«Чтобы быть Руси без Руси». Украинство как национальный проект

Украинский вопрос уже более ста лет является одним из самых болезненных, судьбоносных и одновременно загадочных для русского общества. Тот взгляд на свою для русских историю, на этнические границы русского народа и его место среди других, а также на геополитическую будущность России и всего пространства Русской равнины, который утверждает украинская идеология, больно ударяет по русскому самосознанию и сильнейшим образом ослабляет положение нашего народа на международной арене. Нынешнее Российское государство по своей форме и идеологии во многом определено именно успехами украинства в ХХ в., хотя и эти его достижения ещё не слишком велики. Украинство у нас пытались отрицать на корню, не соглашаться с ним отчасти, принимать со всевозможными оговорками, умиротворять и даже полностью признавать как истину. При всём при этом никакой серьёзной дискуссии по украинскому вопросу в обществе не ведётся, даже весьма образованные его круги являются в нём фактически безграмотными. По отношению к любым идейно значимым акциям со стороны Украины принято выражать лишь недоумение, иногда высокомерное, иногда испуганное. Никакой ответной идейной системы на государственном уровне или же общепринятого взгляда на проблемы, актуализируемые украинством, нет. В России до сих пор не существует даже учебников по истории земель Украины и её национальных движений, нет университетской специализации по украинистике, а в газетных статьях или речах политиков царит полный идейный разброд: от утверждений о «вековечной русско-украинской дружбе» до отрицания самого факта существования украинцев. Земли Украины и их население — белое пятно в русском сознании.

Прошедшее с развала СССР пятнадцатилетие многое изменило в отношении к украинцам в России. Если в начале 1990-х отделение Украины казалось чем-то искусственным, противоестественным и потому временным, случайным явлением переходной эпохи, то теперь наступило осознание серьёзных и, возможно, долговременных основ существования независимой Украины, в ней стали видеть соседа, некую реальность, с которой надо будет считаться и впредь. Особенно болезненно ударила по русскому обществу «Оранжевая революция» — былая дружелюбная лексика по отношению к украинцам у многих сменилась почти враждебной, а в сторону Киева стали посматривать с откровенной неприязнью, в которой весьма неприкрыто слышатся обвинения в предательстве «братской любви» и «родственной близости». Постепенно приходит осознание актуальности украинского вопроса, невозможности его игнорировать, а будущее нашей страны всё более мыслится зависимым от тех ответов, которые даст русское общество на вызовы украинской идеологии и политики.

Столь невразумительный взгляд на украинство и столь странное отношение к нему вполне объяснимы. Оно действительно представляет собой явление, выбивающееся из привычных моделей развития общества, труднообъяснимое в традиционных понятиях и абсурдное с точки зрения привычной нам жизненной логики. Тем более запутывает ситуацию крайне слабая разработанность украинской темы, когда привычная тяга к её игнорированию сочетается с объединением под одними именами очень разных явлений и процессов. Здесь не место пускаться в исторические доказательства того, что этничность православного и униатского населения Западной Руси до конца XIX в. была русской. Речь идёт о национальном проекте «Украина», а он, как и большинство национальных проектов, появился уже в XIX веке. Но вот характер этого проекта представляет собою столь своеобразное явление, что на его трактовках стоит остановиться отдельно. Если мы не принимаем откровенно отрицающие всё историческое прошлое украинские националистические версии «исконного» существования украинского народа, то для нас актуальны только вопросы о том, на каких основаниях стала формироваться украинская нация, каковы свойства самого проекта. И здесь часто можно встретиться с той точкой зрения, которая видит украинство как своего рода провинциальный национальный проект.

Такой подход я бы обозначил, используя термин Д.Д. Муретова, теорией «малого национализма». Этот взгляд на украинство состоит в восприятии его как областнического движения, которое, отрицая «проект большой русской нации», возводит в ранг национального краевые особенности Юго-Западной Руси, актуализирует её историческое своеобразие, культурные отличия и т.п., чтобы создать на их основе обособленную нацию. «Есть великий национализм, а есть национализм малый, возводящий ничтожные отличия в степень особого национального сознания» [1]. Н.С. Трубецкой использовал в отношении к украинствующим специальный термин «краевики». «Они хотели бы возвести свою провинцию на степень нации, образующей самостоятельное государство. Предпочитая ценности своей провинции ценностям великой нации, в состав которой они входят, они начинают критиковать её ценности, стараются видеть в ней действительные или воображаемые недостатки и проникаются ненавистью к ней... Такое умонастроение нельзя назвать национализмом; это — провинциализм», — писал об украинстве Н.О. Лосский [2].

