Отец становится анархистом

жидание Мессии было в нашем доме не отдаленной мечтой, но повседневной заботой. Добывать деньги становилось все труднее. Отца тревожило, что дети собьются с верного пути. Варшава была полна сионистов, драгунов и просто евреев, которые стряпали в субботу и не соблюдали законов о пище. В Берлине отец впервые почувствовал город, где набожные евреи окружены гоями. Куда все это приведет? Есть только один путь, по которому Мессия должен прийти и положить конец нищете, изгнанию и ереси. Отец часто говорил со мной о Мессии. Он напоминал об изречении, что, если все евреи будут соблюдать хотя бы две субботы, Мессия придет. И при любой возможности  повторял, что все зависит от нас, евреев, и что мы ответственны за наши страдания.

Отец часто возвращался после молитв в Радзиминском штибле  со всевозможными новостями и планами. Когда мы слышали, как отец поднимается по ступенькам в нашу квартиру, мы знали, что он принес какие-то интересные вести из штибла. Моя мать была по природе скептиком, но отец воодушевлялся и чувствовал потребность разделить свой энтузиазм с семьей и даже с посторонними.

Был летний вечер. Мы слышали, как отец, пыхтя, взбегает по лестнице. Он распахнул дверь, его голубые глаза и огненно-рыжая борода сияли от возбуждения. У меня мелькнула мысль, что, может быть, пришел Мессия.

— Добрый вечер!

— Доброго года!

— Я слышал в штибле кое-что, — сказал отец. — Нечто необыкновенное.

— Что же это? Радзиминский праведник сотворил новое чудо? — спросила насмешливо мать.

— Основано новое общество, его члены называют себя анархистами, — сказал отец. — Они хотят покончить с деньгами. К чему нам деньги? Деньги нельзя съесть. Все беды исходят от денег. По плану анархистов каждый должен работать четыре часа в день и в обмен получать все необходимое. Работать должны будут все. И я думаю стать сапожником! — сказал смело отец. — Я намерен шить обувь четыре часа в день, а потом сяду учиться. В точности как написано: «Люби работу и ненавидь раввинство!»

Мысль о том, что отец станет сапожником, вызвала смех. Отец тоже улыбнулся, но, видимо, новая идея захватила его полностью. Почему он называл это «анархизмом», а не «социализмом», не знаю. Очевидно, так ему это представили.

— Много великих людей пришли к этой мысли, — продолжал отец, — в том числе генералы и графы. У них есть все, но они хотят справедливости. Каждый должен трудиться. Один строит дом, другой шьет одежду. Чтобы сделать хлеб, нужно пахать, сеять и жать. Ничего не происходит из денег. Если дело обстоит так, к чему нужны деньги? Всю неделю люди будут работать, а в пятницу получать бумажку, показывающую, что они трудились, и по этой бумаге получать все, что нужно из запасов.

Мне идея понравилась. Но мать начала задавать вопросы:

— А что насчет квартир?

— У каждого будет квартира.

— Кто выберет подвал или чердак?

— Кто будет воровать, если может работать четыре часа в день? Нам не нужны будут полицейские или сторожа, чтобы запирать ворота, и не нужно будет солдат и войн. Потому что для чего короли воюют? Ради денег.

— Отец, а царь тоже будет работать?

— Почему нет? Каждый король должен будет научиться ремеслу, — сказал отец. — Наш царь научится сапожному. Царь должен научиться ремеслу. Иначе что он будет делать, когда перестанет быть царем? Ему пришлось бы ходить и просить милостыню от двери к двери. Но ремеслом он обеспечит себе жизнь.

— А кто будет убирать мусор? — спросила мать. — И кто захочет быть дубильщиком? И кто захочет быть трубочистом и рисковать жизнью, ползая по крышам?

Отец объяснял, но тщетно. Вопросы матери становились все острее. Внезапно мать заявила:

— И почему богачи должны с этим согласиться? У них дворцы, служанки, слуги, кареты. Почему Ротшильд должен все отдать и учиться быть сапожником?                                            

— Чтобы победила справедливость. Генералы и графы присоединились к движению.

— Может быть, один сумасшедший генерал присоединился. Богатым не нужна справедливость. Крестьяне голодают, пока богачи шлют сыновей в Париж веселиться. Почему они захотят сравняться с крестьянами?

Отец давал всевозможные ответы, но мысль, что богатых можно «просто заставить», не приходила ему в голову, «Сила» и «мощь» — эти слова отец никогда не рассматривал. Суть всех его замечаний была в том, что каждый поймет преимущества и все согласятся.

Если каждый будет работать четыре часа, каждый захочет великолепную квартиру.

— Будут бросать жребий.

— А что случится, если кто-нибудь зайдет на склад и попросит десять платьев вместо одного?

— Почему он должен хотеть больше? Каждый возьмет, что ему нужно.

— Некоторые живут на Маршалковской, — сказала мать, — а другие где-то на окраине, в Пельцовизне или даже в Сибири. Если все равны, каждый захочет жить на Маршалковской.

— Какое значение имеет то, где ты живешь?

— Каждый хочет для себя лучшего и самого красивого.

— Это только из-за денег. Раз зло, порожденное монетами, исчезнет, людей будет удовлетворять и малость, — сказал отец.

— Если все будут работать, кто будет заниматься религиозными вопросами? — спросил я.

— Я буду заниматься религиозными вопросами, — сказал отец, — но бесплатно.

Запрещено брать деньги за решение вопросов религии или за суд. Нельзя использовать учение Торы как источник дохода.

— А что сделают с деньгами?

— Бумажные деньги — просто бумага, она ничего не стоит. Из золотых сделают украшения или не знаю что.

