История, которую они рассказывали сами себе

Во время войны они вели себя геройски. Ева Панич изготовляла поддельные документы для коммунистов, бойцов Иосипа Броза Тито, тайно снабжала их оружием и деньгами; ее муж Раде сражался в рядах партизан. Эта необычная пара — культурная еврейская девушка из состоятельной югославской семьи и сын вконец обнищавших сербских крестьян‑христиан, поступивший в военное училище только ради того, чтобы спастись от голода, — была грозной силой. А еще супруги прятали в своем доме людей, объявленных нацистами в розыск, — тем самым спасли от концлагеря 1,5 тыс. сербов. А еще горячо любили друг друга. На фотографиях они смотрят друг на друга с полнейшим обожанием.

Свадьба супругов Панич — Раде и Евы. Белград. 1940

После войны у них родилась дочь Тиана, они вращались в высших кругах югославского общества. Раде произвели в офицеры кавалерийских войск, он представлял свою страну на соревнованиях по конному спорту и гарцевал на скакуне, импозантный, как принц. А затем все рухнуло. На Раде обратила внимание УДБА — служба внутренней безопасности Югославии. Его арестовали и обвинили в том, что он сталинист и шпионит в пользу СССР с целью подрыва власти Тито. После трех дней допросов он повесился в камере. После этого Еву забрали и потребовали подписать письменные показания в подтверждение обвинений, ранее предъявленных ее мужу Раде.

«Я отказалась предать моего любимого мужа, этого святого человека», — говорит она кинорежиссеру Авнеру Файнгулернту в интервью для документального фильма «Ева», вышедшего в прокат в 2002 году. Следователи стали пугать ее тюремным заключением в случае, если она не подпишет показания; Ева уперлась. У нее на руках шестилетняя Тиана, напомнили они. Прозвучала угроза: если Еву посадят, Тиана окажется «на улице». И все равно решение Евы осталось непоколебимым: «Его я любила больше, чем ее».

Мать с дочерью воссоединились только после того, как Ева провела без малого три года на Голи‑Отоке, страшном югославском острове‑тюрьме. Тем временем Тиана поселилась у дяди и тети, выживших в Холокост, психически травмированных людей; с племянницей они обращались дурно, а затем сдали ее в детский дом. Решение Евы опустошило Тиану, и в итоге отношения между матерью и дочерью сильно испортились, но Ева даже спустя десятки лет бесстрастно твердила: «Я и сегодня сделала бы тот же выбор».

Голи‑Оток, заброшенный остров‑тюрьма. ХорватияФото: Альмер Стигстра

Писатель Давид Гроссман (с Евой, жившей тогда в кибуце на севере Израиля, он познакомился, когда ей было 77 лет) описывает ее так: «гибрид двух натур — она была очень жестким человеком в том, что касалось идеалов, идей и ценностей» и «самым мягким человеком в том, что касалось людей, сочувствия, помощи, переживаний за другого». В своем новом романе «Когда Нина знала» (в русском переводе) он художественно переосмыслил прототипы: по подобию Евы и Тианы создал образы Веры и Нины, главных героинь (а всего в книге три героини). В романе исследуются далеко идущие последствия мига, когда Ева/Вера должна выбрать между двумя сторонами своего характера — идеалистки, поклявшейся никогда не предавать мужа, и матери маленькой дочки.

Хотя за 20 лет дружбы Гроссман хорошо узнал Еву, в романе Вера вначале показана опосредованно. Эту уникальную личность читатель видит глазами ее внучки, израильтянки Гили; последняя объявляет, что ее имя — «с какого боку ни взгляни, сплошная проблема, ведь оно не только образовано от ивритского корня, означающего “радоваться”, но и стоит в форме повелительного наклонения». Гили, работающая в киноиндустрии «хлопушкой» (она ассистирует кинорежиссерам, фиксируя все мельчайшие детали, которые нужно учесть при монтаже, чтобы избежать ляпов и нестыковок), также носит в себе биографию Веры и Нины — события, произошедшие, когда Гили еще не родилась. Это горькое наследие.

Женские образы у Гроссмана поразительно хорошо продуманы, а нарисованы так мастерски, что большинство других писателей‑мужчин могут только позавидовать. Когда читаешь текст Гроссмана, вложенный в уста Гили, никогда не кажется, что автор говорит за героиню, словно артист‑чревовещатель за свою куклу; нет, Гроссман полностью вживается в образ Гили. Тех, кто читал его роман «Женщина, убегающая от дурной вести» (ивритская версия), это не удивит. Так же чутко и глубоко, как он изобразил героиню той книги, израильтянку Ору (та внушила себе: чтобы предотвратить гибель сына в бою, нужно, чтобы ЦАХАЛ не смог ее найти и известить о его смерти), Гроссман описывает, как травма и ложь, решение бросить ребенка и предательство калечат взаимоотношения между людьми и самих этих людей.