Эта точка зрения, имея весьма большое распространение и в современной России, хотя и критикует украинство, отстаивая правоту «большого национализма» перед «малым», тем не менее во многом и оправдывает его. Предпочитать тот или иной тип национализма — личный выбор каждого. «Великие нации создаются двойным процессом: обособлением снаружи и отождествлением внутри. В этом отождествлении погибает кое-что милое нашему сердцу, но таково требование истории» [3], — однако обязательность такого требования ничем не доказана, а защищать в рамках малого национального проекта то, что «мило сердцу», — это скорее моральное право, чем «преступление перед историей». Тем более это так в наш век начинающегося расцвета регионализма, когда во всей Европе старые нации трещат по швам из-за всё более усиливающихся малых национальных проектов, уже добившихся больших успехов и снискавших себе право на определённое признание со стороны старых национальных центров. Можно оспаривать целесообразность малого национализма, но нельзя отрицать его определённых прав на существование.

Однако такой взгляд на украинство (как на некую аналогию каталонскому, баварскому, черногорскому и т.п. национальным проектам) не способен объяснить значительную часть своеобразных черт украинского проекта и часто заставляет его сторонников вставать в позу недоумения при реальном столкновении с проявлениями этого проекта в жизни. Более того, он крайне неадекватен историческим реалиям Юго-Западной Руси, путая в одном понятии довольно ярко проявившее себя в XIX в. местное «краевое» движение и собственно украинство, возникшее позже и имевшее к первому лишь косвенное отношение. 

Украинофильство

Краевое движение, «украинофильство», как оно стало называться, появилось в первой половине XIX в. и впервые по-настоящему ярко проявило себя в 1840-е гг. Само по себе его возникновение вполне закономерно и, можно сказать, оправданно: сформировавшаяся к тому времени единая имперская русская культура, хотя и была создана в значительной степени выходцами как раз из этих земель, по своим идеологиям и исторической памяти была зациклена на Московской Руси как главной государствообразующей территории. Наследие Среднего Поднепровья, да и вообще Западной Руси ждало своей актуализации и одновременно защиты от унифицирующего воздействия общерусской «печатной» культуры. Собственно, такая борьба местных культурных центров за сохранение и развитие своих краевых особенностей внутри становящейся общей национальной культуры призвана обогащать и развивать эту культуру и вряд ли может быть негативно оценена даже крайними приверженцами государственного централизма. Неудивительно поэтому, что московская и петербургская интеллигенция XIX в. весьма положительно относилась к украинофильскому движению и оказывала ему немалую поддержку.

Первые попытки отстоять историю Малой России как особую и значимую часть общерусской истории были сделаны ещё в XVIII в., во время, когда упразднялась Гетманщина. Стихотворное произведение «Разговор Великороссии с Малороссиею» Семёна Дивовича (1762) начиналось с демонстрации обидной неосведомлённости в малороссийской истории: «Кто ты такова родом, откуду взялася? / Скажи, скажи начало, с чего произвелася?» — вопрошала Великороссия. На это Малороссия долго отвечала рассказами о славной казачьей истории, и под конец Великороссия делала вывод: «Довольно, ныне твою правду принимаю, / Верю всему, почитаю, храброй сознаю. / Отсель и чины твои равнять с мерой стану / И от дружбы с тобою вечно не отстану. / Мы будем в неразрывном впредь согласии жить / И обе в едном государстве верно служить. / Посяпоры понимала темно о тебе; / Благодарствую, что протолковала ты мне». Эта неосведомлённость великороссов в западнорусских делах и несколько высокомерное к ним отношение было важнейшим побудительным мотивом для местного патриотизма.

