Катя Рерих

Н.В.Валентинов-Вольский. КАТЯ РЕРИХ.

...Однако, переход через границу оказался не таким уж простым делом. Приехав в Каменец-Подольск, я не знал, что за два дня до этого местная соц.-демократическая организация, все, кто должны были оказать мне содействие в этом переходе, были арестованы. С ними же меня должен был свести некий юноша, явившись к которому, я должен был произнести пароль, что-то вроде "я к вам от дорогого Михаила Михайловича Михайлова".
Юношу я отыскал, но, едва сказал пароль, как в двери появилась фигура седой дамы, похожей лицом на императрицу Екатерину Великую, только гигантского роста и с соответствующим бюстом. При виде ее юноша лишился языка, покраснел, прижался к стене и стал смущенно что-то ковырять в ней ногтем. Екатерина Великая, подойдя ко мне вплотную (я не достигал ее подбородка) грозно крикнула:
– Это мой сын, я его мать! Что вам нужно? От Михаила Михайловича Михайлова? Что это значит? Вы пришли совращать моего сына, втягивать его в политику. Вы хотите, чтобы его заперли в тюрьму! Вон!
С треском открыв дверь, она почти вытолкнула меня из передней. Часа через два я всё-таки снова позвонил в ту же квартиру в надежде, что, может быть, как-нибудь удастся увидеть юношу без мамаши и выудить у него необходимые сведения. Вместо него опять выкатилась грозная дама, лицо которой при виде меня покрылось багровыми пятнами. "Вон, или сейчас позову полицию!".
В продолжение нескольких часов я ходил по занесенному снегом городу, поминутно растирая уши и нос от ужасного холода. Что делать? Возвращаться в Киев, рискуя быть
снова арестованным? Следующий поезд туда шел лишь утром. Где же проведу я ночь? В гостинице обязательно потребуют паспорт, у меня никакого нет. В парке, около развалин стен крепости, построенной еще в XIV веке, когда городом владели литовские князья, было несколько скамей, утопающих в снегу. Не попытаться ли на одной из них провести ночь? Нельзя, недалеко полицейский пост. 

Как это часто бывает в жизни, всё решила случайность.
Маршируя по улицам, ломая голову над тем, что мне делать, я увидел между двумя домами, в глубине двора, некую мне нужную кабинку, которой, например, французы
пользуются без малейшего стеснения, тогда как русские этого стесняются. Я не успел дойти до места назначения. Окно кухни одного из домов открылось и, следуя обычаям
провинциального города, не имеющего канализационной сети, выплескивать помои куда попало, из него вылетело целое ведро разной дряни. Изрядная часть ее, в виде очистков картофеля, яичной скорлупы, рыбьих хвостов и корок апельсина, попала мне на шляпу и пальто. Благодаря этой случайности я не возвратился в Киев, не был арестован, а очутился 5 января в Женеве у Ленина, так как вот что затем произошло. Скандал, ибо не щадя, соответствующих инциденту, слов, я стал переругиваться с виновницей происшествия, привлек внимание обитателей смежных домов и, в том числе, кого-то кто стал мне барабанить в замерзшие стекла окна дома направо. Через минуту оттуда выбежала девочка и ухватила меня за рукав: "паныч, паныч, вам зовуть". В квартире, в которую она меня привела, я с величайшей радостью увидел Катю Рерих. Гора свалилась с плеч: в этом проклятом городе я был не один! Если бы не ведро с помоями и не вызванный им шум и скандал, она бы не подошла к окну и меня не увидала.

Но кто такая Катя Рерих? Скромная и милая пропагандистка соц.-демократической организации в Киеве, к которой принадлежал и я. Меня посылала в Женеву партия в лице Г.М. Кржижановского, Катя же нелегально пробиралась туда за собственный счет, чтобы там, где находился генеральный штаб революции, честно и совестливо, как всё, что она делала, разобраться в причинах раскола партии на большевиков и меньшевиков, как гром среди ясного неба поразивший партийных людей. От Кати я узнал, что в этой квартире она скрывается уже четвертый день и хотя все партийцы города арестованы, ей всё-таки посчастливилось связаться с одним контрабандистом-молдаванином, взявшимся отвести ее в село за 12 километров от Каменец-Подольска, откуда, ночью, перейдя замерзший Днестр, можно очутиться за границей, т. е. в австро-венгерской Галиции. Эта часть Галиции, к слову сказать, ныне присоединена к "Украинской Советской Социалистической Республике". 
"Мы едем сегодня вечером, вы можете ехать со мною, только нужно нашему проводнику внести дополнительно 50 рублей".