Всю чудовищность этой истории Гроссман описывает красивой, чеканной прозой, и роман завораживает, в том числе, благодаря этому сочетанию противоположностей. Точно так же, как умело обработанный драгоценный камень лучше выглядит под лупой, так и книга Гроссмана доставляет больше удовольствия при внимательном прочтении. Даже когда перечитываешь ее второй или третий раз, открываются новые грани. Эффект от его прозы можно описать словами самого Гроссмана — вот как он рассказал о своих детских впечатлениях при первом прочтении Шолом‑Алейхема: «Волшебство всего этого подействовало на меня труднопостижимым образом: слова с их библейской звучностью, персонажи, обычаи, образ жизни».

Рассказывая историю своей семьи, Гили пользуется лексиконом мифов и сказок, упоминая о горбунах, драконах и тому подобных персонажах. В кибуце, поселившись там с Ниной, Вера изображает из себя этакую Золушку. Когда она вновь вышла замуж — ее второй муж, Тувия, «был известен во всех кибуцим Израиля как завидный жених‑вдовец», «женщины, распределявшие трудовые обязанности, неделя за неделей отряжали Веру делать уборку и мыть пол в столовой».

«После смены она возвращалась домой к Тувии и показывала ему свои руки с облупившейся, изъеденной моющими средствами кожей, свои траурные, обломанные ногти. Тувия готовил ей ванночки для рук — из теплой воды с настоем ромашки, а затем красил ей ногти лаком — Вера его обычно передразнивала, — от усердия высунув язык. “Выше голову”, — говорил он каждый раз. И тогда она невозмутимо, гордо вскинув голову, воздев руки: ногти были словно десять сверкающих капель крови, говорила: “Душой я — proletariat. Нет на свете такой работы, которую я сочла бы ниже своего достоинства!”»

Казалось бы, следовало ожидать, что Вера окажется злой или, как минимум, равнодушной мачехой, но своего новоиспеченного пасынка она защищает, как тигрица, и новая семья в Вере души не чает. Но Гроссман отсылает и к образу Белоснежки, когда в Югославии, во времена шикарной жизни Нина наблюдает за Верой: та, собираясь выйти в свет, «красится перед овальным зеркалом, и виноградные лозы, украшающие его, льнут к ее фигуре». Не совсем, как в мультике, но довольно похоже.

«День сегодняшний» в повествовании отнесен к 2008 году, а действие, так сказать, «сказочной» сюжетной линии («жили‑были Вера и Нина») разворачивается в начале 1960‑х, в кибуце на севере Израиля. Рафаэль, недавно осиротевший сын Тувии, обнаруживает, что мгла скорби рассеялась, когда обращает внимание на Нину — «белокурую девушку семнадцати лет; ее длинное лицо — бледное и очень красивое — не выражало почти никаких чувств». Нина — Спящая красавица, физически бодрствует, но все ее чувства (кроме ярости) омертвели. Рафаэлю кажется: чтобы вернуть Нину к жизни, поцелуя недостаточно — нужен более тесный контакт. «Если Нина согласится со мной переспать, хоть разок, — полагал он на полном серьезе, — ее лицо снова начнет выражать чувства». Пусть Рафи и воображает себя непомерно наглым диснеевским принцем, но любовная линия у Гроссмана — чистой воды сказки братьев Гримм. Когда Гили было три года, Нина воспроизвела поступок своей матери: та когда‑то оставила ее без попечения, а Нина уходит из семьи, от Рафи и Гили. Вместо того чтобы жить долго и счастливо с мужем и ребенком, Нина исчезает, странствует в поисках тех, кто выберет ее, сочтет ее желанной. В результате ее жизнь — сплошная эмоциональная неуравновешенность и падение в пучины разврата. От ее нерегулярных визитов к бывшему мужу и дочке — только вред, лучше бы вообще глаз не казала.

Гроссман, лауреат международной Букеровской премии, также известен тем, что пишет политическую публицистику и подчеркивает, что права личности выше требований государства. В интервью прессе по поводу этого, последнего по времени романа Гроссман пояснял, что захотел его написать, поскольку «его занимают ситуации, когда личность сталкивается с беспросветной тупостью, абсолютной жестокостью, ему интересно посмотреть, что произойдет с личностью в таких обстоятельствах»: «сможет ли он или она остаться собой под натиском всесторонних усилий растоптать его или ее идентичность, переименовать эту идентичность или навязать ей другую правду». Напрашивается вопрос, под чьем влиянием — Веры или Гроссмана — Гили в школе, когда ей поручают на церемонии на Йом а‑Зикарон  прочесть вслух военные стихи Хаима Гури, вместо этого ударяется в «глубоко личные причитания — со стыда сгореть можно».