Во второй половине XVIII — первой половине XIX в. появился целый ряд описаний «истории Малороссии», призванных познакомить широкого российского читателя с малоизвестными ему страницами южнорусской истории и поднять моральный статус малорусского дворянства, имевшего казачье происхождение, а во многом и напомнить о его исторических претензиях на особые автономные права. Наиболее известным и популярным сочинением, растолковывавшим казачью историю, стала книга неизвестного автора «История Русов, или Малой России». Она была написана то ли ещё в конце XVIII, то ли в начале XIX в., но стала активно распространяться в рукописных списках в 1820-е гг. (да и, судя по языку, скорее всего тогда и была создана). Имея более литературную и идеологическую, чем научную силу, «История Русов» оказала огромное влияние на всю русскую мысль о Малой России, став также и важнейшим источником украинофильского движения.

Однако и её целью было не провозглашение особого украинского народа, а утверждение Украины как значимой части русских земель и русской истории. Начиналась она с примерно той же констатации, что и цитируемое выше сочинение: «История Малой России до времён нашествия на неё Татар, с Ханом их Батыем, соединена с Историею всея России, или она-то и есть единственная История Российская; ибо известно, начало сея Истории, вместе с началом правления Российского, берется от Князей и Княжеств Киевских, с прибавлением к ним одного только Новгородского Князя Рюрика, и продолжается до нашествия Татарского беспрерывно, а из сего времени бытие Малой России в Общей Российской Истории едва упоминается; по освобождении же ея от Татар Князем Литовским Гедимином, и совсем она в Российской Истории умолчена». Печальная констатация, верная и по сей день. Всё дальнейшее описание опять же преимущественно казачьей истории направлено на увеличение значения малороссийских земель и их дворянства в глазах центральной имперской власти и во всём том, что касается московской истории, и подаётся с вполне, как мы бы сейчас сказали, общерусских позиций. Там нет «сепаратистской» идеологии, какую нередко приписывают «Истории Русов»: это, скорее, наоборот — утверждение общерусскости в ущерб той крайней исторической москвоцентричности, которая возобладала в российской историографии и общественном мнении к тому карамзинскому времени. Автор утверждает русскость обеих частей Руси и говорит о «соединённой России» после «соединения Малороссии с Великороссией» в 1654 г. Однако «История Русов» представляла собой основу для особой идеологии малороссийского дворянства, возрождая в нём автономистские склонности. И главное — с неё началось романтическое увлечение казачьим прошлым, отразившееся в творчестве целого ряда писателей и учёных того времени.

Казачий автономизм — важнейший источник украинофильской мысли — был особой идеологией с довольно старыми корнями. Запорожские казаки, сложившиеся как общность к концу XVI в., имели русское самосознание и православную веру, но наследовали своеобразную сословную идеологию шляхетской Речи Посполитой. Не будучи признаваемы в таком статусе в самом этом государстве, они уже с начала XVII в. настаивали на том, что, будучи воинами, защитниками южных рубежей, они являются рыцарским сословием (шляхтой) и потому должны иметь те же права, что и шляхта польская. Их борьба за свои права и привилегии не принесла им прочного успеха, так как и по происхождению казачьи роды (за некоторыми исключениями) не могли быть восприняты польской шляхтой как ровня, и по религии своей они оставались чужеродным элементом: в то время о предоставлении православным равных прав в воинственно-католической Речи Посполитой можно было разве что мечтать. Однако в борьбе за свои права казаки усвоили основные положения шляхетских сословных представлений, став во многом идейными наследниками Речи Посполитой.

Идеология этого государства, имевшего шляхетско-республиканское внутреннее устройство, основывалась на представлении о шляхте (благородном сословии) как об особом народе, даже по происхождению своему отличном от простого люда. В польском языке сложилось тогда (и продержалось вплоть до начала ХХ в.) понятие народа («naród») как обозначения именно шляхетства, что сильно отличало эту традицию от русской, в которой слово «народ» более применимо как раз наоборот — к населению страны за исключением её элиты. Так вот это польское понятие «народа» запорожское казачество сохранило в своей корпоративной идеологии, и оно только упрочилось со временем, когда из казачьей верхушки сформировался слой местного дворянства Российской империи. Ликвидация Гетманщины в 1764 г. и упразднение особого казачьего полково-сотенного административного уклада в 1783 г. не сразу похоронило это понятие об украинских казаках как о шляхетском «народе», но вызвало довольно продолжительную реакцию и многочисленные попытки отстоять свои особые понятия о социальной организации и сословной исключительности, чему и служили различные писавшиеся тогда «Истории Малороссии». Закономерным проявлением всей этой деятельности стали манифесты о равенстве «народа Малой России» с «великороссами». При этом, надо особенно подчеркнуть, речь шла о «народах» не в том смысле этого слова, который привычен для русской культуры, а о корпорациях дворянского сословия.

