за короткое время преуспела настолько, что обучила искусству куннилингуса вместо десяти восемнадцать санкт-гонтчан в возрасте от шестнадцати до шестидесяти шести лет. Особое удовольствие в этой непростой работе ей доставляло то, что, наблюдая, как ее ученики буквально на глазах превращаются из неотесаных мужланов в джентльменов, она с внутренним ликованием ощущала, что сама при этом превращается из утонченной леди, каковой себя почитала, в неистовую суку. И вот как раз сегодня ровно в 9 часов она ждала в гости комиссию из состава членов ЦК партии «Женщины за удовольствие в сексе», которая должна была оценить ее достижения в области полового просвещения мужчин Санкт-Гонта и произвести с ней расчет. 
Читатель, надеюсь, понял истинную причину нетерпения Натальи Александровны выпроводить поскорей из дому мужа: любая задержка могла сорвать предстоящий экзамен, а вместе с экзаменом и выплату солидного гонорара. 
- Заканчивай завтрак, мой ненаглядный сивый Меринов, - в какой уже раз поторопила мужа Наталья Александровна, - я никогда в жизни не прощу себе, если ты из-за меня опоздаешь на службу. 
- Не опоздаю, - успокоил жену Филимон Гаврилович. - Вон - слышишь? - Генка подъехал. 
Наталья Александровна и сама уже по звуку затормозившей под раскрытыми окнами машины догадалась, что за мужем приехал его милицейский «бьюик». Чтобы заполнить чем-то оставшиеся до расставания минуты, поинтересовалась: 
- А что, этого бандита, который напал вчера на нашего мэра, уже арестовали? 
Филимон Гаврилович чуть не подавился четвертым и последним куском бараньей ноги, от которой осталась одна только голая кость. 
- Арестовали? - переспросил он. - Кто тебе сказал, что его нужно было арестовать? 
- Все говорят, - приподняла плечо Наталья Александровна и допила свой сок. - А разве не так? Разве ты не должен сажать в тюрьму бандитов, которые покушаются на жизнь Раздрыгайлова? 
Филимон Гаврилович справился с остатком завтрака и запил его стаканом молока. 
- За жизнь Ивана Ивановича отвечает его служба безопасности, - сказал он, выходя из-за стола. - А мое дело солдатское: мне что прикажут, то я и сделаю. 
Наталья Александровна выпорхнула следом за мужем в прихожую, чтобы запереть за ним дверь. 
- Как это? - продолжала удивляться она, подставляя Филимону Гавриловичу щеку для поцелуя. - Разве ты не можешь сам арестовать того, кого захочешь? 
- Могу, - сказал Филимон Гаврилович, берясь за ручку двери. - Но в присутствии старшего по должности решать, кого арестовывать, а кого нет, должен не я. В отношении вчерашнего бандита Раздрыгайлов дал четкие указания: «Уберите это». Его и убрали. 
- Ой, как интересно! - щебетала Наталья Александровна, теребя рукав мужа. - Так и сказал? «Уберите это»? Ну а что было дальше? 
- Извини, розан, больше ни секунды времени, - сказал Филимон Гаврилович. - Вечером расскажу все подробно. - Залепив жене смачный поцелуй, он втянул носом запах ее духов: - Ух, как я хочу, чтобы ты прямо сейчас оседлала своего Меринова! 
- Оседлаю, любимый, - пообещала Наталья Александровна и выпихнула мужа на лестничную площадку. - Не забудь перед тем, как ехать домой, позвонить своему розану! 
Закрыв, наконец, за сивым Мериновым дверь, Наталья Александровна метнулась в столовую наводить порядок, - до прихода парткомиссии оставались считанные минуты. 

8 часов 49 минут. Рогдай Фарлафович Ратмиров плохо спал эту ночь. Его мучили кошмары. Чудилось, будто в зале пленарных заседаний гордумы сидят не депутаты, каждого из которых он видел насквозь без всякого рентгеновского аппарата, а какие-то полутигры-полузебры, полуобезьяны-полулебеди, полурыбы-полумясо. Гвалт стоял невообразимый! Все рвут друг у друга руками и зубами микрофон, без разрешения пробиваются к трибуне, чего-то требуют, одних наглецов отпихивают другие наглецы, и все вместе орут: «А если по морде? А если по харе? Да вмажь ты ему, и дело с концом!» Какой-то полукотенок-полуворобей свернулся калачиком на столе стенографисток, размазывал пушистой лапкой по клюву слезы и жаловался: «Опять меня соседи с верхнего этажа залили. Все ковры испортили. Придется перебраться жить в квартиру Ратмирова...» 
Внезапно огромная двухстворчатая дверь распахнулась и в зал заседаний въехал верхом на кентавре Раздрыгайлов. «Кша, оглоеды!» - гаркнул громовым голосом мэр. Зверье разом притихло, съежилось, скукожилось и расползлось-рассеялось по своим местам. Даже полукотенок-полуворобей перестал рыдать, спрыгнул со стола и сгинул куда-то. 
- Слово имеет бледная спирохета! - объявил Раздрыгайлов. 
В зале установилась гробовая тишина. Тот, кто еще недавно был полурыбой-полумясом, превратилось в Мишу Флюгерова, который тенью проскользнул на сцену и шепнул в ухо Ратмирову: 
- Говорите, Рогдай Фарлафович, Иван Иванович предоставил вам слово. 
- А что говорить? - шепотом же спросил Ратмиров. 
- Что хотите, то и говорите, - ответил Миша. - Скажите что-нибудь умное. - И пощелкал пальцем по микрофону, проверяя, исправен ли он. 
Ратмиров посмотрел на хмуро ожидающего начала его выступления Раздрыгайлова, на ухмыляющегося и тоже приготовившегося слушать кентавра, раскрыл рот и произнес первое пришедшее в его голову умное слово: 
- Демократия... - Закашлялся, наполнил стакан «спрайтом», отпил глоток и добавил уже не так уверенно: - Рыночные отношения и частная собственность, которую эти рыночные отношения олицетворяют... - Еще закашлялся, решил, что слова эти хотя и умные, но есть ведь слова и поумней, а потому, собравшись с духом, крикнул, и крик у него получился жалкий, не крик даже, а писк: - Трансцендентальный эмпириокритицизм!.. 
- А вот это действительно умно, - шепнул Миша Флюгеров в другое ухо Ратмирова и снова превратился в полурыбу-полумясо, которое поползло прочь со сцены. 
Раздрыгайлов почему-то разгневался, поднял кентавра на дыбы и, грубо нарушая цивилизованные нормы парламентаризма, спросил: 
- Олух царя небесного, ты хоть соображаешь, какую хреновину несешь? 
Ратмиров вздрогнул и очнулся. Показалось ему, будто лежит он не в постели, а плавает в какой-то мокроте, которая вполне могла быть и его пóтом. Провел рукой по лицу, но лица своего не обнаружил. Сел на корточки, провел по телу, но и тела не обнаружил. Вынырнул из мокроты, стал шарить по всей постели в поисках себя, но ничего не нашел, а увидел лишь на подушке что-то отвратительно маленькое, омерзительно уродливое и безобразно прозрачное, что иначе, как бледной спирохетой, не назовешь. 
Ратмиров окончательно проснулся и понял, что отдохнуть ему этой ночью не удастся. Поплелся в ванную, оставляя за собой мокрую дорожку то ли пота, а то ли мочи, и встал под душ. Тут в ванную влетели проснувшиеся жена и дочь, причем жена лишь удивленно смотрела на него, а дочь спросила: «Па, ты уже совсем того, да?». Ратмиров отослал их назад спать, сам домылся, оделся, хотел было позавтракать, но, открыв холодильник и увидев там на блюде полурыбу-полумясо, которое озорно подмигнуло ему, захлопнул холодильник, вызвал охрану и машину и приказал везти себя в гордуму. 
Всю дорогу, занявшую у него не более десяти минут, Рогдай Фарлафович думал. Мысленно, как аббат четки, перебирал свою жизнь, ломая голову над вопросом: где и когда он сделал что-то не так и почему не он Раздрыгайловым, а Раздрыгайлов помыкает им? 
У Рогдая Фарлафовича была прекрасная, я бы даже сказал - безупречная биография. Деревенский мальчик, он с детства отличался завидной целеустремленностью: ставил перед собой различной сложности задачи, и тут же легко, будто семечки лузгал, решал их. Окончив школу, он по направлению родного колхоза «Заря коммунизма» поступил в сельхозинститут на ветеринарное отделение. В начале первого же семестра понял, что избрал не ту специальность, какую следовало избрать, но учебы не бросил, а с головой окунулся в общественную работу, быстро завоевав репутацию неформального лидера студенческой молодежи. 
- Есть в тебе, Рогдай, понимаш, харизма, - не раз говорил ему секретарь парткома Кулебякин. - Так что, понимаш, дуй по этой харизме дальше - незаменимым человеком станешь! 
Дул Рогдай Фарлафович все пять лет, пока не окончил институт, и его, как отличника учебы и незаменимого общественника, научный совет рекомендовал в аспирантуру.
- К твой харизме да ученую степень - через каких-нибудь пять-семь лет первым человеком будешь! - сулил ему Кулебякин. 
Пять-семь лет не устроили Рогдая Фарлафовича - ему нужно было стать первым уже сегодня, сейчас. Он поступил не в очную, как рекомендовал ученый совет, а заочную аспирантуру и вернулся в «Зарю коммунизма». Уже через год Рогдай Фарлафович без труда сковырнул председателя, который, гордясь способным односельчанином, от себя лично ежемесячно посылал ему в город деньги в дополнение к стипендии, назначенной правлением колхоза, и занял его место. Сев на хозяйство и не желая заниматься этим хозяйством, он пригласил к себе председателей двух соседних колхозов - «Имени ХХ съезда КПСС» и «Заветы Ильича» - и предложил им гениальный по своей простоте переход из состояния «ни то, ни се» в состояние самых передовых хозяйств Советского Союза. 
Суть предложения Рогдая Фарлафовича состояла в следующем. Три председателя заключают между собой устное соглашение, по которому вся сельхозпродукция, произведенная в течение года во всех трех колхозах, записывается на один колхоз, на следующий год на второй и, наконец, весь совокупный урожай третьего года передается третьему колхозу. Предложение молодого председателя «Зари коммунизма» пришлось по вкусу председателям «Заветов Ильича» и «Имени ХХ съезда КПСС». Ударили по рукам и тут же бросили жребий, кому быть первым. 
Первым выпало председателю «Заветов Ильича», вторым оказался колхоз «Имени ХХ съезда КПСС», ну а третьим стал Ратмиров. «Ничего, - решил про себя Рогдай Фарлафович, - через три года я окончу аспирантуру, так что устрою себе двойной праздник». 
В 1983 году «Заветы Ильича» добились небывало высоких показателей по всем отраслям сельхозпроизводства, тогда как «Заря коммунизма» и «Имени ХХ съезда КПСС» не произвели ничего и им, чтобы выправить положение, были отпущены дополнительные кредиты. В «Заветы Ильича» зачастили теле- и просто корреспонденты, различные делегации, а раз приехала даже делегация американских фермеров. Всех интересовал вопрос: как можно достичь столь впечатляющих результатов без привлечения дополнительных капвложений, без обеспечения хозяйства новой передовой техникой и технологиями? 
- А вот так и достигли, - скромно отвечал председатель «Заветов Ильича» Фонарев. - Исключительно за счет чуткого партийного руководства и внутренних ресурсов. 
О «Заветах Ильича» заговорила местная и центральная пресса, ломящиеся от невиданно высоких урожаев амбары показывали по телевидению, в Москве на ВДНХ колхозу предоставили отдельный павильон, а Фонарев был удостоен звания Героя Социалистического Труда. 
На следующий год та же картина повторилась с колхозом «Имени ХХ съезда КПСС» и его председателем Столбовым, который тоже стал Героем Соцтруда. Рогдая Фарлафовича вызвали в райком партии и устроили ему разнос: «Ты что же это, Ратмиров? Не стыдно тебе ходить в отстающих рядом с передовиками? Подтянись-ка, покопайся в своих внутренних ресурсах, если потребуется какая помощь с нашей стороны - обращайся прямо, не стесняйся». Рогдай Фарлафович пообещал подтянуться, покопаться и обратиться. И тут наступил 1985 год. Перестройка! Ускорение! Гласность! В «Заветы Ильича» приехали с золотыми звездами на лацканах пиджаков Фонарев и Столбов и сказали: «Голова у тебя, Ратмиров, конечно, светлая, а только урожай свой мы тебе в этом году не дадим. Ты уж не обижайся, сам должен понимать: время сейчас неустойчивое, тревожное, сегодня никто не возьмется загодя сказать, что с каждым из нас завтра станется». 
Рогдай Фарлафович не обиделся: «Не дадите? Не знаете, что с вами завтра станется? Ну так я знаю, что с вами уже сегодня будет...» И в полном соответствии с нормами стремительно вошедшей в моду гласности разоблачил махинации Фонарева и Столбова. 
В райкоме партии, куда поехал с разоблачениями Ратмиров, ужаснулись, схватились за головы: «Позор! Какой позор! Почему не доложил раньше?» За давностью случившегося, а больше из опасения, как бы себе не навредить, Фонарева и Столбова наказывать не стали, а честность и принципиальность Рогдая Фарлафовича оценили и тут же взяли на работу в райком: «Срочно наведи в хозяйствах порядок, ты человек знающий, не нам тебя учить, как поправить дело...» 
Тогда-то и познакомился Рогдай Фарлафович с Раздрыгайловым, ведавшим в то время делами молодежи в Краснобогатырске. Ратмиров в партийно-комсомольской иерархии занимал более высокий пост, чем Раздрыгайлов, а потому, не мудрствуя лукаво, спустил ему циркуляр: «Направить молодежь Краснобогатырска в возрасте от 14 до 32 лет в район на посевные, прополочные и уборочные работы в соответствии с прилагаемой разнарядкой. Приложение: разнарядка...» Раздрыгайлов, однако, никак на этот циркуляр не отреагировал. Тогда Рогдай Фарлафович спустил другой, уже более грозный: «Немедленно направить!.. Исполнение доложить лично!.. Дополнительное приложение к прилагаемой разнарядке прилагается...» Раздрыгайлов опять ноль внимания. Рогдай Фарлафович в ярости схватился за телефон: «Ты что это себе такое позволяешь, мать твою?!.» Раздрыгайлов, не дослушав, сказал: «Пшол в манду», - и положил трубку. 
Так вот познакомился Рогдай Фарлафович с Раздрыгайловым, такие вот отношения между ними сложились, и с годами эти отношения теплее, увы, не сделались. 
- Нет, каков мерзавец! - негодовал Рогдай Фарлафович, сидя в полном одиночестве в гулко-пустом в этот ранний час бывшем кабинете бывшего комсомольского вожака Краснобогатырска Раздрыгайлова. - Какая скотина! И все-то ему, подлецу, сходит с рук, все-то, чего ни пожелает его левая ноздря, у него получается. А тут бьешься, бьешься, как пескарь об лед, ночей не досыпаешь, кошмарами мучишься, а куда ни ткни, все у тебя выходит сикось-накось-набекрень. За что такая несправедливость? Разве о таких переменах мечтали мы, демократы первого призыва, когда свергали ненавистный тоталитарный режим?.. 