Но «Когда Нина знала» — не просто политическое высказывание внутри психологического романа. Выступая на открытии Международного литературного фестиваля в Берлине в 2007 году, Гроссман заметил: неевреи говорят о Холокосте как о «том, что произошло в те времена», а евреи, на каком бы языке они ни изъяснялись, говорят о «том, что произошло там». «Те времена» миновали, то, что происходило, прекратилось. Но что сказать о слове «там»? «Слово “там” <…> намекает, что где‑то там, где‑то вдалеке, то, что происходило, происходит до сих пор». Ужасы произошедшего «там», на Голи‑Отоке, до сих пор разыгрываются в исковерканных судьбах дочери и внучки Веры.

Хотя роман возник из дружбы Гроссмана с Верой, в сердцах многих читателей найдет особый отклик история Нины и Гили, травмированных дочери и внучки. Мало кому из нас доведется однажды соприкоснуться с узниками совести, но тех, чью душу изранили родственники, вокруг полным‑полно. ГУЛАГ, даже если он величиной с целый архипелаг, не бесконечен, в отличие от нашей способности терзать друг друга за закрытыми дверями наших домов.

Остров, где отбывала заключение Ева, прозвали «Алькатрас Адриатики». Сейчас на оба острова возят экскурсантов, но только Алькатрас оберегают от физического разрушения. На Голи‑Отоке запустение прогрессирует, но в сознании Гили он продолжает жить в точности таким, каким описывала его бабушка: «Голи‑Оток я знаю так хорошо, словно на нем родилась. Могла бы экскурсии водить. Для проекта “Мои корни” в седьмом классе смастерила картонный макет острова. Что еще? Мой адрес электронной почты? Gili.otok@gmail.com».

Все три женщины неизбежно вернутся на остров, чтобы соприкоснуться с тем, что происходит до сих пор. С ними едет Рафи, чтобы запечатлеть поездку на видео, а Гили снова становится его «хлопушкой» — все записывает. И, когда они этим занимаются, на страницах книги происходит нечто любопытное: все отсылки к мифам и сказкам исчезают, и Гроссман расчищает простор для предположения, что давно устоявшиеся модели поведения, продиктованные травмой, могут перетечь в новые формы. Именно на Голи‑Отоке Гили может спросить себя: «Кто я без моей ненависти к Нине?»

Ева Панич

Судя по рассказам Гроссмана, Ева Панич совершенно целенаправленно заманивала его, аки Шехерезада, разжигая в нем желание узнать ее невероятную биографию. В первый раз она позвонила ему по поводу его статьи в одном израильском издании, посвященной движению поселенцев. Когда разговор перешел на другую тему, немного рассказала о себе, причем в самый захватывающий момент повесила трубку. И применяла эту тактику снова и снова, пока Гроссман не потребовал: давайте посидим, пообщаемся, расскажите мне все с начала до конца.

Когда они стали друзьями, а дружба эта длилась 20 лет, Ева Панич довольно скоро попросила Гроссмана написать историю ее жизни; шли годы, и просьба время от времени звучала вновь. Гроссман, естественно, был зачарован личностью Евы и собирался согласиться, но решение взяться за эту работу было непростым. С тех пор как Ева впервые подняла эту тему, прошло много лет, и Гроссман успел написать другие книги: «Как‑то лошадь входит в бар», «Женщина, убегающая от дурных вестей», «Выпасть из времени». И мешкал, даже когда подступало чувство, что историю Евы он напишет, по его же выражению, «неизбежно». Ему хотелось облечь ее в форму художественного произведения, иметь свободу домысливать и творить, исследовать характер Евы так, как в документальном произведении было бы невозможно. «Нелегко написать литературное произведение про реального человека из плоти и крови», — замечает он.

«В определенный момент у тебя появляется чувство, что нужно защитить этого человека от того, что видишь ты… У каждого из нас есть этот механизм самозащиты от малосимпатичных граней собственной натуры. И вот приходит писатель, и — намерения у него самые недвусмысленные, а глаз — алмаз, — возможно, обнажает все тайные слабости. Можно сделать больно».

Получилась книга, где действительно есть моменты, которые больно читать. Но Ева так и не прочла роман Гроссмана. Он увидел свет в Израиле вскоре после ее смерти в 2015 году. Неясно, смогла ли Ева уяснить цену своей принципиальной позиции (решение не доносить на мужа, какие бы последствия это ни возымело для дочери) и тем более взять на себя ответственность за это решение.

Но за нас это вообразила Гили, показав, что могло бы случиться, если бы Гроссман вторгся в воспоминания Евы, пока та была жива: «В тот миг я вижу то, что уже видела, и не раз, на съемках документального кино: какая‑то совсем обычная, прозаичная фраза, которую кто‑то произносит перед камерой… потрясает его самого, словно он слышит ее впервые, и история, которую он много лет рассказывал сам себе, обращается в прах».