Сказанным о Кате ограничиться никак нельзя. Катя не просто девушка из интеллигентной семьи, а особый тип русской девушки, подвижнически, жертвенно, вступившей в революционное движение. Один из рабочих говорил: "Катя – святая. Как она живет среди нас – не понимаю. Когда она рассказывает нам о жизни в будущем социалистическом строе, глаза ее светятся и я чувствую себя в раю". Катя была родственницей, если не ошибаюсь, племянницей большого художника Рериха. Главным было всё-таки не это физическое родство, а духовное родство со многими поколениями замечательных русских женщин и девушек, черты которых, говоря о женах декабристов, пытался представить Некрасов. 
Катя происходила, кажется, из немецкой семьи, но душа ее была соткана из той особой русской "материи", что и душа Лизы Калитиной, героини романа Тургенева "Дворянское Гнездо". Лиза Калитина ушла в монастырь. Катя Рерих в революцию. Легко допустить и обратное: та же Лиза Калитина в девятисотых годах стала бы подвижницей революции, а Катя Рерих в сороковых годах прошлого столетия пошла бы в монастырь. Психологическая, эмоциональная основа у обеих одинакова. У них было даже и внешнее сходство. У Кати было такое же "бледное свежее лицо, глаза и губы такие же серьезные, взгляд честный и невинный. Голос тихий, вдруг остановится, слушает с вниманием, без улыбки, потом задумается и откинет назад свои волосы", как у Лизы.

Киевская соц.-демократическая организация, как и все организации того времени,
была богата этими славными, милыми девушками и женщинами. Одни из них носили
русскую и украинскую фамилию, другие еврейскую и все они были в сущности
подвижницами. Отличие от них Кати Рерих было в том, что она представляла крайнее, уже
переходящее за какую-то грань, выражение этого типа.

Моральный уровень людей "ордена", членов подпольных организаций, был тогда очень высок. Это нужно сугубо подчеркнуть. Но Катя в ее требованиях нравственных качеств от человека-социалиста шла так далеко, что ответить на них мог лишь святой. Это, а с другой стороны, ее инстинктивное отвращение от всех видов насилия, безграничная вера в силу нравственного примера, воздействия на зло словом, – незаметно приводили ее почти к позиции Льва Толстого: непротивление злу насилием. Наши пути тут резко расходились.

Припоминаю следующий случай. Мы организовывали с нею рабочее собрание за
Днепром. Всюду были расставлены пикеты, указывавшие как нужно добраться до поляны в лесу, на которой, придя раньше других, мы уже сидели с Катей. Неизвестно, как он прошел незамеченный пикетами, только на поляне раньше чем рабочие, появился сыщик, давно за мною следивший. С насмешливой улыбкой, словно издеваясь над нами, – "думали скрыться от меня, а я вас накрыл" – он остановился в трех шагах от нас, смотря на Катю в упор, так как, по-видимому, это было новое для него лицо.
Признаюсь, в этот момент я превратился в зверя и схватив сыщика за горло, стал его
жестоко избивать. На Катю это произвело потрясающее впечатление. Задыхаясь от волнения, она начала истерически кричать, чтобы я перестал бить. Растерявшись от неожиданного крика с этой стороны, я выпустил из рук сыщика, поспешившего скрыться. Собрание было сорвано, нужно было предупредить о том все пикеты и в этот день я не имел возможности видеть Катю. А на следующий день, когда я потребовал от нее объяснений, она, волнуясь, мне ответила:
– Я не переношу никакого насилия и зверства, откуда бы они ни шли. Это чувство
сильнее меня. Я не могу допустить: нам можно, им нельзя. Когда вы избивали сыщика, у
него было лицо испуганного и страдающего человека, у вас же искаженное, отвратительное лицо зверя. В этот момент вы были для меня противнее сыщика. Неужели социализм не очищает души человека, неужели и в человеке-социалисте может жить и выходить наружу страшный зверь? Одна мысль об этом меня бросает в холод и всё становится темно.
Я ответил Кате, чтоˇей лучше всего бросить революционную пропаганду и уйти в
монастырь. Продолжать спор на эту тему не пришлось. Дня три спустя я был арестован и
встретился с Катей только в Каменец-Подольске...