9 часов 05 минут. Едва Иван Иванович переступил порог своего кабинета, как к нему впорхнула Виолетта-Веточка в умопомрачительно короткой юбочке и кипой документов в руках. Доложила: 
- Христиан Никандрович просит срочно принять. 
- Никак его жареный петух клюнул? - удивился Иван Иванович столь раннему визиту начальника департамента соцобеспечения. - Пусть войдет. 
Христиан Никандрович Благовестов вошел, бережно прижимая к груди новехонькую сафьяновую папку с затейливым фермуаром в виде золотой подковки. Лицо его выражало безнадежное отчаяние, какое бывает обыкновенно на лицах всех работников соцобеспечения. 
- Докладывай, что с кентавром, - приказал Иван Иванович, листая оставленную Веточкой кипу документов и делая на них пометки. 
- Сделал все, как вы велели, - сказал Благовестов, продолжая прижимать к груди сафьяновую папку. - Вызвал крытый автофургон, нанял четверых такелажников, загрузил кентавра в кузов и отвез в «Лесные дали». 
- Молоток, - похвалил Иван Иванович. – Где разместил? 
- В шатре, - доложил Благовестов. 
Иван Иванович проткнул пером очередной документ и поднял глаза на начальника департамента соцобеспечения. 
- В каком еще шатре? 
- Посреди поляны перед главным корпусом, - не очень уверенно произнес Благовестов. – Большом шатре из черного шелка с нарисованными на нем звездами и планетами, а внутри устланного такими же коврами. 
- Черными? – уточнил Иван Иванович. 
- Черными. 
- Со звездами и планетами? 
- Со звездами и планетами, - совсем неуверенно подтвердил Благовестов. 
- И откуда же в «Лесных далях» взялись эти чертовы черные звездные ковры и шатер? – поинтересовался Иван Иванович. 
- Не знаю, - вконец растерялся Благовестов. – Я подумал, что это вы распорядились. 
- Подумал? 
- Решил. 
- А ты не подумал, откуда у меня могли взяться шатер с коврами? Чтó я, по-твоему, фокусник? Или, может быть, директор шапито? 
На лице Благовестова нарисовалось такое безнадежное отчаяние, что и без слов стало понятно: вот об этом-то он как раз не только не подумал, но и помыслить не посмел. 
- Что это ты прижимаешь к груди, как второгодник девочку из паралельного класса в подворотне? – спросил Иван Иванович. 
- Это вам кентавр прислал, - сказал Благовестов, протягивая Ивану Ивановичу сафьяновую папку. – Просил вручить в ваши личные руки. 
Иван Иванович поковырял ногтем фермуар-подковку, спросил: 
- Как эта хреновина открывается? 
- Кентавр сказал, что вы знаете. 
Иван Иванович надавил пальцами на фермуар, золотая подковка сломалась, и из раскрывшейся папки выпало две бумажки. Первая представляла собой голубую веленевую бумагу с вензелем в виде кентавра, натягивающего лук со стрелой, и текстом, напечатанным изысканным шрифтом: 
Имею честь пригласить Ваши Высочества
Мэра Санкт-Гонта господина И. И. Раздрыгайлова
и Мэра Лозанны господина Л.-А. Во
на дружеский мальчишечник по случаю моего прибытия в новую столицу
Метагалактики
сегодня, в 18 часов 00 минут по Гринвичу.
Форма одежды – фраки с регалиями.
Под текстом стояла размашистая неразборчивая подпись (написано по-гречески, догадался Иван Иванович). Далее следовала приписка от руки, но уже не по-гречески, а по-русски: 
Досточтимый Иван Иваныч!
В благодарность за радушный прием, оказанный мне в Вашем городе,
посылаю Вам небольшую сумму, которой прошу распорядиться
по собственному усмотрению.
Дабы отвести от Вас ни на чем не основанные подозрения во взяточничестве,
означенную небольшую сумму перечисляю в бюджет Санкт-Гонта.
Бесконечно преданный Вам Ваш покорный слуга и друг.
Вторая бумажка представляла собой платежное поручение, заляпанное лиловыми печатями коммерческих банков «Метаморфоза», «Альфа» и «Омега» и подписями П. В. Брудермана, В. П. Грудермана и С. А. Лебедушкина. Под печатями и подписями можно было различить напечатанную словами и цифрами эту самую «небольшую сумму»: 187 миллионов 324 тысячи 921 доллар и 46 центов. Поверх подписей банкиров и суммы, перечисленной в бюджет Санкт-Гонта, красовался штамп со словечком согласовано и подписью начальника департамента финансов С. А. Мунгуева. 
- Что все это значит? - спросил Иван Иванович, раскладывая на столе бумажки и приглашая Благовестова онакомиться с ними. Благовестов из-за плеча Ивана Ивановича прочитал их, и безнадежное отчаяние, не сходившее с его лица, перешло в панический ужас. – Вы куда заезжали по дороге в «Лесные дали»? 
- Никуда, - ответил Благовестов и в подтверждение своей искренности осенил себя крестным знамением. - Как загрузились в сквере, так до самого места и дули без остановок. 
- Ну а когда приехали на место, куда этот кентавр делся? 
- Никуда, - повторил Благовестов и еще раз перекрестился. – Как только выгрузились на поляне перед главным зданием, он сразу пригласил нас зайти в шатер. 
- Кого это – «нас»? 
- Ну, меня с шофером и такелажников, с которыми успел подружиться в дороге. 
- И что в шатре? 
- Предложил выпить и закусить за знакомство. 
- Что выпить и чем закусить? 
- Там в шатре много чего разного оказалось. Я, говоря по совести, никогда таких угощений не видел. Даже в день вашей инаугурации, Иван Иванович. 
- И вы, конечно, надрались, как последние сапожники? 
- Ни-ни, как можно! – всплеснул руками Благовестов. – Такелажники, правда, приложились, шофер сказал, что ему за рулем пить не положено, и тогда кентавр вручил ему какой-то глиняный кувшин и сверток с закусью, а я… - Лицо Благовестова покрыл легкий румянец. – Вы же знаете, Иван Иванович, у меня язва, жена, дети… Трое детей, - зачем-то уточнил он. - Старшенькая учится в двух школах – обычной и музыкальной по классу флейты, а младшенькие, Петя и Денис, занимаются еще и в кружках: один рисования, а второй любит вышивать крестиком. 
- Что было дальше? – продолжил допрос Иван Иванович. 
- Дальше кентавр вручил мне эту самую папку с подковкой и крепко-накрепко наказал никому ее не показывать, а прямо с утречка пораньше вручить в ваши личные руки. 
Иван Иванович снова и снова читал и перечитывал приглашение кентавра и платежное поручение, решительно ничего понять в них не мог, и, наконец, растерянно (чего никогда прежде с ним не случалось) произнес: 
- Где я возьму ему фрак? 
Тут же в кабинет впорхнула Веточка с огромной коробкой, на которой золотом было вытеснено: Valentino. 
- Только что прислали, - доложила она. 
- Что это? 
- Фрак для вас. 
- Кто прислал? 
- Сказали «подарок от премьер-министра Италии Берлускони». 
Иван Иванович похлопал глазами, жестом велел Благовестову покинуть кабинет, спросил Веточку: 
- Больше никаких новостей? 
- Звонил помощник Лаврова из Москвы. 
- Какого еще Лаврова? – поморщился Иван Иванович, у которого любое упоминание о Москве вызывало лишь одну ассоциацию с этим - как его? - Краснопуполо. 
- Министра иностранных дел. Сказал, что сегодня проездом из Швейцарии к нам прибывает мэр Лозанны господин Во. Просил оказать достойный прием. 
Ивану Ивановичу почему-то стало душно. 
- Про кентавра ничего не спросил? 
- Ничего. 
Иван Иванович взял в руки веленевое приглашение, почесал им за правым ухом, о чем-то подумал, потом почесал за левым ухом, продолжая о чем-то думать, и, наконец, произнес: 
- Узнай-ка, какая разница во времени между Санкт-Гонтом и Гринвичем. 
- Будет исполнено, - сказала Веточка и, одарив Ивана Ивановича обожающим взглядом, выпорхнула из кабинета. 

9 часов 57 минут. Спиридон Акакиевич Мунгуев нашел, наконец, то, что искал, - черновые записи, которые он сделал на памятном расширенном заседании правительства Санкт-Гонта 8 марта 1993 года. 
- Вот вы где спрятались, мои хорошие, вот вы куда запропастились, - ласково приговаривал он, извлекая на свет Божий аккуратно сколотые скрепкой бумажки. - Небось, думали, что забыл я про вас, решили, что не найду я вас? А я вот взял, да и нашел!.. 
Начальник департамента финансов разгладил испещренные цыфирью листки, посмотрел на сумму, которую он вычислил в ходе заседания правительства, сличил их с суммой, проставленной на ксерокопии платежного поручения о перечислении валюты в бюджет города, и в глазах его потемнело. И в его записях, и в платежном поручении банков «Метаморфоза», «Альфа» и «Омега» значилась одна и та же сумма: 187 миллионов 324 тысячи 921 доллар и 46 центов. То есть кому хотите скажите, а такое совпадение нельзя назвать случайным. Случайно могут совпасть миллионы, хотя это маловероятно, еще менее вероятно совпадение тысяч, совсем невероятно совпадение сотен, десятков и одного-единственного доллара. Но чтобы тютелька в тютельку совпали еще и центы? Нет, господа, воля ваша, а тут дело нечисто! 
Спиридон Акакиевич тупо глядел в ухмыляющегося поросенка, которого невесть на какой Новый год подарила ему дочка, а он так и не выбросил его, оставил сидеть верхом на перекидном календаре. Совсем некстати вспомнился вчерашний телефонный звонок Поцелуеваа и его вкрадчивый вопросик: 
- А скажите-ка, любезнейшей Спиридон Акакиевич, за последние три-четыре месяца никто не интересовался финансовым состоянием нашего города? 
- Н-нет, - почему-то испугался звонка начальника ФСБ Спиридон Акакиевич. - А почему вы спрашиваете об этом? 
- Да так, к слову пришлось, - ответил Поцелуев и дал отбой. 
К слову!  К какому, скажите на милость, слову можно привязать такой вопрос? Почему финансовым состоянием города заинтересовался вдруг Поцелуев? А может, это не Поцелуев вовсе, может, перечисленной в бюджет города суммой заинтересовались более высокие органы, которым по роду их деятельности надлежит проявлять особую бдительность в части законных источников поступления валюты? 
Хорошо быть бедным, когда за душой у тебя лишь недоеденный кусочек плавленого сыра да две пустые бутылки из-под водки. Ни за что не отвечаешь, ни перед кем не виноват, никому ничего не должен. Какой спрос с бедного? Никакой. Зато бедный вправе на всех углах требовать со всех: «Дай, дай, дай!». А каково быть богатым? Откуда у тебя валюта, братец, а покажи-ка бумаги, подтверждающие, что валюта эта не замазана наркоторговлей и другим каким криминалом, а если валюта чистая, то какого лешего ты жмешься, не поделишься с другими? 
Ах, как нескладно все получилось! Чего это ради Спиридон Акакиевич взялся за расчеты, едва эта дура Колготочкина вякнула про обращение к правительству США, а другие кретины поддержали ее: «Надо написать, непременно написать письма всем другим правительствам индустриально развитых держав Запада! Не захотят раскошелиться - мы их так припугнем, что им никакого золотого запаса не хватит, чтобы вооружиться против нас!». Ни черта в финансах не петрят, а требуют: «Миллиард долларов, на меньшую сумму не соглашаться! Пусть ползают на коленях, пусть умоляют согласиться на девятьсот миллионов - не брать, и все тут!» Разбежались ихние правительства, как же, распихали друг дружку, чтобы первыми в ножки нам бухнуться: «Христом-Богом просим принять от нас пока девятьсот миллионов долларов, остальные выплатим тотчас, как только налоги со своих жмотов соберем!» Мунгуев вон на финансах собаку съел, а не стал зарываться, сразу все научно подсчитал и вычислил, и получилось у него в итоге... 
Спиридон Акакиевич еще раз сличил сумму, вычисленную им черта знает когда, с суммой, обозначенной в платежном поручении, и тяжело вздохнул. Как же это так получилось, что обе эти суммы совпали тютелька в тютельку? Может, эту сумму перевели все-таки правительства западных стран, которые испугались возврата Санкт-Гонта к прошлому? А если это их правительства, то при чем тут Брудерман, Грудерман и, тем более, Лебедушкин? Им-то какое дело до бюджета Санкт-Гонта? Какой они с этого бюджета, скажите на милость, навар будут иметь? 
Вообще весь вчерашний день, когда в Санкт-Гонте объявился кентавр, страшно не понравился Спиридону Акакиевичу. Многолетний опыт работы финансиста научил его простой, как дважды два, истине: стоит объявиться чему-то новому, необычному, как непременно жди новых непредвиденных расходов. И чем необычней это новое, чем оно нелепее, тем больших расходов оно для себя требует. Ни к каким гадалкам да ясновидящим ходить не ненужно, чтобы понять: кентавр влетит городу в такую копеечку, что совокупного бюджета всех индустриально развитых стран Запада не хватит, чтобы удовлетворить его аппетитик. Какого рожна расписался вчера Спиридон Акакиевич на банковском поручении, и мало того, что расписался, а еще и собственноручно всобачил штамп: согласовано? Нашел на что клюнуть - на чары Монастырской! Влетела она вчера к Спиридону Акакиевичу - вся расфуфыренная, раскрасневшаяся, - без приглашения плюхнулась в кресло, закинув нога на ногу, и, обмахиваясь какой-то серой бумажкой, на которой не то что интеллигентная «Держава», но даже желтый «Скипетр» не станет печатать свою газету, кокетливо предложила: 
- Файв-о-клокнемся? 
Спиридон Акакиевич ошалело уставился на ее заголившиеся ноги: 
- Чего-чего? 
- Вы разве не знаете, что я только позавчера вернулась из Англии? Дивная страна, волшебная страна, сказочная страна! У них что ни мужчина, то джентльмен, что ни женщина, то леди. И все, как один, ровно в пять часов садятся пить чай. У них это файв-о-клок называется. Я за неделю поездки так привыкла к этому пятичасовому чаю, что не представляю, как обходилась без него раньше. Миленький Спиридон Акакиевич, сколько на ваших? Как, уже половина шестого? Кошмар! С этими делами я пропустила сегодняшний файв-о-клок. Ну да ничего, выпью в шесть. Вы не знаете, как будет по-английски шесть? 
Анна Львовна вскочила, оправила задравшуюся юбку, метнулась к двери и тут же остановилась, оглянулась, не переставая обмахиваться своей бумажкой, посмотрела на Спиридона Акакиевича. 
- Послушайте, дружочек, а зачем я к вам забежала? 
- Файв-о... - начал было Спиридон Акакиевич, но Монастырская перебила его: 
- Вспомнила! У меня, Спиридон Акакиевич, память как у восемнадцатилетней девушки, мне все об этом говорят. Будьте добры, подмахните эту бумажку, а то я и к шестичасовому файв-о-клоку не поспею. 
Спиридон Акакиевич, как только слышал про «бумажку» да «подмахните», сразу делался неприступный, как крепость Измаил перед началом ее штурма Суворовым. 
- Какую такую бумажку? – мрачно поинтересовался он. 
- А вот какую, - сказала Монастырская и положила на стол платежное поручение. 
- На каком основании? 
- А на том основании, что я люблю вас. 
- Я серьезно. 
- Разве с любовью шутят? 
- Анна Львовна!.. 
- Голубчик Спиридон Акакиевич, вас леди просит. Ну что вам, джентльмену, стоит взять, да и подмахнуть бумажку? Тем более, что я прошу вас не заплатить, а получить деньги. Я едва банкиров уломала поставить печати и расписаться, а теперь вот вас приходится упрашивать. Вы что же, совсем меня не любите? 
Спиридон Акакиевич мельком глянул на платежное поручение, и селезенка его екнула. На какие цели городу переведена такая огромная сумма? Не сказано. А коли не сказано, то и принимать эти деньги не следует. И вообще: какое отношение к бюджету Санкт-Гонта имеет Монастырская? Ее дело жилищно-коммунальное хозяйство, а вовсе не бюджет. Хотя, с другой стороны, какое может быть жилищно-коммунальное хозяйство, если в городском бюджете один только плавленный сырок да две бутылки из-под водки, а несознательные граждане как сговорились и ни черта за коммунальные услуги не платят? 
- Оставьте, изучу, - сказал Спиридон Акакиевич. 
- А что тут изучать? - округлила накрашенные глаза Монастырская. - Деньги уже перечислены в бюджет города, вы у нас теперь богатенький, как Буратино. Вам только и осталось, что тиснуть штампик согласовано и расписаться. Подписывайте, милый Спиридон Акакиевич, вы же не в загсе. 
- Вопрос требует углубленного рассмотрения, - сказал финансист. 
- Углубленного? - удивилась Монастырская и посмотрела бумажку на свет. - Здесь и так все ясно. 
- Обсуждения, - продолжал артачиться Спиридон Акакиевич. - Финансовые документы просто так никто не подписывает, тут сто раз каждую циферку под микроскопом следует рассмотреть да тысячу раз проверить и перепроверить. 
- Это когда вы кому-нибудь платите, - сказала Монастырская и, обойдя стол, вплотную приблизилась к Спиридону Акакиевичу. - А когда вам платят? - Монастырская прижалась грудью к плечу финансиста, обдав его терпким ароматом духов. - Неужели джентльмен откажетесь принять у леди скромную сумму на благо города? - Монастырская еще теснее прижалась к Спиридону Акакиевичу грудью, загнав его в угол между столом и массивным сейфом. - Вы только вообразите себе: сидите вы здесь, файв-о-клокничаете со мной или еще с кем-нибудь, а в городской бюджет в это самое время – трах-тарарах! – сваливаются почти двести миллионов долларов. Ну, не чудо ли, не гром среди ясного неба? - Монастырская уже лежала на Спиридоне Акакиевиче, так что тот стал задыхаться под ее тяжестью. 
- Ксерокопия документа требуется, - прохрипел Спиридон Акакиевич. - Без ксерокопии при всем моем уважении к вам подписать не могу. 
Монастырская отлипла, наконец, от несчастного финансиста, которому сумма, проставленная в платежном поручении, смутно что-то напоминала. 
- Ну а как же без ксерокопии? - сказала Анна Львовна и положила на стол перед Спиридоном Акакиевичем вторую бумажку, которая невесть откуда взялась. - Хотите, я распишусь на этой ксерокопии? 
- Хочу, - сказал Спиридон Акакиевич. - Только не просто распишитесь, а наложите по всей установленной форме резолюцию. 
- Наложу-наложу. 
- Ну так накладывайте. 
- Вначале вы. 
- Нет, это вы вначале. 
- Тогда давайте одновременно. 
- Давайте. 
Оба, отгородившись друг от друга ладошкой, написали каждый что-то на своей бумажке. 
- Готово? 
- Готово. 
- Давайте меняться. 
- Давайте. 
- Только, чур, без обмана. 
- Раз, два, три! 
Монастырская вырвала из-под рук Спиридона Акакиевича платежное поручение, отдала ему свою ксерокопию. На платежном поручении значилось: «Согласовано. С. Мунгуев». На ксерокопии Спиридон Акакиевич прочитал каллиграфически выведенное: «Дорогому и незабвенному С. А. Мунгуеву от преданно любящей А. Л. Монастырской в память о совместно распитом файв-о-клоке». Поцеловав платежное поручение, Монастырская сказала: «Гуд бай, май дарлинг!» - и выпорхнула из кабинета, а Мунгуев все читал и перечитывал нелепую резолюции начальницы жилищно-коммунального хозяйства Санкт-Гонта и мучительно вспоминал: где он уже видел однажды точно такую сумму? 
Лишь наутро вспомнил, что сам же исчислил эту цифирь, примчался на работу и перерыл весь кабинет, прежде чем отыскал в дальнем углу нижнего выдвижного ящика письменного стола собственные черновые записи. И вот теперь он смотрел на эти до последнего цента совпавшие суммы, в голове его звучал вкрадчивый вопрос Поцелуева: «А скажите-ка, любезный Спиридон Акакиевич, за последние три-четыре месяца никто не интересовался у вас финансовым состоянием нашего города?» - а в глаза назойливо лезли строчки резолюции, наложенной на ксерокопии платежного поручения потерявшей всякое представление о стыде Монастырской: «Дорогому и незабвенному С. А. Мунгуеву…» 