Отец говорил обо всем этом, словно оно случится завтра, но мать улыбнулась, как всезнающий взрослый, слушающий детские фантазии.

— Иди умойся. Суп остывает.

За едой отец не переставал говорить об анархизме.

— Конечно, евреи томятся по Мессии, но покуда мы в изгнании, это было бы хорошо. Мы не должны были бы платить налоги. Не было бы воров. Отец окончил ужин быстрее обычного и попросил чашу, чтобы окунуть пальцы перед молитвой. Он редко проводил время на балконе, но тут попросил меня принести ему стул. Я принес стул и для себя. Снаружи было жарко, шумно и полно дыма из труб. Отец сел и описал мне планы анархистов. Каждый будет работать, и у каждого будет доход. К тринадцати годам каждый мальчик научится ремеслу. Ни одна работа не будет считаться презренной. Никто не будет стыдиться работать, потому что работать будут все, а не только бедняки. Сейчас у рабочих нет времени учиться, но с четырехчасовой работой каждый будет ученым. Из Талмуда мы знаем, что мудрец рабби Йоханан был сапожником, а рабби Йешуа — кузнецом. В старину не стыдились работать. Наш праотец Иаков был пастухом, Моисей и царь Давид тоже.

— Отец, а кем буду я?

— Ты тоже будешь сапожником. Мы будем работать вместе. И после работы сядем за ученье.

— А где мы будем работать?

— Дома.

— В большой комнате?

— Почему нет?

— Отец, ты не можешь быть сапожником.

— Почему? Это легкая работа.

Я всегда любил отца, но в этот вечер любил еще больше. Из всех новостей, которые он приносил из штибла, эта понравилась мне больше всего. Я поцеловал его и расчесал его бороду пальцами.

Отец сидел на балконе до позднего вечера, рисуя счастливые грядущие времена, когда деньги не будут нужны и все будут работать и учить Тору. Потом он стал читать молитву перед сном: «Слушай, Израиль». Я надеялся, что план анархистов скоро сбудется. Мне уже виделся отец, держащий молоток, шило и нитку, сидя на скамье сапожника, а я рядом. Люди по-прежнему приходят к нам с делами, но не платят за услуги. Я иду в кондитерскую Эстер, и мне дают все даром: шоколад, мороженое, пирожные, карамель.

Однако время шло, и мы ничего не слышали об анархизме. Каждый раз, когда отец возвращался из Радзиминского штибла, я спрашивал его, что случилось с анархистами. Каждый раз он отвечал: «Такие дела не совершаются в два дня».

— А сколько времени это займет?

— Немало.

Я понял, что энтузиазм отца значительно остыл. Видимо, кто-то в Радзиминском штибле сказал ему, что вся эта философия несовместима с иудаизмом. Он больше не хотел спорить об этом. Когда я спрашивал его, он отвечал: «Будь евреем, и Мессия придет».

Мессия должен был прийти, ибо наша бедность стала просто невыносимой. Всевозможные заботы осаждали нас. Моя сестра из Антверпена прислала удручающее письмо на восьми страницах. Бумага была омочена слезами. У нее уже родился сын, Мойшеле. Но муж был месяцами без работы. Он не приносит домой ни франка, и она с ребенком в ужасном положении.

Как мы ни были бедны, приходилось посылать деньги в Бельгию. Было очень мало тяжб, а когда кто-нибудь приходил с тяжбой, отец был или в хасидском штибле, или в микве . Я шел звать его, но стороны редко хотели ждать.

Очень хорошо помню один такой случай. Только отец вышел из дома и пошел в микву на Гнойной, пришли люди, которым нужна была помощь. Я побежал в баню, но попасть туда было непросто. Нужно было спуститься по лестнице, пройти комнаты с наполовину закрашенными стеклами и трубами, по которым шла горячая вода или пар. Это была не баня, а целый лабиринт.

Я ковылял, почти заблудившись, как во сне. Открыл одну дверь и увидел голую женщину. Она стала кричать. Я испугался, боясь, что не выберусь живым из всех этих коридоров. Под конец я нашел мужскую баню. Отца там не было. Расхаживали голые мужчины. Как странно они выглядели с мокрыми бородами, пейсами, с которых капало, и волосатыми ногами! И все были простоволосы. Только один стоял в воде, и все прочие глядели на него в изумлении, указывая пальцами. Вода была горячая, как кипяток. Никто другой не решался ступить в нее. Но этот человек, чернобородый, с красной кожей, мок в ней. То и дело он высовывал голову и, оказавшись на поверхности, кричал, задыхаясь: «О, это восхитительно! Пусть гои никогда не почувствуют, как это хорошо!»

Я вернулся домой и увидел, что людей уже нет — они не могли больше ждать.

«Ты нашел его, этого несчастного шлимазла  ?» — спросила мать. Мы оба знали, что так говорить об отце запрещено. Но наша бедность удушала.   Предполагалось, что мы должны платить за квартиру двадцать четыре рубля каждый восьмой месяц. Но восьмой уже шел, а мы не платили. Реб Мендл, хозяин, всегда посылал привратника с требованием уплатить. Он грозил описать наши вещи и выставить их на аукцион. Мы задолжали каждой лавке. Мы обносились и не могли купить новую одежду. Мать говорила с горечью: «Куда он исчез? У нормальных людей хозяин дома думает о жизни, а он проводит целые дни в доме учения. Что будет с нами?»

И однажды она обронила: «Ах, горе, мне советуют развестись с ним!»

Мысль, что мои родители могут развестись и стать чужаками, была невероятно ужасной. Это было почти так же дико, как то, что мои родители однажды были чужаками, и их свел вместе сват. Наш мир был полон страшных истин. Чем старше я становился, тем больше открывались мои глаза, увеличивая тревогу, обволакивавшую меня.