Подлинная манифестация украинофильской идеологии произошла только в 1846 г., когда была впервые официально издана (в Москве) «История Русов», а в Киевском университете сложился кружок интеллектуалов (Кирилло-Мефодиевское братство), выдавший тогда несколько текстов, которые и стали классикой всего идейного течения. При этом тексты эти — «Статут» Братства, «Закон Божий (Книга бытия украинского народа)» Н. Костомарова, «Повесть об украинском народе» П. Кулиша — имели для будущего развития местной идеологии особенно большое значение, так как со вступлением в век националистических движений они моделировали что-то вроде особого украинского национализма — по крайней мере, они именно так читались позднее. В статуте Братства «южно-руссы» и «северо-руссы с белоруссами» были разделены как два разных славянских «племени», при этом за первыми признавалась мессианская роль в деле создания федеративной республиканской Славянщины. Впервые говорилось о народе «украинцы» со своим «украинским языком» и даже «украинской кровью». На фоне этого всё время подчёркивалась общая русскость этого народа с его северным собратом, а панславистские идеи не мешали гневным выпадам в сторону поляков. «Поляки, ослеплённые враждою ко всем православным, продолжали свои гонения с намерением окатоличить все Русские земли, которыми ещё владели», — говорилось о XVIII веке [4].

Тексты 1846 г. были одновременно и вершиной процесса сословной реакции на ликвидацию Гетманщины со стороны малороссийского дворянства, и началом нового этапа в развитии украинофильства, связанным уже с идеями новой эпохи. То, что надежды на воссоздание Гетманщины после завоевания Крыма и разделов Речи Посполитой бесперспективны, было уже очевидно, да и потребности в новых условиях освоения степной Новороссии у местного дворянства были другие. Как очевидно было и то, что это дворянство уже давно не является хранителем собственно казачьих традиций. Между тем столь ярко проявивший себя казачий романтизм показал свою способность к гораздо большему демократизму, чем идейный источник казачьих вольностей — польская шляхетская идеология. Если польская шляхта на протяжении всего XIX в. так и не смогла преодолеть узкосословности понятия «польского народа» и привлечь к своей борьбе за независимость простой крестьянский и городской люд, то воспоминания о казачьем прошлом побуждали обращать внимание не только на дворянство, но и на простое население Левобережья, во многом также бывшее потомками казаков и сохранившее казачьи традиции в гораздо большей степени, чем дворянство.

В 1830–1840-х гг. в российской общественной жизни на первый план вышло понятие «народности», сыгравшее в русской культуре огромную роль. «Народность» виделась несколько иначе, чем в более привычной нам и сейчас советской историографии. Понятие «народности» вообще — важнейшее для истории русской общественной мысли XIX в. Оно активно вошло в язык к 1820-м гг. и уже тогда стало очень популярным. Русская традиция употребления слова «народ» как тождественного «простонародью» здесь сыграла важнейшую роль, хотя немалое значение имели и западные идеи. На его формирование оказали большое влияние идеи Ж.-Ж. Руссо, а также немецкой философии (И.Г. Гердер, И.Г. Фихте, мифологическая теория братьев Гримм) и в целом культура немецкого романтизма. Однако понятие оказалось в своих значениях специфически русским.

Народность первоначально понималась как «проявление в литературе национального духа» (П.А. Вяземский, 1819), однако источником и выразителем этого духа признавался исключительно «простой народ», крестьянство. Именно в такой трактовке термин «народность» употребляли славянофилы, ставшие фактически законодателями его значений для культуры того времени. Как писал И.В. Киреевский, «у нас искать национального значит искать необразованного» [5]. Одновременно с этим понятие народности определяло особое отношение к культуре: подлинной, настоящей культурой виделось именно культурное наследие села, а городская культура, тем более культура аристократического слоя понималась как наносная, неподлинная, являющаяся скорее достоянием общеевропейской цивилизации, чем самого народа, — а потому и не составляющая народность, не выражающая национальное лицо.