10 часов 12 минут. В здании напротив Дома правительства, в таком же, как у Мунгуева, небольшом кабинете дым стоял коромослом. Солнце поднялось уже высоко, пекло, как летом, окна были распахнуты настежь, но это не приносило облегчения. Депутат Кошкодралов со своими сотрудниками смолил одну сигарету за другой и готовил возмущенные письма и телеграммы избирателей, которые тут же отправлялись на почту и телеграф, чтобы уже через час снова оказаться на его столе - проштемпелеванные, надлежащим образом зарегистрированные и аннотированные. 
Сотрудники у Бориса Семеновича Кошкодралова, учитывая особую государственную важность его работы, были сплошь надежные, многократно проверенные и перепроверенные люди. Так, его главным помощником была жена Глафира Анатольевна, старшими экспертами братья Олег и Илья Семеновичи, просто экспертом любовница Земфира Алековна Гюрзина. Должность старшего референта у него занимал давний школьный товарищ Сигизмунд Янович Данилевич, у которого он все одиннадцать лет учебы списывал контрольные по математике и литературе, а также физике, химии, биологии и другим предметам, кроме физкультуры. Просто референтом числилась Лаура Турбулентова, с которой он познакомился в ходе избирательной кампании и которая помогала ему разрядиться после напряженного трудового дня на природе или в сауне, а то и в своей крошечной, как шкатулка, однокомнатной квартирке. Младшим референтом уважаемого депутата значилась его собственная пятнадцатилетняя дочь Олимпиада, которая сочетала учебу в лицее с работой в гордуме и которая должна была отпроситься сегодня с уроков пораньше, чтобы помочь команде отца справиться с ответственным заданием по мониторингу общественного мнения. Наконец, секретарем-стенографисткой и компьютерным оператором у Бориса Семеновича работала Белочка Шустрикова, которая ни от кого не скрывала, что влюблена в Кошкодралова-политика и считает его самым выдающимся государственным деятелем всех времен и народов. Была в команде Кошкодралова еще одна штатная должность - курьера по особым поручениям, которую, за отсутствием другой подходящей кандидатуры, временно занимала теща Бориса Семеновича - Леопольда Михайловна. 
Несмотря на столь мощное кадровое оснащение, письма и телеграммы избирателей рождались трудно и не отличались лексическим разнообразием. Сигизмунд Янович лихорадочно листал словари и справочники в поисках синонимов к словам «возмущены», «зарвавшиеся» и «хамское поведение». Глафира Анатольевна лаялась с Земфирой Алековной, доказывая, что «потрясены до глубины души» звучит лучше, чем «шокированы до сердечных спазмов», на чем настаивала Земфира Алековна; впрочем, обе они сходились во мнении, что слова «потрясены» и «шокированы» имеют равное право на существование. Братьям Олегу и Илье Семеновичам было без разницы, какие слова писать - для них главное было не в словах, а в количестве писем и телеграмм, так как оплата за обращение избирателей к своему депутату шла поштучно. Что касается Лауры, то она считалась незаменимым спецом по части разоблачения «совкового мышления» и всего, что с этим мышлением связано. Короче, достаточно было ознакомиться с одной телеграммой и одним письмом избирателей Кошкодраловау, чтобы придти к выводу: все они единодушно (единосердечно - в версии Земфиры Алековны) потрясены и шокированы невесть откуда выволоченной коммунистами твари в виде полулошади-получеловека и требуют немедленно очистить их город от этой заразы. Если же, говорилось далее в письмах и телеграммах, исполнительная и законодательная ветви власти не внимут (этот термин предложила Белочка Шустрикова, чем очень гордилась) голосу масс, то избиратели потребуют незамедлительно отстранить от занимаемых должностей (подвергнут импичменту, - исправил Сигизмунд Янович) Раздрыгайлова и Ратмирова и будут настаивать на проведении досрочных выборов. 
Когда запыхавшаяся Леопольда Михайловна вернулась из очередного набега на почту и вручила зятю новую кипу оплаченных квитанций за заказные письма и телеграммы, исчерпавший все мыслимые и немыслимые синонимы Сигизмунд Янович взмолился:
- Пощади, Боря, дай чуток перевести дух! 
Кошкодралов, сорочка которого насквозь промокла от пота, прикурил очередную сигарету от предыдущей и отрезал: 
- Отдыхать будешь на кладбище, а здесь вкалывать надо! 
И тут в депутатскую влетела, размахивая портфелем, Олимпиада. На нее разом накинулась вся команда во главе с самим Кошкодраловым: 
  - Где тебя носит столько времени? Мы тут вкалываем, как последние идиоты, а ты только зарплату привыкла получать? 
Олимпиада, никак не отреагировав на недружественный выпад против нее, плюхнулась в кресло и объявила: 
- А знаете, что нам сегодня училка по истории сказала? Что кентавр - это символ демократии в Древней Греции и что теперь символом демократии во всем мире станет наш Санкт-Гонт! 
Если б в эту секунду в кабинете Кошкодралова взорвалась ручная граната, внезапно обвалился потолок или произошло другое стихийное бедствие, это не произвело бы большего впечатления, чем произвели слова нерадивой школьницы, привыкшей лишь получать зарплату. На долгую минуту в прокуренной комнате водворилась тишина, какая бывает разве что глубокой ночью на старом кладбище во всеми забытом фамильном склепе. По истечении минуты молчания кабинет взорвался-таки, но не от гранаты, а от голосов присутствующих: 
- Чепуха, не может такого быть! 
- Не может быть демократии с голой задницей! 
- При чем тут задница? 
- При том. Ты этого кентавра видала? А я видел. Задница у него такая, что ни в какие ворота не пролезет. 
- Смешно, ей-Богу! Ну какой символ может получиться из кентавра? Не может кентавр быть символом! 
- По-твоему, училка наврала? 
- Дура твоя училка, вот что я скажу. Недоучившаяся дура! Сколько у нее классов образования? 
- Ну да, училка дура, все у тебя дураки, один ты умный. 
- Я-то умный, а этой училке я собственными руками оголил бы задницу и как следует высек, чтобы не порола глупости. 
- Ты погоди сечь, пусть Сигизмунд Янович в энциклопедию глянет. 
- Да гляжу я уже, гляжу. 
- Ну, и что там пишут? 
- Ничего не пишут. Вот, послушайте: «Демократия - от греческого «демос» - народ и «кратиос» - власть...» Про кентавра ни слова не сказано. 
- А я что говорила? – обрадовалась Олимпиада. - «От греческого «демос». И училка наша про Древнюю Грецию сказала. 
- Да при чем тут Греция, если сказано от греческого! 
- Это что в лоб, что по лбу. 
- Ладно, помолчи, а то, как я погляжу, лбов тут развелось – выше всякой крыши. 
- Слушайте, а где эта самая демократия установилась в первый раз? 
- В какой это - первый? 
- Ну, в самый первый. 
- А леший ее знает. В Америке наверно. Но уж точно не в Греции. Я знал одного грека. Какой из него демократ? Обыкновенный спекулянт. 
- Так мы ни до чего не договоримся. 
- А нам ни до чего договариваться и не нужно. Кентавр - это очередная провокация коммунистов. 
- Да что ты все «коммунистов» да «коммунистов»? На мозоль они тебе наступили, что ли? 
- Сегодня все пакости исходят только коммунистов, ни от кого больше. 
- А твои «Любители первача» лучше, да? Или центристский блок «Ни нашим, ни вашим»? 
- Они в мои дела не лезут и я их не трогаю. 
- Сигизмунд Янович, а ты чего молчишь? 
- Я все думаю: а если этот кентавр все таки символ демократии? 
- Ты этот символ видел? Вот с такой ряшкой и голой задницей. 
- Далась тебе его задница! Ты что, другие части тела не разглядел? 
- Разглядел. 
- Ну вот о них и скажи. 
- Я бы сказал. Если б тут женщин не было. 
- А чем, интересно, задница кентавра меньше задницы слона? Или его колотушка меньше колотушки осла? 
- При чем тут слон и осел? 
- А при том, что эти зверюги тоже символы. Республиканской и демократической партий твоей ненаглядной Америки… 
Неизвестно, как долго продолжалась бы эта перебранка, если б Кошкодралов, внимательно выслушав всех своих сотрудников, не изрек наконец: 
- Будем переделывать все письма и телеграммы. 
- Как так - переделывать? - изумился Олег Семенович. - Ты хоть соображай, что за ахинею несешь! 
- А ахинея тоже греческое слово, - радостно сообщила Олимпиада. - И происходит оно от названия столицы Греции Афин! 
- Нет, Боря, ты в самом деле не то говоришь, - поддержал Олега Семеновича Илья Семенович. - Ты знаешь, сколько мы этих гребаных писем и телеграмм настругали? У меня все записано. Вот, сам полюбуйся: семьдесят шесть писем и сто двадцать четыре телеграммы. И все, заметить, уже отправлены! 
- Отозвать! - рявкнул Кошкодралов. 
- Хотела бы я посмотреть, как ты станешь их отзывать, - ехидно заметила Леопольда Михайловна. 
Кошкодралов аж побледнел от такой наглости тещи. 
- А вот это, дорогая мама, - ледяным тоном произнес он, - я поручаю сделать вам. Кажется, это вы у меня, а не я у вас работаю курьером по особым поручениям? Так что будьте добры, немедленно чешите на почту и отзовите все неотправленные еще письма и телеграммы, а мы тем временем продолжим прерванную работу. 
И новая работа закипела с тем же рвением, что и прежде, только с точностью до наоборот. Сигизмунд Янович снова зарылся в словари и справочники, отыскивая уже не синонимы, а антонимы к ранее найденным словам и выражениям, Глафира Анатольевна и Земфира Алековна сцепились из-за фраз «сердечно приветствуем» и «от всей души приветствуем», обиженная на зятя Леопольда Михайловна молча отправилась на почту, а Олег и Илья Семеновичи вкупе с Лаурой и Олимпиадой засели за редактирование концовок уже подготовленных, но еще не отправленных писем. В новой редакции письма эти зазвучали куда как более впечатляюще! Смысл этих концовок сводился к следующему: если исполнительная и законодательная ветви власти окажутся не способны обеспечить символ демократии надлежащей защитой от гнусных посягательств коммунистов, избиратели потребуют немедленного отстранения от занимаемых должностей Раздрыгайлова и Ратмирова и будут настаивать на проведении в недельный срок выборов нового мэра и всего состава городской думы... 
Не знаю, как вы, читатель, а я радуюсь, когда вижу людей, занимающихся делом, а не пустопорожней болтовней! 