Когда начало смеркаться, мы, в санях контрабандиста, выехали в путь к селу на самой
границе. По дороге еле избегли встречи с конной пограничной стражей. Приехав в село
долго мерзли в какой-то риге, а потом потихоньку были переведены в избу, где, задыхаясь от жары, сидели спрятанными за раскаленной печкой. На столе перед окнами контрабандист поставил лампу, чтобы все соседи видели, что он дома и никого у него нет.
В двенадцатом часу ночи, когда на селе потухли последние огни, мы вышли из избы к
Днестру. Увы, нас здесь ждала большая неприятность. Вместо пограничников, получивших
от нашего проводника некую мзду и обязавшихся нас не видеть, в карауле оказались
стражники, мзды не получившие. При виде нас и после нескольких окриков и свистков, они, по всем правилам об охране границы, открыли пальбу из ружей. Проводник, превратившись в настоящего зайца, перебежав реку, быстро скрылся на той стороне. Поспеть за ним мы не могли. Пули около нас свистели. Я толкнул Катю в сугроб снега и в нем мы присели. В сугробе оказался куст. Хлопья снега, висевшие на нем как вата, образовывали занавес, скрывавший нас от стражников. Он не был прочен. При малейшем нашем движении эти хлопья снега могли свалиться и открыть нас, тем более легко, что злая и холодная луна, как лампа, висела прямо над головой. Было очень холодно, вероятно, 16 или 17 градусов мороза.
Через отверстия снежного занавеса я мог, сравнительно недалеко от нас, видеть как наши
неприятели ходят с фонарем, курят, слышать как они кашляют, что-то говорят.
Осторожность и неподвижность должны были быть нашим правилом и когда Катя
сделала попытку несколько вытянуть ногу, я довольно грубо шепнул ей: "чорт возьми, что
вы делаете, хотите, чтобы нас подстрелили как куропаток". Как жалел потом, что вырвалась эта фраза. Ведь только позднее узнал, что когда мы прыгнули в сугроб, – шуба, юбка и всё прочее у Кати неловко подвернулось и ее нога, выше колена голая, оказалась прижатой к снегу. При ужасном морозе сидеть в таком положении было, конечно, мучительно, но так как я сказал, что нас подстрелят, т. е. могут подстрелить не ее одну, а по ее вине и меня, Катя, потому что это была Катя Рерих, стоически выдержала испытание. В глазах ее стояли слезы, я-то думал что это от холода и мороза...
Когда, наконец, проклятая луна потушила свой фонарь и закатившись ушла спать, на
вражеском берегу всё утихло; мы, просидев в сугробе более трех часов, обледенелые, стуча зубами от холода, воспользовались темнотой и вылезли из сугроба. Куда, в каком
направлении идти – неизвестно. Было даже опасение, что, кружась, в темноте, мы снова
перешагнем, занесенный снегом Днестр и очутимся на русской территории. Блуждая по
снежной равнине, мы набрели на стог соломы, что наводило на мысль, что близко какое-то
селение. Я предполагал, что из боков стога можно вытащить солому, сделать таким образом норы и залезть туда до утра.
Спекшаяся от холода, заледенелая, одеревенелая солома была так спрессована, что,
несмотря на наши усилия, нам ничего сделать не удалось. Пришлось расположиться у стога на снегу и, свернувшись, в комок, я немедленно заснул, проснувшись лишь от глухого кашля Кати. "Что с вами?". "Ничего, право ничего". Я дотронулся до ее лба, у нее несомненно был жар. Утром удалось встретить нашего контрабандиста (честный человек! Он бегал по всем направлениям нас отыскивая) и кое как добравшись из этого заброшенного уголка Галиции до железной дороги, спасаясь от приметивших нас австрийских жандармов, мы, после многих пересадок, доехали до Вены, а оттуда до Женевы.

Тяжелый переход через границу оказался роковым для слабых легких Кати. По приезде в
Женеву, она слегла, больше не вставала и через несколько месяцев ее унесла в могилу
скоротечная чахотка. Она не дожила даже до 22 лет...