Искать русскость требовалось в деревне, так как только она виделась её хранительницей. И из этого же делался вывод о необходимости приближать культуру верхов общества к культуре народной, «идти в народ» за подлинными ценностями, настоящим, не исковерканным городской жизнью языком, моралью — всем, что могло быть названо «национальным». Несомненно, на формирование идеи народности оказал решающее влияние факт культурного разрыва между разными слоями русского общества, произошедший в результате реформ Петра I. С начала XIX в. этот разрыв стал всё более осознаваться как важнейшая проблема России. И понятно, что европеизированная культура верхов воспринималась как наносная, а культура деревни виделась хранительницей исконных русских форм.

Это умонастроение верхов русского общества не было чуждым и дворянству Малороссии. Влечение ко всему народному (в русском смысле слова) проявилось здесь так же ещё в первой половине XIX в. и постепенно себя проявляло всё активнее. Уже в текстах 1846 г. это понятие весьма заметно, и именно оно стало основой для отхода от узкосословной республиканской традиции местного патриотизма к более демократичной, представлявшейся одновременно возрождением старых и подлинных казачьих устоев. По сути, это было переключением с польского понятия слова «народ» на собственно русское, актуальное для всей имперской культуры того времени. Про казачьи войны XVII в. писалось: «Скоро все люди в Украине стали бы казаками, т.е. вольными и равными» [6]. Эта новая волна увлечения идеей «народности» стала основным содержанием развития украинофильских идей почти на всю вторую половину XIX в.

Украинофильство было очень различно: от утверждений культурного своеобразия до почти сепаратистских лозунгов. Однако необходимо подчеркнуть важнейшую черту всего течения: его идеологи никогда не отказывали Украине в русскости и в общности на этом основании с остальным русским народом. Это было именно краевое движение, направленное на сохранение и развитие местных особенностей в контексте общерусской жизни. Понятие об «украинском» употреблялось рядом с такими как «южнорусский народ», «малорусская народность» и т.п. Один из зачинателей украинофильского движения, профессор Михаил Максимович, писал М.П. Погодину: «…и люблю Малороссию, люблю язык её народа, и песни его, и историю как во времена княжеские — от Аскольда до Симеона, так и во времена гетманские — от Ланцкоронского до Разумовского. Что я люблю наш первопрестольный Киев больше, чем ты, это также естественно: ибо, питая к нему любовь общерусскую, и ближайшую к нему любовь — малороссийскую, — я люблю его ещё как родину моего рода» [7].

Главный инициатор деятельности Кирилло-Мефодиевского братства великий русский историк Николай Костомаров, которого заслуженно считают своего рода «отцом украинофильства», писал о необходимости «мыслить на общерусском языке» и подчёркивал своё русское самосознание. Полемизируя на украинскую тему с польским автором, он выступал от лица русского народа: «для нас, русских» [8]. «Две русские народности» — «южнорусская» и «севернорусская», существование которых он отстаивал, представляли для него общерусское достояние, части общей культуры: «Оказывается, что русская народность не едина; их две, а кто знает, может быть их откроется и более, и тем не менее они — русские» [9]. Костомаров развил представление о народности, заявив, что она может быть характеристикой «племени», а не всего народа, поэтому у одного народа может быть «две народности».

Народность, при этом была свойством именно «простого люда», деревни. «Народность малороссийская сосредоточилась исключительно в одном так называемом простонародии» [10]. И для «малорусских народолюбцев» (термин Костомарова) [11] это русское свойство понятия «народ» оказалось стократ усиленным осознанием отсутствия вообще какой-либо «своей» культурной элиты. У Костомарова даже есть специальные рассуждения о «мужицком» характере малорусской народности: «Судьба южнорусского племени устроилась так, что те, которые выдвигались из массы, обыкновенно теряли и народность; в старину они делались Поляками, теперь делаются Великороссиянами: народность южнорусская постоянно была и теперь остается достоянием простой массы» [12]. Отсюда и направленность культурных инициатив также виделась вполне определённой: «Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая, так как и народа малорусского, кроме мужиков, почти, можно сказать, не осталось. А потому эта литература должна касаться только мужицкого круга» [13].