10 часов 50 минут. При деле в это ясное солнечное утро, плавно перетекающее в знойный день, оказался еще один наш знакомый - лидер фракции «Свобода или смерть» Марк Юлиевич Либерман. 
Собственно фракция, как таковая, значилась лишь в документах городской думы. В этих документах числилось четыре депутата: сам Марк Юлиевич, его тезки Марк Юниевич Брут, Марк Порциевич Катон и еще какой-то Гай Лонгинович Кассий. Трое последних были избраны в гордуму по новомодным партийным спискам, но никто никогда их ни до выборов, ни после и в глаза не видел. Удивляться тут, собственно, нечему: многие реально существующие депутаты тоже не баловали гордуму своим присутствием ни во франкциях, ни на пленарных заседаниях, так что если кто-нибудь из них в кои веки раз переступал порог бывшего горкома комсомола, на него глядели, как на инопланетянина, и интересовались: «Вы, собственно говоря, кто такой и по какому праву вперлись в государственное учреждение?» В случае с фракцией Марка Юлиевича Либермана было важно не то, кто в нее входит, а то, как в этой фракции понимается свобода, ради которой и живота не жалко. Лично Марк Юлиевич понимал свободу так, как ее понимала его далекая прапрапрабабка: свобода - это право сильной личности выступать против любых форм деспотии. Для всех остальных членов общества та же свобода становилась уже не правом, а обязанностью, обставленную многочисленными «но», «не», «в случае, если», а также «торжественно клянусь и обязуюсь». 
Над Марком Юлиевичем коллеги по депутатскому корпусу посмеивались, но и побаивались его. Посмеивались за упрямое стремление навязать санкт-гончанам римское право, единственное светлое пятно которого состояло в объявлении священной и неприкосновенной частной собственности. (Справедливости ради замечу в скобках, что еще ни одному археологу не удалось обнаружить следов частной собственности ни Цезаря, ни Августа, ни Нерона, ни даже вольноотпущенников Клавдия Нарцисса и Палласа, совокупное состояние которых превосходило государственную казну всей Римской империи. Из этого факта продажные советские историки, плясавшие под дудку Сталина, сделали вывод, что никакая частная собственность не является священной и, тем более, неприкосновенной, если от собственности этой не остается даже пыли.) Побаивались же депутаты Марка Юлиевича за его ехидный язычок, на который было лучше не попадаться. Когда спикер гордумы Ратмиров объявил, что казна Санкт-Гонта опустела и в ней не осталось ни гроша, некоторые несознательные депутаты предъявили ультиматум всем ветвям власти города разом: или деньги на бочку, или подавитесь моим депутатским мандатом. Откуда власти города возьмут эти самые деньги, чтобы выставить их на бочку, депутатов не интересовало. «Это проблема Раздрыгайлова и правительства Санкт-Гонта, вот пусть Раздрыгайлов со своими прихвостнями и ищет деньги, чтобы своевременно с нами рассчитываться». В эту критическую для всей дальнейшей судьбы Санкт-Гонта минуту один лишь Марк Юлиевич проявил хладнокровие и трезвую оценку сложившейся ситуации и выступил с законодательной инициативой перейти на безвозмездную форму работы. 
- На безвозмездной основе работали все магистратуры Древнего Рима, - вещал Марк Юлиевич с трибуны. - Даже император Август выходил раз в год на площадь и просил подаяния у народа Рима… 
- А твои прапрародственнички подавали ему на прокорм? – поинтересовался у Марка Юлиевича лидер фракции «Бизнес – это вам не баклуши бить» Образинский. 
- Подавали, - подтвердил Марк Юлиевич. – Императору подавали, а таким оглоедам, как вы, отказывали. Сегодня, коллеги, появилось слишком много оглоедов, которые разорили городскую казну. Поэтому я вношу на ваше рассмотрение законопроект, согласно которому все властные структуры Санкт-Гонта, включая исполнительную власть во главе с нашим глубоко уважаемым мэром Иваном Ивановичем Раздрыгайловым, добровольно отказываются от каких бы то ни было форм оплаты своей деятельности. Лучше смерть, чем зарплата! 
Предложение лидера фракции «Свобода или смерть» лишить зарплаты Раздрыгайлова всем страшно понравилось. Кошкодралов первым вскочил с места и заорал в микрофон: «Свободу не купишь! На мое имя поступают сотни писем и телеграмм моих избирателей, которые требуют от Раздрыгайлова отказаться от своей грабительской зарплаты!» Даже вечно скулящий по поводу отсутствия средств на пропитание лидер аграриев Одуванчиков пропищал: «Нельзя ждать милостей от Раздрыгайлова, пусть он подавится ими – вот наша задача!» 
В ходе прений, развернувшихся вокруг внесенного Марком Юлиевичем законопроекта, были высказаны самые ехидные замечания в адрес правительства Санкт-Гонта и лично его главы Раздрыгайлова: 
- Посмотрим, хватит ли у него мужества последовать нашему примеру! 
- Не ждите и не надейтесь! Все его мужество спрятано у него за ширинкой! 
- Кишка тонка поддержать нас! 
- Да он скорее удавится, чем откажется от зарплаты! На какие шиши он станет тогда содержать своих бесчисленных любовниц?
- Вот мы и поглядим, каков наш мэр на деле и чьи интересы он защищает: безропотных граждан Санкт-Гонта, которые уже забыли, как выглядят деньги, или свои шкурные? 
- Да что тут рассусоливать? И так все ясно! Ратмир Фарлафович, ставь предложение Либермана на голосование! 
- Открытое или тайное? 
- Лучше тайное. А то тут некоторые мэровские лизоблюды наделают полные штаны и воздержатся от голосования, чтобы сорвать наш почин… 
Предложение проголосовали. При подсчете голосов оказалось: «за» - один, воздержавшихся – ноль, все остальные – «против». Что тут началось! Все разом загалдели, каждый доказывал, что один-единственный голос «за» - это его голос, а все остальные депутаты, включая лидера фракции «Свобода или смерть» Марка Юлиевича Либермана, трусы, двурушники и подлецы. Выяснение вопроса, кто из депутатского корпуса подлец, а кто бескорыстный выразитель чаяний народа, закончилось, натурально, дракой. 
Марк Юлиевич, наблюдая за потасовкой коллег, тонко улыбался. Он заранее знал, что внесенный им законопроект с треском провалится. Но он знал и другое, и это его знание обеспечивало ему стойкую славу истинного защитника народных интересов: не важно, как голосуется тот или иной законопроект, важно, кто и какой законопроект вносит на рассмотрение гордумы. 
Утром 27 апреля, о котором идет речь в этой главе, Марк Юлиевич занимался самым трудным изо всех дел, какие только существуют на свете: он думал. Думать ему помогали два зеркала, поставленные напротив его письменного стола одно под прямым углом к другому. Посмотришь в левое зеркало - увидишь свой профиль справа, посмотришь в правое - увидишь профиль слева. Хотя понятия справа и слева давно приобрели в нашей речи политическую окраску, в зеркалах Марк Юлиевич видел единственно правильный политический образ - профиль своей прапрапрабабки. Этот профиль, отчеканенный на серебряном денарии, не купишь и не продашь. Он сам кого угодно купит и продаст. Уж таково свойство денег, даже если на деньгах этих изображена сама богиня Свободы. 
Сам Марк Юлиевич вполне обходился без зарплаты – у него были иные источники доходов, которые он тщательно скрывал от своих коллег. Так, ему принадлежал крупнейший в Санкт-Гонте гастроном №1, в котором некогда работала мать Раздрыгайлова, сеть коммерческих магазинов и ломбардов и единственный в городе мелкооптовый рынок, которые были записаны на несуществующих в природе членов его фракции Брута, Кассия и Катона. Менеджерами же этой разветвленной торговой сети работали реальные лица, которые не внушали Марку Юлиевичу никакого доверия. Потому-то славный отпрыск древнего рода борцов за свободу придумал нехитрую систему контроля за движением денег от безымянных покупателей до партийной кассы, которой он распоряжался по доверенности, выданной ему членами его фракции. Марк Юлиевич догадывался, что до партийной кассы доходит далеко не все, что ему причитается как собственнику, а потому нанял головорезов, которые под видом охраны от рэкетиров взимали дань со всех принадлежащих ему торговых точек. Уже эти головорезы выплачивали Марку Юлиевичу определенный процент со своих доходов, и в итоге республиканец с 2500-летним стажем не только компенсировал то, что ему недодавали жуликоватые менеджеры и прочая шушера, трудившаяся на виду у всех, но и с лихвой покрывал все свои убытки. 
Правда, и те, кто обложил данью принадлежащие Марку Юлиевичу торговые точки, были не прочь поживиться за счет республиканца-собственника. Не далее, как вчера днем, Марк Юлиевич имел конспиративную встречу с мордоворотом Калистратовым по прозвищу «Кирпич», который вместо того, чтобы передать ему увесистый конверт с долларами - гонорар Марка Юлиевича за минувшую неделю, - предъявил ему разбитый вдребезги «ягуар». 
- Сучий КамАЗ вмазал, когда я ехал к Толяну, - пожаловался «Кирпич». 
- К какому еще Толяну? - нахмурился Марк Юлиевич, почувствовавший в словах мордоворота подвох. 
- К кассиру моему, держателю общака, - пояснил «Кирпич». - Такую тачку расколошматил, мать его! Мне теперь месяц вкалывать придется, чтобы расплатиться за ремонт… 
- Ну и что твой кассир-держатель? - поинтересовался Марк Юлиевич, не желавший нести убытки из-за какого-то Толяна. 
Тут же подъехал на побитом КамАЗе и сам хозяин «общака», он же Толян, он же по совместительству шофер, снабжавший мелкооптовый рынок Марка Юлиевича товаром. Встретившись снова, «Кирпич» и Толян продолжили перебранку, затеянную утром на Московском шоссе. Из реплик, которыми обменялись владельцы двух побитых машин, Марк Юлиевич сделал два вывода. Во-первых, в аварии у поста ГАИ никто из них не виноват, а виноват один лишь паскуда-кентавр. Во-вторых, денег Марку Юлиевичу сегодня не видать, поскольку деньги эти уйдут на ремонт «ягуара» и КамАЗа. 
- Сами знаете, Марк Юлиевич, какие шакалы сидят в автосервисе, - сказали помирившиеся мордоворот с бычьей шеей и Толян в панаме и короткой тельняшке, из-под которой вываливался огромный грязный живот. 
Марку Юлиевичу, который не хотел светиться возле двух подозрительных типов, пришлось возвратиться в гордуму не солоно хлебавши, решая на ходу, как бы прибрать к своим рукам и автосервис с его шакалами, чтобы не выбросать деньги на ветер. 
С кентавром, ставшим причиной двойной аварии, Марк Юлиевич познакомился за два часа до встречи с «Кирпичом» и Толяном. Знакомство это полностью соответствовало мнению, высказанному о нем нерадивыми автомобилистами, - паскуда. Собственно на кентавра Марку Юлиевичу было наплевать. Но его глубоко ранили слова Марины Ястребинской, которые она произнесла, осмотрев кентавра: «Уси-пуси-мусеньки»... Эта «мисс гордумы», эта активистка партии «Женщины за удовольствие в сексе», эта очаровательная кошечка, пребывавшая в состоянии перманентной течки, с головой выдала себя! И с такой дрянью Марк Юлиевич собирался создать семью? Нет, весь вчерашний день положительно стал для лидера фракции «Свобода или смерть» днем разочарований и горьких открытий! 
Марк Юлиевич еще раз взглянул на свой профиль справа, затем слева, и новое горькое открытие заставило его вздрогнуть. Он выскочил из-за стола, подбежал к одному зеркалу, перебежал от него к другому и стал изучать свое лицо уже не в профиль, а анфас. Так и есть, отображение не обмануло его! В отличие от профиля на денарии, на его собственном лице появились две глубокие складки, именуемые в просторечии морщинами. Марк Юлиевич дрожащей рукой провел по складкам, пробежавшим от уголков глаз к краям губ. Морщины не исчезли. Марк Юлиевич метнулся к окну и судорожно закрыл жалюзи. В комнате стало заметно темней, но морщины не хотели исчезать. Предатели, повсюду одни только предатели! Предатели окопались в его бизнесе, предателями оказались зеркала, предателем стало солнце, а теперь вот и его лицо, предательски выдавшее его годы. Всюду подлость, подлость и подлость. Ну как сохранить верность республиканским идеалам в обстановке всеобщего предательства и подлости? 
Увы, Марк Юлиевич вступил в тот возраст, когда окружающие вместо молодой человек стали все чаще говорить ему мужчина. Нюанс вроде бы незначительный, но для гордого наследника богини с серебряного денария этот нюанс служил вроде звоночка, который напоминал ему о быстротечности жизни. С некоторых пор он все чаще стал подумывать о наследнике, чтобы славная династия Либертасов-Либерманов не оборвалась на нем. Однако то ли природная гордость, а то ли патрицианская разборчивость мешала ему сблизиться с женщинами. Он не мог, как это делали другие, подойти на улице к понравившейся ему женщине и запросто сказать ей: «Ты мне нравишься. Прошвырнемся в ресторанчик «Над волнами Молокиты»? Там у меня знакомый князь работает». О том, что могло последовать за этими нравишься и прошвырнемся, Марк Юлиевич и помыслить не смел! Когда его избрали депутатом, он, как и вся мужская часть гордумы, сразу обратил внимание на хорошенькую Марину Ястребинскую. Не было ни одной фракции, которая не хотела бы заманить ее к себе. Особенно усердствовала фракция «Любителей первача». Но красавица-депутат игнорировала все ухаживания, оставаясь недоступной даже для всегда трезвых мусульман-атеистов. Марку Юлиевичу все больше и больше нравилась Ястребинская, ее манера поднимать бровь, ее холодно-надменный взгляд. Правда, Марка Юлиевича смущала большая разница в возрасте между ним и Ястребинской - двадцать шесть лет, но в конце концов он где-то вычитал, что гениальные дети рождаются только от союза пожилого отца и юной матери. Марку Юлиевичу был нужен не какой попало, а именно гениальный наследник. Да и Ястребинская по всем параметрам подходила на роль инкубатора для его наследника: молода, хороша собой, нельзя сказать, чтобы умна, но и нельзя утверждать, что законченная дура. К тому же Ястребинская сама выбрала Марка Юлиевича из множества других коллег, подошла к нему как-то в перерыве между заседаниями и вроде бы между прочим спросила: 
- Сигаретой не побалуете? 
- Не курю, - молвил ошалевший от счастья Марк Юлиевич. 
- Почему? - удивилась Ястребинская. 
- Не курю - и все тут, - сказал Марк Юлиевич. - Не имею такой вредной привычки. 
- Вы, наверно, и не пьете? - продолжала допытываться Ястребинская, явно напрашиваясь на более близкое знакомство с Марком Юлиевичем. 
- Не пью, - подтвердил Марк Юлиевич. 
- И женщин не любите? 
- Не... - начал было Марк Юлиевич, но что-то удержало его, что-то заставило заметить завистливые взгляды коллег-мужчин и ненависть в глазах коллег-женщин, что-то побудило его повнимательней всмотреться в хорошенькое личико Ястребинской и закончить фразу совсем не так, как собирался ее закончить: - Смотря каких женщин. 
- Меня, например, вы смогли бы полюбить? – прямо спросила Ястребинская, и прозвучавший в эту самую секунду звонок, возвестивший о конце перерыва, избавил Марка Юлиевича от необходимости дать такой же прямой ответ. 
В следующий перерыв Марк Юлиевич ждал, что Ястребинская снова подойдет к нему, разговор их продолжится, но хорошенькая депутатша явно дразнила его, явно хотела вызвать его ревность и вилась вокруг других депутатов-мужчин, задавая им те же вопросы: «А почему вы не курите? Вы и водку не пьете? А как вы относитесь к женщинам?» 
Марк Юлиевич влюбился в эту взбалмошную депутатшу. Да, да, влюбился, чего с ним никогда прежде не случалось! Он ревновал ее, негодовал, что она не замечает его или делает вид, что не замечает. Уже через неделю он почувствовал в себе то, что называется желанием. Да, ему хотелось овладеть этой юной сивиллой, кровь его бурлила, рассудок помутился. Но - странное дело! - стоило Ястребинской, вволю помучив его, снова подойти к нему и, по своему обыкновению, прямо поинтересоваться: «Как вы относитесь к сексу?» - желание у Марка Юлиевича тотчас пропало, будто не оно мучило его все предшествующие дни, не оно волновало кровь и лишало способности ясно мыслить. 
С тех пор Марк Юлиевич пребывал в двойственном состоянии. Оставаясь наедине с собой, он мучился желанием овладеть Ястребинской, рисовал себе картины одну откровенней другой: как он закуривает с Ястребинской длинную тонкую сигарету, как пригубливает с нею бокал шампанского, как долго, со значением, смотрит на нее, и она отвечает ему таким же долгим, со значением, взглядом, как кончики его пальцев бережно и осторожно касаются ее хорошенького лица, а ее пальчики так же бережно и осторожно проводят по его чеканному профилю, и Ястребинская сама, без всяких подсказок со стороны Марка Юлиевича, говорит ему, что этот профиль напоминает ей профиль богини Свободы с серебряного денария, а Марк Юлиевич небрежно отвечает ей, что богиня эта есть не кто иная, как его прапрапрабабка... Ну да чего только не навоображает себе мужчина, который, достигнув зрелых лет, все еще остается девственником! Но такие картины грезились ему, когда он оставался наедине с собой. Встретившись же снова не с воображаемой, а с реальной Ястребинской в кулуарах гордумы, услышав ее очередное откровенное: «А вот скажите мне, как вы смотрите на тех женщин, которые берут на себя инициативу в сексе?» - Марк Юлиевич в тихой панике чувствовал, что всякое желание овладеть этой женщиной пропадает в нем, улетучивается напрочь, а вместо желания появляется ненависть к этой активистке фракции «Женщины за удовольствия в сексе». 
Это двойственное состояние привело Марка Юлиевича к опечалившему его открытию: природа совершила величайшую глупость, разделив человеческий род на совершенных, способных на глубокие эмоциональные переживания мужчин и на примитивных, не способных ни на какие переживания женщин. На основе всестороннего теоретического рассмотрения проблемы Марк Юлиевич пришел к выводу, который решил облечь в книгу или на худой конец в популярную брошюру для юнцов, вступивших в пору половой зрелости. Вывод это состоял в следующем: случается так, что мужчина хочет, но не может, а вот женщина может всегда, даже когда не хочет. Это не Бог весть какое открытие потрясло Марка Юлиевича и надолго лишило его покоя. Вчера же, услышав в сквере от Ястребинской с головой выдавшее ее примитивную натуру признание: «А он совсем даже ничего-о!» - Марк Юлиевич окончательно возненавидел эту мегеру и бесповоротно решил для себя: уж кому-кому, а этой сучке он ни за какие блага на свете не позволит стать матерью его наследника. 
Нельзя сказать, что решение навсегда отречься от Ястребинской помогло Марку Юлиевичу обрести прежнее духовное равновесие. Скорее наоборот. Конспиративная же встреча с мордоворотом Кирпичом и держателем общака Толянам, состоявшаяся двумя часами позже, окончательно отравила ему настроение. «Как быть, как быть, как быть? - стучало в его мозгу. – Как сделать так, чтобы выставить на всеобщее посмешище эту сучку Ястребинскую и заодно поднять свой авторитет в глазах всего депутатского корпуса и мэра Раздрыгайлова, с которым ему нет никакого резона враждовать?» И тут его осенило: «Выступлю-ка я инициатором принятия законопроекта о легализации проституции в Санкт-Гонте!» Этим законопроектом, решил Марк Юлиевич, он разом укокошит целую прорву зайцев. Во-первых, легализация проституции станет для города дополнительным, а на нынешний день единственным источником доходов. Во-вторых, чтобы превратить этот источник в непрерывный бюджетный поток, законопроект обяжет всех санкт-гонтчанок в возрасте от восемнадцати до двадцати лет пройти обязательную работу в публичных домах. В-третьих, все призванные в проституцию девушки станут получать за свою работу столько же, сколько получают в армии солдаты срочной службы и ни копейкой больше. В-четвертых, отличительной эмблемой учрежденной в Санкт-Гонте сети публичных домов станет колотушка кентавра, которая по мерзкому выражению Ястребинской «совсем даже ничего-о-о!» В-пятых, Марк Юлиевич, как инициатор нового законопроекта, станет единственным владельцем всех публичных домов города, а чтобы не светиться самому, управляющим над ними назначит кентавра. В-шестых, главной бандершей этого источника экономического процветания Санкт-Гонта он сделает Ястребинскую, с которой будет жесточайше спрашивать за малейшие проявления в публичных домах бабовщины (словечко «бабовщина» пришло на ум Марка Юлиевича по аналогии с «дедовщиной»). В-седьмых, обязательный поголовный призыв в проституцию всех молоденьких санкт-гонтчанок, славящихся своей красотой, привлечет к городу внимание цивилизованного мира, и сюда хлынут орды толстосумов с Запада и Востока. Будет еще в-восьмых, девятых  и так далее, но эти пункты законопроекта появятся в ходе его обсуждения в гордуме. 
Прокрутив в голове весь этот спонтанно возникший законопроект, Марк Юлиевич еще раз оглядел в зеркала свой чеканный профиль справа, потом слева, и уважительно подумал о себе: «Нет, что ни говорите, а в этом мире мало кто способен потягаться со мной в гениальности». 

11 часов 22 минуты. Свежие номера «Скипетра» и «Державы» с материалами о визите в Санкт-Гонт кентавра мгновенно смело с прилавков всех киосков, так что ближе к полудню пришлось печатать и рассылать по городу дополнительные тиражи. На стихийно возникающих митингах горожане декламировали так понравившиеся всем стихи местной знаменитости В. Забубенного: 
О ты, славный отпрыск могучего древнего рода Эллады,
Сошедший с блестящих вершин человечьих страстей и страданий,
Пошто, неприкаянный, бродишь ты по миру в поисках места
Мятежной душе своей, так возлюбившей свободу?
Следующее четырехстишие санкт-гонтчане уже не декламировали, а распевали на мотив модной когда-то «Варшавянки»: 
Не ветер бушует над бором, -
Планета обязана знать:
В священных лесах под Санкт-Гонтом
Кентавр обрел Родину-мать.
Впрочем, внимание санкт-гонтчан в этот яркий весенний день овладел не только В. Забубенный, но и некто И. П. Блин-Гржимайло. Собрав вокруг себя в городском сквере толпу горожан среднего и пенсионного возраста, он держал в руках пухлую рукопись, поверх которой водрузил шляпу тульей вниз, обходил каждого и говорил: 
- А вот эпохальное творение про кентавра. Не то что забубенновская фитюлька. Скинулись, уважаемые граждане, по червонцу, кто желает послушать. Здесь размах требуется, масштаб, глобальное мышление! Разве Забубенный могёт глобально мыслить? Мелочь и рваные бумажки не класть, у кого нет червонцев, может внести посильную лепту полтинниками и сотенными. Будете потом детям и внукам своим рассказывать, что собственными ушами слышали эпохальное творение в авторском исполнении И. П. Блин-Гржимайло. Написано кровью сердца… 
В редакции «Скипетра» было не протолкаться от набившихся туда людей. Всех интересовали два вопроса: «Где тут принимаются объявления про нелепые явления в нашем городе?» и «Сколько платить будете за мой рассказ?» Как водится в случаях скопления больших масс людей на ограниченном пространстве, находились такие, кто норовил проскользнуть в кабинеты без очереди. Их бесцеремонно оттаскивали и говорили: 
- Куда прешь, умный! 
- Я только узнать… 
- Все стоят узнать. 
- Но я участник войны. 
- Все участники войны. 
- Я инвалид. 
- Все инвалиды. 
- Граждане, пропустите беременную женщину. 
- Тут все беременные. А ну пошел в зад, если не хочешь вылететь в окно… 
Особенно много народу хотело попасть непременно к автору заметки о кентавре Веничке Веничкину. Тот чувствовал себя именником. «Нет, какой я молодец, - радостно думал он. – Я всегда говорил, что в природе нет ничего случайного, это гнусная выдумка марксизма. В природе действует лишь один закон: закон целесообразной необходимости. Все мое творчество подтверждает справедливость этого закона, и потому надо уже сегодня готовиться к получению путцеровской премии». Веничка рассеянно слушал посетителей, от которых не было отбоя, понимающе качал головой, просил каждого подробнейшим образом записать свой рассказ и представить в трех экземплярах. Говорил: «Очень интересно, оч-чень интересно, мы непременно изучим ваш рассказ, хотя ответа не ждите. Сами понимаете: при таком объеме работы, как у нас, мы просто физически не в состоянии переписываться с авторами. Следующий!» И в то время, когда один посетитель уходил, уступая место другому, Веничка продолжал предаваться сладостным мыслям: «Да и кто другой из современных журналистов может претендовать на звание лауреата этой престижной международной премии? Смешно даже подумать, что путцеровскую премию может получить какая-нибудь Кашкина из “Державы”». 
Но вот что лично меня поразило больше всего в редакции уважаемой газеты, так это то, что решительно никто из посетителей не воспользовался важным дополнением, которое главный редактор собственноручно внес в заметку Венички Веничкина: «Тайну обращения гарантируем». Гарантией сохранения тайны не озаботилась даже одноклассница Олимпиады Кошкодраловой некто Аида Пичужникова, которая удрала вместе с ней из лицея сразу после урока истории. Будучи отличницей и, как все отличницы, не лишенной тщеславия, она не стала зацикливаться на азах демократии, о которой поведала им училка, а сразу заглянула в самую суть явления. То, что открылось ей в этой сути, обнаружило такую захватывающую перспективу, что она, расставшись с Олимпиадой у городского сквера, нырнула в подъезд редакции «Скипетра» и теперь терпеливо дожидалась приема у репортера Венички Веничкина. Дождавшись, наконец, своей очереди, она вошла в тесную комнатку репортера, держа перед собой портфель с учебниками и постукивая по нему острыми коленками, смиренно опустила очи долу и произнесла заранее приготовленную фразу: 
- Хочу стать рабыней. 
- Рабыней, - механически повторил Веничка, любуясь собой в лучах путцеровской славы и думая, что мировая известность нисколько не отразится на его отношениях с окружающими: он будет оставаться таким же доступным и мудрым со всеми, как сегодня. 
- Рабой, - поправилась Пичужникова. 
- Чьей рабой? – поинтересовался для проформы Веничка. 
- Кентавра. 
- Кента-авра, - нараспев произнес Веничка и почувствовал, как вдруг сверзнулся с высоты, на которой пребывал все сегодняшнее утро, на шаткий редакционный стул. 
- Рабой кентавра? – переспросил он. 
- Рабыней, - подтвердила Пичужникова. 
- Зачем? 
- Чтобы он делал со мной все, что ему захочется. 
Веничка внимательно посмотрел на странную девицу с портфелем и лицом, усыпанным подростковыми прыщами, и спросил: 
- Ну а что, к примеру? 
- Все, - повторила Пичужникова. – Хочу принести себя в жертву науке. 
Странная логика девицы привела опытного репортера в некоторое замешательство. 
- И в чем конкретно эта твоя жертва может выразиться? – спросил еще Веничка, лихорадочно соображая, как бы отшить эту ненормальную особу. 
- Я твердо решила родить от него кентавреночка, - тихо сказала Пичужникова, не смея оторвать глаз от пола, покрытого потрескавшимся линолеумом. 
Веничка не сразу врубился в смысл слов лицеистки, а когда врубился, глаза его полезли из орбит. 
- Тебе сколько лет? – спросил он. 
- Пятнадцать, - отвечала лицеистка. – Исполнится через четыре месяца. 
- Ты хоть соображаешь, откуда берутся дети? – продолжал удивляться Веничка. 
- Соображаю, - ответила на это лицеистка, и подростковые прыщи на ее лице стали пунцовыми. – Не маленькая. 
- Нет, это… это… - Веничка, не находя нужных слов, всплескивал руками и внутренне уже досадовал на себя за то, что его крошечная заметка окрасилась в неожиданно желтый цвет, из-за которого ему могут не дать путцеровскую премию. – Это уже черт знает что такое! – нашелся наконец что сказать репортер «Скипетра». - Немедленно отправляйся домой и не смей больше показываться мне на глаза, если не хочешь, чтобы я рассказал про твои фортели твоим родителям! 
Лицеистка отступила на шаг, испуганно глянула на него исподлобья и сказала: 
- Пожалуйста, не кричите на меня. Я все равно найду кентавра и отдамся ему. Пусть моя жертва послужит интересам науки. 
Тут в комнатку Венички ворвался какой-то тип в стоптанных сандалиях и старомодной кепке с пуговкой на макушке и оттеснил пунцовую лицеистку. 
- Слышь, братан, кто тут главный будет? – поинтересовался он, беря стул и усаживаясь напротив Венички. 
- Что у вас? – сердито спросил Веничка, все еще негодуя на вздорную лицеистку. 
- У меня для вашей газеты припасена та-а-акая история, - сказал тип, - уссаться можно! 
- Да отцепитесь вы все от меня! – крикнул Веничка и, вскочив, вылетел вон из кабинета, проклиная себя и всю эту шебутню, поднявшуюся в городе с появлением кентавра. Продравшись сквозь несметную толпу, осадившую редакцию, он оказался в конце коридора, отпер собственным ключом дверь в тесный туалет с тусклой лампочкой под потолком и толчком вместо унитаза и надолго заперся там. 
Тем временем в здании напротив, где размещалась редакция «Державы», не умолкая гремели телефоны. Интеллигенция Санкт-Гонта, на которую, собственно, и была рассчитана газета, выражала крайнее неудовольствие по поводу статьи коллеги Венички Веничкина репортера Зиночки Кашкиной. Столь неадекватная реакция раздосадовала хорошенькую журналистку. «Вот ведь незадача, - думала Зиночка. – Наша интеллигенция готова поверить во что угодно – в лох-несское чудовище, в инопланетян, в йети, телекинез, парапсихологию, гороскопы, привороты, отвороты, черт знает какой еще бред, - и только то, что они видят собственными глазами, вызывает у них чувство негодования». Это открытие до такой степени расстроило Зиночку, что в ее голову сама собой пришла и закрепилась в ней мысль: городской интеллигенции, неотъемлемой частью которой она себя считала, недостает сущей малости: именно интеллекта. Окончательно укрепил ее в этой мысли звонок в редакцию известного пингвинолога Андриана Иннокентьевича Колготочкина, у которого она не раз брала интервью. 
- Научная общественность Санкт-Гонта и всего мира, - хорошо поставленным баритоном выговорил ей мастодонт современной биологии, - глубоко возмущена опубликованной в сегодняшнем номере вашей газеты статьей об истории возникновения и гибели кентавров. Вы приглашаетесь сегодня в семнадцать часов в актовый зал гуманитарного лицея, где состоится научно-практическая конференция на тему «Историческая правда о кентаврах и безответственные мифы газетчиков». Материалы конференции получите на месте. Надеюсь, вам не нужно разъяснять, сколь важно для имиджа «Державы», чтобы эти материалы появились в завтрашнем выпуске вашей газеты? – И, не дожидаясь ответа, дал отбой. 
Зиночка почувствовала себя вконец сраженной пришедшей ей на ум мысли об отсутствии у интеллигенции интеллекта. 
- Как жить дальше, как жить дальше! – с тоской произнесла она вслух, вызвав недоуменные взгляды своих коллег. – Для кого писать, кому служить своим пером, если вся наша интеллигенция такая тупая? - Чтобы не слышать больше глупости, которые все утро без передыху порол цвет Санкт-Гонта, она побежала к главному редактору, отпросилась у него на ланч и покинула стены ставшей вдруг ненавистной ей редакции «Державы». 
 