Обвинение в сепаратистских идеях Н. Костомаров воспринимал наиболее остро и многократно пытался разъяснить свою позицию: «Только при глубоком незнании смысла нашей прошедшей истории, при непонимании духа и понятий народных можно дойти до нелепых опасений расторжения связи двух русских народностей при их равноправности» [14]; «Мысль об отделении Малой России от империи называет автор (оппонент Н. Костомарова. — О.Н.) “жалкою и несбыточною мечтою”. Мы в этом совершенно с ним согласны и прибавим, что если бы существовала у кого-нибудь такая мысль, то она была бы в одинаковой степени нелепа, как мысль о самобытности всякого удельного княжения, на которые когда-то разбивалась Русская земля в удельно-вечевой период нашей истории; но едва ли бы такая мысль могла найти себе долговременное пребывание в голове, не нуждающейся в помощи психиатра» [15].

Важнейшим для него было утвердить значительную роль Малой Руси в общерусской истории и культуре, сложносочинённый характер русского народа: «Малорусы же никогда не были покорены и присоединены к России, а издревле составляли одну из стихий, из которых складывалось русское государственное тело» [16]. Тексты Костомарова полны «общерусской» терминологии: находя две русские народности, он писал и об «общей русской народности», через которую проявлялась «принадлежность к общему русскому миру», «древняя связь его с общерусским миром», с «русским материком» и т.д. [17].

Собственно, если говорить об общерусском сознании, то оно заключается именно в утверждении многосоставности Руси, её единства в историческом и культурном разнообразии, а не в провозглашении традиций и систем общественной жизни только одной из её частей образцовыми для определения того, что русское, а что нет. В этом смысле украинофильство было движением как раз подлинно общерусским — особенно на фоне того, с чем оно боролось: с великорусской замкнутостью на истории и культуре только Восточной Руси, с нередко проявлявшимся нежеланием представителей московско-петербургской интеллигенции и чиновничества видеть русскую культуру во всём её многообразии, признавать Западную Русь частью русского исторического пространства.

Против этого и была направлена основная деятельность украинофилов, то есть против «московского партикуляризма» (очень точный термин Н. Костомарова) [18], или же «восточнического русофильства» (как называл это М. Драгоманов) [19]. Вот как описывал это положение дел Костомаров: «Малорусу говорят: ты должен любить вместе с нами один только книжный общий наш язык, потому что этот язык столько же твой, как и наш; но ничего такого, что только твоё, а не наше — ты не смей любить: все это пусть пропадёт, и твоя местная речь должна замениться общим русским языком. Но современные нам малорусы не виноваты, что деды и отцы оставили им в наследие выработанную историею народность хотя и русскую, но отменную от великорусской» [20]. Защита двусоставности Руси стала основой всего движения.

«Двуединая Русь» была кредом и другого лидера украинофильского движения — Пантелеймона Кулиша, который особенно упирал на разграничение функций двух частей Руси — за Восточною оставлял политическое руководство, а за Западной, как хотел он видеть, — духовное. Творчество Кулиша нередко описывается то как идейная эволюция от украинского сепаратизма к общерусскому патриотизму, то как эволюция от общерусских взглядов к украинскому национализму. Этот писатель и историк был действительно не очень последователен в высказываниях своих суждений, благодаря чему в его текстах можно найти подтверждения и тому, и другому подходу. Однако необходимо заметить, что при всём при этом для его взглядов характерна определённая константность, которой он не изменял никогда в жизни: это постулирование общерусскости в её разнообразии.

Сущность своей деятельности он видел в утверждении «русской двойственности»: «з`явились, наперекір царським творителям руської єдности, проводники руської двоістости» [21]. Под конец жизни он описал в письме внучке своего рода формулу общерусского самосознания: «Моє [22] он патріотство починається з Олега й Святослава, захоплює кляземщину й московщину з новгородчиною, вибивається з-під монгольського ярма, помагає нам вибитись із-під єзуїтської Польщі, опановує вкупі з царскою раттю “пучину крови нашої” Крим, визволяє нас із-під ляхо-татарського виродка — козацтва, і достойного чада його — гайдамацтва, в ввійшовши, при світлі царських шкіл, в океан всього світної науки, поновлює бояновську старорущину на звалищах кобзарських дум і живого слова народного. Тимчасом ся старорущина породила вже “новее в народ їх слово”, слово пушкінське, і воно дало нам силу знятись вище простолюдної пісні і повісти. Не вгасала пушкінська новорущина нашого староруського, бояновського духа, а воскресила його. По свій руській природі вона нам не ворожа, — не те вона, що польщизна: бо й її зродили наші ж таки староруськи розуми, ті, що утерявши “матір всіх руських городів”, зібрали докупи яку змогли руську землю під її чада» [23]. «Великий Руський Світ» — так обозначал Кулиш свою страну, объединению которой он посвятил трёхтомное сочинение «История воссоединения Руси» (СПб., 1874). Немало внимания он уделял и защите единства России. В 1857 г. он писал в одном из писем: «Сохрани нас Боже Московської землі одбігати! Се тілько москалі нас одбігали, кидавши нас то орді, то ляхам на поталу... А поки що, будем чинити так, як чинили наші предки. Москва їх одбігає, а вони до Москви горнуться, наче той брат, що покинули рідні брати на самарських степах» [24].