12 часов 10 минут. В Санкт-Гонте высадился десант журналистов. Первыми, как всегда, на месте оказались CNN-овцы, следом за которыми появились корреспонденты других мировых теле- и информагентств. С некоторым опозданием у здания мэрии остановились автобусы отечественных ИТАР-ТАСС, РИА «Новости», а также телеканалов «Россия», НТВ и Ren TV. Не успели они спешиться, как тут же подтянулись корреспонденты газет «Новые известия», «Коммерсантъ» и почему-то «Советский спорт».  Последним на площадь Свободы влетел и тут же угодил в яму, вырытую некогда кабанами, микроавтобус, из которого высыпали молодые люди неопределенного пола из продвинутого мужского журнала «XXL», которые уже давно поняли, что основу мировой цивилизации составляет секс, и потому все многообразие явлений окружающей действительности рассматривали исключительно с точки зрения формулы «товар – тело – товар». Пока одни журналисты разворачивали кабели, налаживали теле- и фотоаппаратуру, другие останавливали горожан, ошалевших от такой оравы журналистов, понаехавших со всего мира, и расспрашивали их о нагрянувшем в Санкт-Гонт кентавре. Горожане, в обычной своей жизни охотно рассуждающие обо всем на свете и выносящие нелицеприятные приговоры этому всему на свете, при виде направленных на них теле- и фотообъективов стали вдруг робеть, отбирать у журналистов сунутые им под нос микрофоны, которые те не хотели отдавать, и несли околесину, в которой если что и можно было разобрать, так это только «в настоящий момент времени» и «вы знаете», хотя пока что журналисты решительно ничего не знали и только хотели узнать. Тут же появились невесть откуда взявшиеся милиционеры и суровые дядечки в штатском, которые, как по команде, стали дружно закрывать ладонями теле- и фотообъективы. Часть журналистов метнулась в мэрию и гордуму, требуя немедленной встречи с Раздрыгайловым и Ратмировым, но и там на их пути встали бдительные милиционеры, которые не пропустили их в здания. Размахивая редакционными удостоверениями, журналисты тыкали им в лица стражей порядка и говорили: 
- Вы грамотные, читать печатные буквы умеете? Вот, глядите, что тут написано, - и сами же вслух читали набранное в их документах мелким шрифтом: - «Предъявитель настоящего удостоверения имеет право: посещать государственные и общественные органы и учреждения; быть принятым должностными лицами; получать доступ к документам и материалам; пользоваться иными правами, предоставляемыми ему законом». 
На милиционеров, однако, слова эти не произвели ни малейшего впечатления, и они лишь вежливо, но настойчиво говорили им: 
- Нельзя, не положено. 
После долгой перебранки, требований «пригласить старшего по званию» и прямых угроз: «Мы этого безобразия так не оставим!», - выяснилось, что ни Раздрыгайлова, ни Ратмирова на месте нет и неизвестно, когда будут. Некие гражданские лица, представившиеся начальником охраны мэра Евгением Аргусовым и представителем мэра в гордуме Михаилом Флюгеровым, предложили журналистам встретиться с местной достопримечательностью поэтом В. Забубенным, творчество которого уже давно заслуживает если не нобелевской, то по меньшей мере букеровской премии. Журналисты, в свою очередь, отказались от встречи с автором бессмертного «Не ветер бушует над бором» и, чтобы не терять времени даром, рассыпались по городу в поисках хоть кого-нибудь, кто в состоянии сообщить им нечто большее, чем «в настоящий момент времени» и «вы знаете». 
Нельзя сказать, что поиски эти принесли сколько-нибудь впечатляющие результаты. Так, им удалось переговорить с неким Митей Сухорученковым, который не далее, как вчера, лично распил с кентавром бутылку шотландского виски «William Grant’s», изготовленного в поселке Цибино соседней Вологодской области неким Лаэртом Гулу оглы Роджаевым, и виски им страшно не понравился. На вопрос, что собой представляет кентавр и каков он в общении, Митя сказал: «Барсучья морда из убежища невежества, не понял он сокровенное моего ума», - и стал излагать журналистам собственную версию космического разума как бесконечного мышления, противостоящего рассудку как конечному мышлению. Впрочем, Сухорученков оказался до такой степени пьяным, что журналисты тут же утратили к нему интерес. Практически ничего не дала им и встреча с ветераном войны Никодимом Порфирьичем Синицыным, которого они отыскали за городом в только что организованном садово-огородном товариществе «Репа». Обнаженный по пояс, Никодим Порфирьевич истово вскапывал землю под грядки и на чем свет стоит клял нынешние порядки. «Это что же такое получается? – негодовал он. – Я проливал кровь, а мне за мою кровь самому же бегать искать навоз?» На вопрос сердобольного корреспондента «Советского спорта», не боится ли ветеран надорваться на грядках, Никодим Порфирьевич зло ответил: «Небось не на дядю вкалываю, на себя!» Наконец, встреча с Павлом Ивановичем Чичилибухой, который, по слухам, вчера накостылял самому мэру Санкт-Гонта аж по первое число, и вовсе закончилась конфузом. Во-первых, Павла Ивановича удалось найти не на его обычном рабочем в городском сквере, а в психоневрологическом отделении горбольницы. Во-вторых, в отдельной палате, в которой он лежал привязанный к койке, он был не с пони, с которым никогда не расставался, а один. Но что хуже всего – и это было в-третьих и самых главных, - на вопрос, где можно увидеть кентавра, Павел Иванович ничего вразумительного ответить не мог, кроме одного: «Не имеете никакого законного права, моя частная собственность!» - а там и вовсе разразился рыданиями: «Верните мне мою птицу-тройку, у меня ее гад-Раздрыгайлов спёр!» 
Помыкавшись без толку по всему Санкт-Гонту и его окрестностям, отечественные и зарубежный труженики средств массовой информации изрядно проголодались и все скопом отправились подкрепиться в ресторан «Над волнами Молокиты», где застали рыдающую Зиночку Кашкину, с аппетитом уминающую полуденный ланч. Ораву нежданно-негаданно нагрянувших гостей радушно встретил хозяин ресторана князь Арчил Ираклиевич Прохиндели, распялив все свои тридцать крупных, как тыквенные семечки, зуба и два передних золотых. Пожимая руки каждому журналисту и журналистке, он громко, как глухим, говорил им: 
- Вах, какие дорогие гости! Зачем раньше не предупредили, что приедете? Я бы вам такой шашлык пожарил – вы такой шашлык даже «В старом Тифлисе» не кушали! Сан-Франциско знаете? Джефферсона знаете? Тогда вы и моего друга Гиви Грабилидзе должны знать, он тоже князь, мы с ним из одной деревни… 
Пока повара налаживали на кухне мангалы и разводили огонь, чтобы приготовить шашлыки, которые не отведаешь даже в сан-францисском «Старом Тифлисе», журналисты выведали у рыдающей Зиночки Кашкиной, что кентавра если где и можно увидеть живьем, то только в «Лесных далях». На вопрос, где именно находятся эти «Лесные дали» и как туда проехать, Зиночка, не переставая рыдать и с аппетитом уминая ланч, неопределенно показывала куда-то рукой и говорила: 
- Там… прямо по дороге… Если б вы только знали, какие безмозглые тупицы эти интеллигенты!.. – И билась в истерике. 
Тут в зале появился высокий старик, одетый не по погоде в длиннополый тулуп, валенки и с посохом в руках. Заказав у бармена стопку водки, он не отходя от стойки хрястнул ее, занюхал рукавом и, расплатившись, направился к выходу. 
- Какой колоритный старик! - восхитилась корреспондентка из английской «Гардиан» Дженни Макмиллан. – Вылитый Иван Сусанин! 
Журналисты окружили колоритного старика.  
- Простите, а вы случайно не из «Лесных далей»? – поинтересовались они. 
- Оттудова, - ответил старик. 
- А теперь куда? 
- Туда. 
- Вы на машине? 
- Зачем на машине? Пёхом. 
Журналисты всех мировых информ- и прочих агентств, а также теле-, радио и печатных изданий разом оживились: 
- Поедемте с нами, у нас прекрасный транспорт! 
- Отчего ж не поехать, коли недорого возьмете? 
- Да мы вас даром довезем! – пообещали журналисты, довольные тем, что им так подфартило. 
О шашлыке, равно как о хозяине ресторана Прохиндели и истеричке Кашкиной мгновенно было забыто. В считанные секунды автобусы оказались заполнены, и кавалькада машин, ведомая колоритным стариком, понеслась вон из города. Часа через два шоссейная дорога перешла в проселок, проселок сменился бездорожьем, а там и вовсе уперся в глухой лес с дивной красоты соснами, помнящими еще Юрия Долгорукого. 
- Приехали, - объявил старик. – Вылазьте. 
Журналисты покинули автобусы, восторгаясь открывшимся видом и с наслаждением вдыхая напоенный смолистым духом воздух. 
- Вот это и есть лесные дали, - сказал старик, радуясь, что доставил журналистам удовольствие. 
Понаслаждавшись видом сосен и воздухом, журналисты поинтересовались: 
- А где же кентавр? 
- Чего-чего? – не понял старик. 
- Кентавр! – хором заорали журналисты. – Получеловек-полулошадь. Сегодня все ваши газеты о нем написали. 
- Какие такие газеты? – удивился старик. 
- «Скипетр» и «Держава», - ответил за всех журналист «Советского спорта» Леня Прыгунков, успевший обзавестись свежими городскими газетами, и протянул их старику. – Вот, глядите. 
- Гляжу, - сказал старик, разглядывая фотографии улыбающегося молодого человека, оголенного по пояс, в «Скипетре», и мощного лошадиного крупа, едва прикрытого хвостом, в «Державе». – Ну и где ж тут получеловек-полулошадь? 
Выяснилось, что из обеих этих фотографий, как их ни складывай и не прикладывай одна к другой, получеловек-полулошадь ни в какую не получается. 
- Чуднó, - сказал старик. – В наших лесах уж и леших давным-давно не осталось, а вы толкуете про какого-то получеловека-полулошадь. – И посоветовал: - Да плюньте вы на эту животину, вы полюбуйтесь, какая красотища кругом, какой воздух! Да такой воздух можно кусками нарезать и есть, как самое лучшее лакомство! 
- Да кто вы такой? – возмутился корреспондент РИА «Новости» Владимир Макаров, до которого только теперь дошло, что вся их журналистская братия обмишулилась. 
- Она знает, - ткнул старик пальцем в сторону Дженни Макмиллан и, распахнув на груди тулуп, с наслаждением втянул в себя воздух, который был так духовит и густ, что его действительно можно было нарезать кусками и глотать, как лекарство. 

12 часов 34 минуты. Часть материалов, отснятая журналистами CNN до того, как вся интернациональная журналистская братия оказалась в несусветных лесных далях, попала в прямой эфир и вызвала в мире сенсацию. Служба внешней разведки перехватила телепередачу CNN, мгновенно перевела дикторский текст с английского языка на русский и представила в правительство и администрацию президента России краткий доклад. Из этого доклада явствовало, что в далеком северном городе Санкт-Гонте объявилось некое существо, назвавшее себя кентавром, и что мировая общественность крайне обеспокоена как самим этим фактом, так и безусловным знанием (слова «вы знаете» особенно часто звучали из уст опрошенных санкт-гонтчан), что коварные русские в настоящий момент времени (слова «настоящий момент времени» санкт-гонтчане произносили так же часто, как и «вы знаете») проводят над ним бесчеловечные опыты. Во всяком случае, первая жертва этих бесчеловечных опытов уже была продемонстрирована миру: некий мужчина в бейсболке с надписью «California», повязанный по рукам и ногам, извивался на больничной койке и кричал: «Не имеете никакого законного права! Это частная собственность! Верните мне мою птичку!» К докладу прикладывалась справка, представлявшая собой анализ секретного донесения австрийского посла Августина Мейерберга при дворе Алексея Михайловича Романова, в которой, в частности, говорилось: «Ни один народ в свете не скрывает своих дел тщательнее Московского. Ни один столько недоверчив к другим и ни один не получил привычки так великолепно лгать о своем могуществе и богатстве. Следовательно, если иностранец спросит о том Москвича, этот или по действительному, или притворному неведению либо промолчит, либо скажет преувеличенно из подозрения, что чужеземец хочет разведать государственные тайны с предательским умыслом». В докладе Службы внешней разведки была особо подчеркнута мысль: правительства стран Запада убеждены, что русские и сегодня, как четыреста лет назад, тщательно скрывают от мирового общественного мнения все свои дела и объявляют их государственной тайной, разглашение которой карается пытками на больничных койках и отъемом частной собственности. 
- Что за чушь собачья? – сказал руководитель администрации президента, ознакомившись с докладом Службы внешней разведки. И поинтересовался у своих заместителей: - Кто у нас занимается Санкт-Гонтом? 
- Краснопуполо, - последовал ответ. 
- Вызвать его сюда. 
Краснопуполо, однако, на месте не оказалось. 
- Ну так разыщите его! – потребовал руководитель администрации. 
Кинулись искать. Безрезультатно. Позвонили домой. Но и дома его не было. Отправили нарочных в поликлинику в Сивцевом Вражке и в Кремлевку. Эффект тот же. Обратились за помощью в ФСБ. Но и ФСБ оказалось бессильно. 
- Что это у нас за бардак такой! – в сердцах воскликнул руководитель администрации. – До такой степени засекретились, что уже собственного сотрудника найти не можем! 
Но зря, зря гневался обычно деликатный руководитель администрации. Краснопуполо не пропал. Просто час назад ему доставили фельдпочтой очередное послание Ласточкина, из которого он узнал о новом фортеле этого – как его? – Раздрыгайлова. На этот раз мэр Санкт-Гонта учудил нечто уму непостижимое: приветил в своем городе какого-то кентавра и успел даже пообщаться с ним. «Последствия такого общения могут оказаться самые непредсказуемые», - сообщал Ласточкин. Николай Сергеевич впал в панику. Запершись в кабинете, он читал и перечитывал губернаторское послание, и чем больше читал и перечитывал, тем явственней виделась ему страшная картина: за ним гонится огромный кентавр с перекошенной от злобы физиономией Раздрыгайлова, Николай Сергеевич, виляя как заяц, удирает от него, но погоня продолжается, ноги ответственного работника администрации президента делаются ватные, он чувствует, как силы оставляют его, и тут кентавр-Раздрыгайлов настигает его, хватает руками и, пригнув к земле, со всего маху бьет копытом по голове. Черные, как воронье крыло, волосы Николая Сергеевича окрашиваются кровью, сознание мутится, и он физически ощущает, как его легкая душа, не обремененная никакими поступками – ни добрыми, ни злыми, вообще никакими, - выпархивает из ставшего безжизненным тела и возносится к небу, где, скрестив на груди руки, его поджидает суровый, с физиономией все того же Раздрыгайлова бог. 
В ту самую секунду, как Краснопуполо уже был готов отдаться в руки сурового бога, на его столе пушечными залпами загремел зуммер прямой связи с руководителем администрации президента. Николай Сергеевич аж подскочил в кресле и, вместо того, чтобы ответить на вызов своего прямого начальника, удрал в комнату отдыха и забаррикадировался там массивным дубовым столом и креслами. «Меня нет, нет меня, - шептал Николай Сергеевич, - я знаю, зачем я понадобился, - кентавр уже там и ждет не дождется, чтобы схватить меня и на виду у всех раскроить мне голову своим огромным копытом». Мельком глянув в зеркало, он не узнал себя: в его облике что-то переменилось, и это что-то повергло его в ужас. Николай Сергеевич зажмурился, потом снова раскрыл глаза, приблизил лицо к зеркалу и завопил: «Аа-а-а!» Его худшие опасения сбылись: среди черных, как воронье крыло, волос, которые его жена ежевечерне обильно красила лондоколором, белой ниткой сверкнул волосок. Этот один-единственный волос выглядел как молния среди ясного неба, как кара, ниспосланная ему с неба, как метка скорой смерти. Окажись на месте Николая Сергеевича менее впечатлительная натура, он попросту выдернул бы этот волосок и дело с концом. Но Николай Сергеевич был слишком тонок, слишком впечатлителен, слишком интеллигентен, чтобы поступить так примитивно, и потому избрал единственно верный путь, который предоставила ему сама судьба: он грохнулся в обморок… 


Глава 9
СКАНДАЛ

Догадываюсь, читатель, что я уже утомил вас рассказом о мгновениях этого злополучного весеннего дня и подробным описанием перипетий, с ним связанных. Что поделать: таков жанр хроники, который я избрал единственно затем, чтобы никто не посмел упрекнуть меня во лжи. Но надо же знать всему меру, и потому я, дабы не наводить на вас тоску, оборву свой рассказ на самом интересном месте и скажу коротко: злополучный весенний день, которому я отвел всю предыдущую главу, закончился глубоко заполночь тем, что и мэр Санкт-Гонта И. И. Раздрыгайлов, и его друг мэр Лозанны Л.-А. Во, да и сам кентавр, устроивший в «Лесных далях» дружеский мальчишечник по случаю провозглашения Санкт-Гонта столицей Метагалактики, напились самым пошлым образом. На этой невеселой, но правдивейшей ноте я бы и поставил точку, если бы визит кентавра в далекий северный русский райцентр из частного случая, каким, собственно, он и был с самого начала, не превратился в мировую сенсацию. 
Вот этого, читатель, я решительно не могу понять. Казалось бы, любой здравомыслящий человек, который, как и я, собственными глазами видел этого малого, должен был бы сказать себе: ну, забрел и забрел, мало ли кто куда забредает! Сегодня по бескрайним просторам России бродят три миллиона детей, сбежавших из дому из-за беспросветной нужды и жестокого обращения родителей, пять миллионов бомжей, лишившихся крова в результате махинаций недобросовестных чиновников от недвижимости, несметное множество беженцев изо всех бывших советских республик и Северного Кавказа. И что? И ничего: до всей этой бесчисленной оравы существ, которых и людьми-то язык не повернется назвать, решительно никому нет никакого дела. Бродят себе и бродят и рано или поздно непременно куда-нибудь забредают. Так что же теперь, из-за каждого такого бродяги шум поднимать? А тут – тьфу! – кентавр. Как верно заметил классик, ни шерсти, ни вида – подлость одна только. Хоть убейте, не пойму, что можно было найти в этом полумужике-полулошади такого, из-за чего следовало поднимать бучу? Вы и сами, читатель, видели, как слухи о кентавре вначале распространились по Санкт-Гонту, оттуда перекинулись в областной центр, из областного центра в Москву, а там, благодаря стараниям отечественных и зарубежных СМИ, которые и самый ничтожный факт готовы превратить в сенсацию, вылились в скандал мирового масштаба. 
Газеты выходили с аршинными заголовками: «Русские клонировали кентавра!», «Новый биологический вид угрожает будущему человечества!», «Почему молчит Путин?». Известная французская киноактриса Брижит Бардо основала «Общество защиты кентавров». Палата лордов Великобритании приняла «Билль о гражданских правах кентавров». Парламент Голландии утвердил закон, разрешающий браки между людьми и кентаврами. Российский МИД осадили послы и временные поверенные в делах стран, правительства которых требовали предоставить им самую полную и объективную информацию о кентавре. МИД как мог успокаивал всех, отвечал, что «ситуация находится под контролем» и, в свою очередь, от имени правительства России призывал международное сообщество сохранять спокойствие. Уклончивая позиция МИДа привела к тому, что тон выступлений отечественных и зарубежных СМИ стал заметно жестче. «Русские проводят над кентавром бесчеловечные опыты!», «Жизнь кентавра в опасности!», «Доколе будет молчать Путин?» - вот наиболее характерные газетные и журнальные заголовки, которыми пестрела в те дни мировая пресса. 
Газета «Вашингтон пост» опубликовала статью неких Эйвара Слюсиза и М. Д. Альберта Ли, в которой черным по белому говорилось: «Мы должны вернуться к источнику зла и искоренить его, и это зло – Россия». Английская «Гардиан» довольно потирала руки: «Скорость превращения России из сверхдержавы в слаборазвитую страну, свидетелями которого мы являемся последнее десятилетие, просто ошеломляет». Швейцарская «Тагес анцайгер» ни к селу ни к городу обрушилась с критикой на нашего первого президента и его любимцев из ближайшего окружения: «Ельцин оставил после себя государство, не заслуживающее называться таковым. Оно выхолощено интересами могущественных частных лиц». В Швеции был опубликован доклад «Насколько велик риск социального и экономического коллапса в России», авторы которого предсказывали скорый распад нашей страны на враждующие между собой части. Бывший помощник президента США по национальной безопасности Збигнев Бжезинский быстренько нахомутал и издал книжку «Мир без русских», название которой говорит само за себя. И все они порознь и вместе взятые требовали немедленно предъявить мировому сообществу живого и невредимого кентавра. 
Масла в огонь подлили отечественные политики. Полномочный представитель президента Сергей Кириенко все свои выступления начинал и заканчивал словами: «Давайте раз и навсегда скажем друг другу правду», - но вот в чем именно должна состоять эта правда он, в отличие от меня, не говорил. Валерия Новодворская в очередной раз потребовала «выбросить с Красной площади труп Ленина», а освободившийся мавзолей переоборудовать под конюшню для кентавра. Владимир Жириновский, без которого не обходится ни один скандал, заявил, что кентавр кооптирован в руководство ЛДПР и назначен заместителем руководителя фракции ЛДПР в Государственной думе. Борис Немцов, выступая на торжественном приеме в Лондоне, устроенном по случаю открытия представительства СПС в Великобритании, заявил, что кентавр есть не что иное, как символ биологического слияния человека с частной собственностью. Зная, что англичане обожают лошадей, известный политик популярно растолковал им разницу между всадником и лошадью, с одной стороны, и кентавром с другой. «Всадник и лошадь могут очень любить друг друга, но катается при этом всегда всадник на лошади, а не наоборот, - говорил он, держа в одной руке ножницы для разрезания ленточки, а в другой фужер с шампанским. – А теперь возьмите кентавра. Чем он отличается от всадника и лошади? Тем, что он сам себя катает и сам на себе катается, понятно, да?» Чопорные англичане пришли в восторг от такого открытия, радостно кивали и на излюбленное Немцовым «понятно, да?» отвечали по-русски: «Понятно, да». Ирина Хакамада, обожающая покрасоваться перед телекамерами по всякому поводу и без повода, на этот раз проявила несвойственную ей скрытность, улетела рейсом «Эйр Франс» в Париж, а спустя неделю вернулась в Москву в потрясающем туалете под названием «Ностальгия по кентавру», при одном взгляде на который известный российский кутюрье Валентин Юдашкин впал в депрессию и  кухонным ножом искромсал все свои последние работы. В защиту кентавра выступили Григорий Явлинский и Геннадий Селезнев, другие очень известные, просто известные и никому не известные политики, а Геннадий Зюганов потребовал от властей вернуть народу похищенный еще в пору становления советской власти и проданный за рубеж шедевр Петрова-Водкина «Купание красного кентавра». 
Любопытно, что как в публичных выступлениях, так и в частных беседах все политики, вне зависимости от их  идеологических установок и партийной принадлежности, требовали немедленного ответа на все поставленные вопросы от президента Путина. Но что мог сказать президент? Он по своему обыкновению молчал, и тогда журналисты кинулись за разъяснениями к ученым. Лауреат Нобелевской премии Жорес Алферов на вопрос, почему не слышен голос РАН, ответил: «Мне кажется, голос ученых все-таки слышен. Хотя в электронных СМИ он звучит урывками. Там все забито “гигантами мысли” вроде Гайдара и Чубайса, - они и их адепты делят между собой свободу слова и эфирное время». Егор Гайдар разобиделся на Алферова и оставил его шпильку без внимания, зато Анатолий Чубайс разбушевался не на шутку: он разразился гневной филиппикой в адрес ученых, в пух и прах развенчал кентавра, в котором усмотрел тоску «национал-большевиков» по безвозвратно утраченному прошлому, обвинил генерального прокурора и председателя верховного суда в бездействии в то самое время, когда в стране уже в открытую готовятся диверсионные акты на электростанциях, и закончил свою филиппику, как всегда, на высокой патетической ноте: «Я убежден, я абсолютно убежден!..» В приватном порядке, не вдаваясь в детали, Чубайс пригрозил, что если президент Путин и дальше будет молчать, то он, Чубайс, собственноручно вырубит главный рубильник и оставит Россию без света. 
Губернатор Кемеровской области Аман Тулеев прислал в дар администрации президента муляж кентавра в натуральную величину весом 120 кг, из которых собственно муляж весил 20 кг, а остальные 100 пришлись на искусно запрятанный в его брюхо бар с самыми изысканными спиртными напитками. Любимица московской публики певица Лайма Вайкуле заняла первое место в хит-параде новым шлягером «Я сошла с кентавра на Пикадили», а две другие горячо любимые россиянами певицы Земфира и Алсу обвинили ее в авторемейке, причем Земфира при этом избила ни в чем не повинного корреспондента газеты «Московский комсомолец», а Алсу намылилась в Лондон, заявив в аэропорту «Шереметьево» перед самым вылетом корреспонденту «Известий», что ноги ее больше не будет в России, пока ей не подарят кентавра, поскольку кентавр для певицы то же, что всамделишный Пегас для поэта. «А если мне его не подарят, - пригрозила она напоследок, - мой папа все равно купит эту лошадку». 
Что касается искусства, то здесь я с сожалением вынужден констатировать, что победителями в негласном споре за пальму первенства в художественном отображении кентавра впереди планеты всей оказались не российские представители творческой интеллигенции, что было бы логично, а американцы. В Голливуде был спешно снят потрясающий по драматизму фильм «Наемник-2» с неподражаемым Оливье Грюнером в главной роли. Эта картина побила все рекорды как по затратам на его производство – 340 миллионов долларов, так и по числу оторванных «Оскаров» во всех мыслимых и немыслимых номинациях – 28 штук. Надо прямо сказать, что «Наемник-2» по праву заслужил славу лучшего фильма всех времен и народов. Действие картины разворачивалось в Аравийской пустыне, где русские спецназовцы насильно удерживали кентавра. Облаченные в шапки-ушанки и непромокаемые черные эсесовские плащи, на которых красовались малиновые погоны с желтыми лычками и буквами «СА», что, по мысли авторов, означало и «советская армия» и «штурмовые отряды» фашистской Германии, русские тем только и занимались, что глушили из фляжек водку, насиловали красавиц-заложниц, свезенных со всего мира, перерезали горло случайно забредшим в их лагерь бедуинам и от нечего делать травили кентавра злобными овчарками. Оливье Грюнер, натурально, всех этих русских варваров переколошматил из их же автоматов и взорвал их же собственными гранатами и ракетами класса «земля – воздух» с огромными красными звездами на обтекателях боеголовок. Русские недотепы картинно взлетали в воздух на фоне бушующего пламени, и вместе с русскими взлетали, потешно дергая руками и ногами, их союзники по грядущему переделу мира - исламские фундаменталисты и иракские партизаны, которые, как это всем известно, крепко-накрепко повязаны с афганскими наркоторговцами во главе с Бен Ладеном. Финал фильма потрясал воображение и самых привередливых зрителей кадрами: от глубоко замурованной и тщательно замаскированной от посторонних глаз базы русских спецназовцев на раскаленном песке Аравийской пустыни остались только драные шапки-ушанки да ефрейторские погоны с буквами «СА». 
Но если российские киношники оказались посрамлены американцами (разумеется, из-за скупердяйского финансирования кинопроизводства, других объективных причин этого посрамления я не вижу), то представители современного направления в изобразительном искусстве утерли носы тем же американцам. Так, в Центральном доме художника на Крымском валу прошел очередной перфоманс художников-авангардистов, на котором невероятный фурор произвела композиция «В глубь России». Композиция эта представляла собой огромного кентавра, выполненного все из того же папье-маше, что и презент Тулеева администрации президента. Вокруг папье-машевского кентавра под скорбную мелодию «Шестой симфонии» Чайковского кружились в медленном танце бородатый автор и девица, - оба совершенно голые, если не считать татуировок, украшавших их тела. Сделав круг, они поочередно заглядывали в анальное отверстие кентавра, глубокомысленно покачивали головами и снова продолжали танец. Этот шедевр изобразительного искусства, показанный по телевидению, вызвал у выдающегося американского художника Андреаса Серрано такой приступ черной зависти, что он тут же уничтожил свою самую гениальную работу «Писающий Христос». Примеру своего коллеги последовал его соотечественник Роберт Мапплторп – автор не менее гениального «Автопортрета», на котором он изобразил себя с окровавленной девой Марией на галстуке и хлыстом, торчащим из собственной задницы. В тот же день была досрочно закрыта выставка «Сенсации» в Бруклинском музее искусств: авторы двух самых значительных работ – картины «Святая дева Мария», изображавшей Богородицу вымазанной в слоновьем кале и нимбом из женских гениталий вокруг головы, а также манекенов в виде голых девиц с пенисами, выступающими из их тел в самых неожиданных местах, - уничтожили свои произведения, тем самым признав свое полное и безусловное поражение в творческом соревновании с русскими мастерами, создавшими потрясающий по замыслу и непревзойденный по воплощению шедевр «В глубь России».  
Соперничество между русскими и американцами из области искусства перетекло в соперничество между спецслужбами России и Америки, и тут уже нельзя было определенно сказать, какая из этих служб оказалась более эффективной. Так, службе безопасности американского президента удалось нейтрализовать молодую смазливую практикантку, которую русские заслали в Белый дом с целью скомпрометировать сорок второго президента США. Ее, еще только подумывающую, каким образом соблазнить Буша-младшего, разоблачили агенты безопасности, которые обратили внимание на ее непомерно короткие юбки и чрезмерное декольте, о пристрастии к которым она ни словом не обмолвилась в заявлении о приеме на работу. «Сотрудники администрации предприняли быстрые и решительные действия по перекрытию всех каналов, по которым русская разведчица могла остаться наедине с президентом», - заявил на специально созванном по этому случаю брифинге высокопоставленный чиновник Белого дома. Очередной «моникагейт», тщательно подготовленный русскими, таким образом, с треском провалился. Заодно американская служба безопасности сделала открытие, пролившее, наконец, свет на некоторые тайны более чем двухсотлетнего существования в США института президентства. Та же служба опубликовала двухсотстраничный доклад, из которого явствовало, что и Мэри Гиббонс, любовница первого американского президента Джорджа Вашингтона, и некая рабыня-негритянка, родившая третьему президенту США Томасу Джефферсону пятерых детей, и Мэри Халберт Пек, крутившая любовь с двадцать восьмым президентом Вудро Вильсоном, и жена близкого друга двадцать девятого президента Уоррена Гардинга, с которой он совокуплялся в Белом доме, спрятавшись в тесной каморке для хранения швабр и тряпок для мытья полов, и секретарша Мисси Лехэйд, равно как норвежская принцесса Марта, с которыми состоял в интимной связи тридцать второй президент Франклин Рузвельт, и очаровательная Кей Саммерсби, личный шофер тридцать четвертого президента Дуайта Эйзенхауэра, проводившая все свободное от сидения за баранкой время в постели шефа, и кинозвезды Мэрилин Монро, Эйнджи Дикинсон и Марлен Дитрих, равно как стриптизерши Блейз Старр и Джудит Кэмбел, не говоря уже о секретаршах Белого дома, работавших наложницами тридцать пятого президента Джона Кеннеди, и, наконец, Моника Левински, чуть было не угробившая сорок первого президента Билла Клинтона, - все они были не кто иные, как русские шпионки, неопровержимым доказательством чего стал факт появления старого развратника кентавра именно в России, а не в какой другой стране с устойчивыми традициями свободы и демократии. 
Спецслужбы России не остались в долгу и ответили массовым отловом шпионов, хлынувших в нашу страну под видом туристов, которым позарез захотелось собственными глазами увидеть кентавра. Бдительные сотрудники ФСБ разоблачали этих псевдотуристов прямо на границе и пачками отправляли назад. В ответ в Вашингтоне было созвано экстренное совещание Совета национальной безопасности, на котором Санкт-Гонт был объявлен «зоной жизненных интересов США». В обеспечение постоянного контроля за этой зоной было принято решение о проведении секретной операции под кодовым названием «Айви беллз» - «Говорящие колокольчики». Операцию эту президент поручил осуществить совместными усилиями Центральному разведывательному управлению, Агентству национальной безопасности и Разведывательному управлению министерства обороны с привлечением НАСА. Был срочно заказан и изготовлен спутник-шпион нового поколения, траекторию полета которого специалисты НАСА рассчитали таким образом, что он завис на стационарной орбите точнехонько над Санкт-Гонтом на высоте 1443 километра, откуда его не могла снять никакая русская ракета. Эта тщательно подготовленная и дорогостоящая секретная операция провалилась в самом начале: некто Вова Кулябкин из Талдома, ученик 9 класса и начинающий хакер, взломал коды спутника-шпиона, причем сделал это так неуклюже, что вывел из строя не только бортовые компьютеры, но и заодно с ними всю фото-, видео- и киноаппаратуру. Вову быстро вычислили, привлекли было к уголовной ответственности, но, учитывая его юный возраст, а также то обстоятельство, что свой компьютер он собрал из деталей, найденных на помойке, на первый раз простили. С целью отвратить шустрого мальчишки от намерения и впредь баловать с электроникой, его отца, в прошлом рабочего-рационализатора завода «Промсвязь», а ныне безработного, пригласили куда следует и провели с ним конфиденциальную беседу. Беседа произвела на Кулябкина-старшего должное впечатление. Вернувшись домой, он взял в руки топор и вдребезги расколошматил сыновью забаву. Довольный содеянным, Кулябкин-старший устало опустился на кухонный табурет и спросил отпрыска-недоумка: «Ну, что теперь будешь делать без своего вшивого компьютера?». И услышал в ответ: «Соберу новый». И ведь собрал, подлец! Не прошло и двух недель, как этот упертый недоросль сидел перед новой забавой, собранной невесть из какой дряни, и выискивал в космосе очередные объекты, с которыми без особого труда вступал в никем не санкционированные контакты, в том числе с такими, связь с которыми считалась безнадежно утерянной. Ну как тут не согласиться с теми, кто считает, что все беды, переживаемые сегодня Россией, проистекают от таких вот недоумков? Я знавал типа, который вознамерился остановить – что бы, вы думали? – свет! Полный отпад, дальше, как говорится, ехать некуда. Его бы в армию призвать, где из него всякую блажь быстренько вытряхнули бы, а что этот тип? Умотал со своими дружками, такими же чокнутыми, как сам, в США, устроился на работу в Гарвардский университет и – остановил таки свет! Американцы схватились за головы (тоже, доложу я вам, чокнутый народец): да ведь это гениальное открытие! Счастье наше, что уродов, вроде умотавших в США, у нас раз-два и обчелся, да и тех мы всеми правдами и неправдами отвращаем от учебы. Известно, что основная масса современной русской молодежи понятия не имеет, кто такой Пушкин. Да и зачем им забивать головы всякой чушью? Узнают, что собой представляет этот Пушкин, потом начнут цитировать стишки, вроде: «Самовластительный злодей! тебя, твой трон я ненавижу», - а там, глядишь, откажутся маршировать в стройных колонах «идущих вместе» с неулыбающимся портретом вождя во все пузо. Хорошо ли это для православной Руси, привыкшей почитать святые лики? Хотим ли мы, чтобы наши молодые жили сами по себе? Для тех, кто хочет жить своим умом, армия самое подходящее место для промывки мозгов, где из придурков делают настоящих мужчин! И потому я целиком и полностью на стороне тех, кто считает высшее образование блажью и ратует за призыв в армию всех студентов без разбора, как целиком и полностью на стороне борца за свободу с 2500-летним стажем Марка Юлиевича Либермана, предложившего отправить в публичные дома всех девиц без разбора. Нечего, как говорится, хреновиной заниматься, сегодня как никогда прежде необходимо направить все молодые здоровые силы на укрепление могущества (эта обязанность ложится на плечи русских парней) и финансовой независимости (эта обязанность должна стать священным долгом всех без исключения русских девушек) нашей Родины. Пусть меня обвинят в лизоблюдстве, пусть обвинят в других смертных грехах, но я целиком и полностью поддерживаю президента Путина, который сказал: Россия должны быть или сильной, или никакой. Альтернативы тут нет. Слабую Россию и Чукотка перестанет бояться. А откуда проистекает наша нынешняя слабость? От таких вот Вовок Кулябкиных да Мишек Лукиных (последний, к слову сказать, и остановил свет). Им только дай волю, они такого нагородят, что у нас не 9 миллионов, как сейчас, а все 90 миллионов останутся без работы. Кто тогда налоги станет платить, на какие такие шиши жены наших министров станут ездить в те же США детей рожать? Вы что же, хотите, чтобы наши вожди, как какие-нибудь паршивые врачи и учителя, не говоря уже о пенсионерах, получали меньше прожиточного минимума? Но я, кажется, отвлекся, дав волю обуявшему меня негодованию. Вернусь к тому, с чего начал эту правдивейшую хронику, в которой вы не найдете ни слова вымысла. 
Видит Бог, я бы ни за какие коврижки не стал ввязываться в глобальную драчку, затеянную из-за кентавра, если б не последние события, которые возмутили меня до глубины души. Одновременно в Страсбурге и Нью-Йорке началась подготовка к проведению чрезвычайных сессий, на которых планировалось исключить Россию и из Совета Европы, и из состава ООН. Это обстоятельство вконец меня доконало. Из-за какого-то кентавра так жестоко обойтись с моей отчизной, которую я, как всякий нормальный русский, люблю странною любовью? Добро бы бюрократы из Совета Европы и ООН нашли вескую причину для изоляции России от остального мира. А за какие такие прегрешения вознамерились они вышвырнуть мою Родину из мирового сообщества? «За варварское отношение к реликтам мировой цивилизации», - вот основная формулировка, записанная в проектах резолюций обеих этих организаций. Ну, не дремучее ли это невежество - обвинять нас в варварском отношении к тому, что составляет предмет нашей особой заботы и национальной гордости? Кого хотите спросите, и всякий, в ком сохранилась хоть капля здравого рассудка, подтвердит вам, что Россия была и остается самым что ни на есть реликтом мировой цивилизации! Обвинить нас в варварском отношении к тому, что составляет основу нашего существования и чем мы в корне отличаемся от остального мира, это, знаете ли, поклеп, который не лезет ни в какие ворота, даже Бранденбургские… 
Скандал, затеянный журналистами и политиками, зашел слишком далеко. Оставлять это дело и дальше без ответа было нельзя. Кто-то должен был взять на себя смелость восстановить доброе имя России. Это решил сделать я. Потому-то я и взялся за перо. Взялся с единственной целью: рассказать правду о нас, - правду, к которой кентавр не имеет решительно никакого отношения. Одну только голую правду и ничего, кроме правды. А уж вам, читатель, решать, стоило ли нагнетать вселенские страсти вокруг этого гнусного гибрида человека с лошадью, к которому я, не скрою, испытываю отвращение, или лучше было сразу сделать вид, что никакого кентавра вовсе не существовало на свете? 


ЭПИЛОГ

         Но что страннее, что непонятнее всего, - это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это... 
                    Н. В. Г о г о л ь.  «Нос»

Закончилась эта нелепейшая история банальной руганью. И не в Санкт-Гонте, где к ругани давно все привыкли, не в Москве, где ругань также ни у кого на вороту не виснет, и даже не в Вашингтоне, где самая отборная матерщина давно уже подменена изящным эвфемизмом «зона жизненных интересов США». Закончилась эта история, которую иначе, как кентаврятиной, не назовешь, в далекой Австралии. Именно туда сбежали знакомые нам банкиры Петр Васильевич Брудерман, Василий Петрович Грудерман и Самуил Абдулхакович Лебедушкин. Ну, сбежали и сбежали, только зачем было врать, будто сделали они это не по своей воле, а исключительно ради того, чтобы избавиться от «самоудара мэра», хотя каждый, кто знаком с Иваном Ивановичем Раздрыгайлов, на Библии присягнет вам, что более честного и принципиального мэра мир еще не знал и вряд ли когда-нибудь узнает? Зачем было переводить всю наличность банков «Альфа», «Омега» и «Метаморфоза» в австралийские банки? Неужто эта наличность была нужна больше какой-нибудь Канберре, чем Санкт-Гонту? Но и этого им показалось мало. Удрав из России сами и прихватив с собой всю наличность, они в качестве жеста доброй воли купили в складчину для Национального университета Австралии невиданный по размерам и дороговизне телескоп, как будто в таком телескопе не нуждался санкт-гонтский лицей, руководимый скромным тружеником народного образования Аполлоном Сократовичем Гиацинтовым. Нет, читатель, что вы мне ни доказывайте, а лишены наши банкиры чувства патриотизма, начисто лишены. Потому и прячутся они и им подобные за широкой бородой Льва Николаевича Толстого, который сказал раз, будто патриотизм – «последнее прибежище негодяев» (и сказал-то он это именно о негодяях, которые прикрывали свое окаянство словами любви к России и служения ее интересам), но ни разу не вспомнят другого великого старика, с которым Лев Николаевич был лично знаком, не вспомнят Николая Федоровича Федорова, который высказался на этот же счет куда как более определенно: «Нужно понять патриотизм не как ненависть к инородцам и иноверцам, а как деятельную любовь к своему страдающему народу». 
По случаю передачи в дар Национальному университету Австралии новейшего телескопа, равного которому не было и нет ни в одной обсерватории мира, в университетском парке был устроен фуршет, на который были приглашены известнейшие современные астрономы, астрофизики и даже астрологи, нажившие себе состояния на составлении гороскопов для ведущих политиков США, Канады, Великобритании, Германии, Франции, Италии, Японии, а также Швеции, Норвегии, Дании и Великого герцогства Люксембург. (Сам я на этом фуршете не был, но слышал, будто в числе гостей присутствовал и самый знаменитый российский астролог, он же генерал-лейтенант госбезопасности Георгий Георгиевич Рогозин, который видит будущее так же ясно, как мы свое прошлое, в совершенстве владеет искусством гипноза и одним своим взглядом запросто передвигает с места на место дубовые столы. Но вы, читатель, пожалуйста, никому об этом ни слова, ни полслова, ни даже четверть слова, если не хотите, чтобы Георгий Георгиевич наслал на вас своих слиперов.) Мужчины, облаченные во фраки, почитали за честь подойти к держащимся в сторонке тесной кучкой Брудерману, Грудерману и Лебедушкину и чокнуться с ними бокалами, дамы в дерзких вечерних туалетах сверкали бриллиантами, в сравнении с которыми меркло и самое звездное небо, тут же сновали по огромному парку великовозрастные детки банкиров Вася, Петя и Маша, не пожелавшие учиться в санкт-гонтском лицее и зачисленные без всяких экзаменов в Национальный университет Австралии, мешались под ногами вышколенных официантов и гостей и наперебой хвастали: «Если б не мой папа, фиг вы получили бы свой телескоп…» 
Время перевалило за полночь, когда в университетском парке появился еще один гость - Джеймс У. Гамильтон, удостоенный недавно Нобелевской премии за открытие в области рентгеновских пульсаров. Галстук-бабочка на шее Д. У. Гамильтона был развязан, глаза выпучены, рот судорожно раскрывался и закрывался, демонстрируя окружающим безукоризненные фарфоровые зубы. (Надобно заметить, что Гамильтон был признанным авторитетом не только в области рентгеновских пульсаров, но и радиогалактик. Во всяком случае, честь открытия ближайшей к нашему Солнцу звезды Проксима Кентавра принадлежала именно ему. И вот теперь этот известнейший астроном выглядел так, как если бы вдруг обнаружилось, что эту самую Проксиму Кентавра неизвестные жулики сперли у него прямо из-под носа.) Гости и гостьи к этому времени уже изрядно нагрузились (не верьте, читатель, тем, кто утверждает, будто цвет мировой науки не пьет; как справедливо заметил депутат Кошкодралов в ходе завязавшейся дискуссии по поводу появления в Санкт-Гонте кентавра, все мы трезвенники, когда на свои приходится пить, а на халяву и курица дерябает), при виде Гамильтона, просидевшего весь вечер у окуляров подаренного университету телескопа, переполошились и, еще толком ничего не поняв, вдруг разом стали браниться, причем дамы ни в чем не уступали мужчинам, а в ряде случаев даже превосходили их в тонкостях передачи того, что мы называем матерщиной, и что у них называется интимными отношениями: 
- All there but the most of you. 
- Another countri heard from! 
- Down in the forest something stirred. 
- Glue-pot has come unstuck! 
- Another pust and you’d’ve been a Chink! 
- Hope your rabbit dies! 
- I may be a whore, but I’m not a bitch! 
- To the well-wearing of your muff, mort! 
- She should be sawed off at the waist. 
- Luck, fuck and a fiver! 
- Your ass and my fase! 
- Finger out!.. – ну и т.д. и т.п., - стыдно повторять все глупости, которые наговорили в этот торжественный вечер уважаемые светила астрономии, астрофизики и астрологии, а также их дамы. 
Уважаемые банкиры, натурально, ничего не поняли, как ничего не поняли и их великовзростные детки, выросшие в совершенно другой культурной среде, и только изумлялись скорострельности и смачности английской речи. Ничего не поняли они и тогда, когда цвет мировой науки, исчерпав запас ругательств, перешел в рукопашную, причем досталось почему-то больше других именно банкирам, которые, как говорится, ни сном ни духом не были в курсе причин возникшей перепалки. И лишь когда в результате этой перепалки у Петра Васильевича Брудермана встало торчком правое ухо и был подбит левый глаз, у Василия Петровича Грудермана встало торчком левое ухо и был подбит правый глаз, а у Самуила Абдулхаковича Лебедушкина оттовырились оба уха, были подбиты оба глаза, а из распухшего носа закапала кровь, прозвучало еще одно английское слово – sperli!, - бывшие санкт-гонские, а ныне австралийские банкиры сразу все поняли и помчались к подаренному ими Национальному университету Австралии телескопу. 
Последовавший за ними Джеймс Гамильтон подвел каждого из троицы к окулярам их же щедрого подарка и с помощью переводчика растолковал им: вот, извольте убедиться сами, еще недавно в этой части южного неба находилось созвездие Кентавра со звездой Проксима Кентавра, а сегодня – дыра. Ладно бы исчезла одна только звезда Проксима Кентавра, - в конце концов, звезд во Вселенной навалом, есть даже такие огромные, по сравнению с которыми Проксима Кентавра или даже наше Солнце покажутся просто тьфу какими карликами. Но ведь заодно с Проксимой Кентавра исчезла краса и гордость всего южного полушария неба – созвездие Кентавра! Чем чревато такое исчезновение? А тем, господа банкиры, что теперь жди начала конца всего мироздания и возвращения его в состояние изначального хаоса, с которым, собственно, и пришлось иметь дело Богу, сотворившему из этого хаоса все сущее, включая сюда, увы, и бесстыжих воров. Яснее ясного, что если созвездие было, а теперь его на месте нет, то не остается ничего другого, кроме как констатировать научный факт: созвездие Кентавра sperli. Возникает законный вопрос: кто эти воры, которым понадобилось вдруг это созвездие? 
Сформулировав свой вопрос, Джеймс У. Гамильтон сурово посмотрел в глаза банкирам. Под этим взглядом Петр Васильевич Брудерман стал пунцовым, как закатное небо, Василий Петрович Грудерман побелел, как северный снег, а из носа Самуила Абдулхаковича Лебедушкина обильно потекла кровь. 
- Ну что за народец такой мы, русские? – виновато вопросил Петр Васильевич, ни к кому конкретно не обращаясь и в то же время обращаясь ко всем разом. 
- Чуть где что останется на минуту без присмотра, обязательно сопрем, - поддержал коллегу Василий Петрович. Самуил же Абдулхакович, зажимая нос плотком, поинтересовался: 
- Как хоть выглядело это созвездие? 
Джеймс Гамильтон тут же, будто ожидал услышать именно этот, а не другой вопрос, предьявил им фотографию исчезнувшего созвездия, как опытный следователь предъявляет обвиняемому неопровержимо доказывающий его преступление документ. Банкиры глянули на фотографию и обмерли: на них, будто живой, смотрел, нагло улыбаясь, припершийся невесть откуда в Санкт-Гонт молодой кентавр. Вся троица от стыда готова была провалиться сквозь землю или вознестись на небо, чтобы занять место исчезнувшего созвездия и таким образом заполнить собой образовавшуюся там дыру. 
Переводчик, все это время автоматически выполнявший свои прямые обязанности, тоже полюбовался фотографией симпатичного молодого получеловека-полулошади, прильнул к окулярам телескопа и радостно заорал по-английски, тут же переведя свои слова на русский: 
- Да вон же он, вон! Пасется себе на своем месте и никуда не собирается исчезать! 
Гамильтон грубо оттолкнул переводчика, сам заглянул в окуляры и тоже заулыбался: 
- О, май дарлинг! – с чувством явного облегчения произнес он, мешая английские слова с русскими. – Приветствую тебя, созвездие Кентавра! Хвала всевышнему, ты снова на месте! Да и каким русским под силу спереть тебя? 
На радостях Гамильтон обнял каждого из банкиров, по-русски троекратно расцеловался с ними, и все они, сопровождаемые переводчиком, отправились в университетский парк допивать то, что еще оставалось на столах от затянувшегося фуршета. 
В это же самое время в далеком северном русском городе Санкт-Гонте, что на реке Молоките, в сквере между избой Юрия Долгорукого и домиком Петра I сидел в полном одиночестве на скамейке непривычно трезвый и совсем не агрессивный философ Митя Сухорученков, смотрел на звездное небо, на котором явственно выделялось созвездие Кентавра, и говорил ему: 
- Не уважил ты меня, барсучья твоя морда. Не захотел постичь сокровенное моего ума. Ты хоть слышал про Дитриха Фрайбергского? Ты хоть знаешь, что сокровенное моего ума - скрытая часть космического разума? Эх, ты, скотина из убежища невежества!.. 

*     *     *

Читатель может спросить меня: так ради чего приходил в Санкт-Гонт кентавр? Отвечаю со всей присущей мне искренностью: а черт его знает. Пришел и пришел. Я же говорил с самого начала: лоси приходили, кабаны, заяц-русак раз сдуру забежал. И никто ничего. Вот и к визиту кентавра нужно отнестись так же. Все, что я поведал вам в этой правдивейшей хронике, случилось на самом деле. А кентавра, считайте, никогда не было и нет.