Общерусский патриотизм П. Кулиша особенно заметен в его описаниях русских отношений с поляками. Очень ярко и поэтично он выразил эти чувства в работе «Владимирия», посвящённой подъярёмной Руси. «В ХVI ст. ставропигиальное (самоуправляющееся) Львовское Братство было нашим набатом против папизма, смешавшего русский язык с польским до неразличимости посредством сочиненной иезуитами церковной унии; но теперь, когда русское православие, вместе с русскою народностью, восторжествовало над польским католичеством во всем… когда всюду древняя вера Киевского Владимира воcсияла вновь на русских займищах из-под развалин польщизны — наша Владимирия остается поди властью преемников Пизоня, Поссевина, Скарги, Кунцевича, Рутского… При обстоятельствах, убийственных для развития и даже существования русского элемента в Червонной Руси, он все-таки не поддался здесь польскому. Правда, он вдался невежественно, подобно нашим украиноманам, в козатчину, от которой сторонился 250 лет назад; он, можно сказать, отатарился, подобно предкам хмельничанам, но уже не при звуках оружия, а под скрипом первых своих беллетристов и публицистов, но тем не менее борется с элементом польским… История разделившейся Руси томила меня в обители Св. Юра больше, нежели в самом городе. Здесь яснее, нежели где-либо, я понимал, как в силу реакции козакам с их побратимами Татарами, едва и вся южная Русь не превратилась в такую польско-русскую помесь, какую видел я во Владимирии. “Это не русская церковь, — думал я, — не русские священнослужители: это костел, в котором метириесают полурусские священнослужители: это Ляхи в православном облачении. Вот чего домогались в Брест-Литовском паписты от наших предков! Они хотели уподобить всю Малороссию Польше и навсегда оторвать нас от великого Русского Мира”» [25].

Впрочем, у украинофильства были некоторые своеобразные особенности, которые важно отметить для понимания довольно печальной судьбы всего этого движения. И в первую очередь стоит сказать о таком его «родимом пятне», как концентрация внимания именно и преимущественно на казачьих корнях.

Запорожское казачество, хотя и было русским по самосознанию, всё же представляло собой довольно своеобразный культурный тип, обусловленный степным образом жизни и огромным влиянием на него культуры степных (тюркских) народов. Казачьи войны середины XVII в. были своего рода завоеванием казачеством старорусских земель (собственно, тогда из пограничных «украин» и родилась Украина как особый «казацкий» регион) и, несомненно, это оказало впоследствии большое влияние на их культурный облик. Так как украинофильство выросло из культурного движения, имеющего ностальгический характер относительно Гетманщины и её автономных прав, то и зацикленность на казачьем прошлом в ущерб всей остальной истории этих земель была ему свойственна изначально.

Этот с исторической точки зрения недостаток движения особенно прочувствовал и отразил в своём творчестве П. Кулиш. Именно это его свойство вызывало у Кулиша очень острое — и с течением жизни всё большее — неприятие, постепенно вылившееся в крайне негативную оценку всего казачьего прошлого и роли казаков в русской истории. Сознательную борьбу с романтизацией казачества он сделал важнейшей составляющей своей исторической концепции, о ней же он писал во многих своих статьях и письмах: «Повтікавши од Хмельничан у Харківщину, Вороніжчину і т.д. величали ми себе татарською назвою “козаки”, а свій край і в нових слободах і в давніх займищах звали польським словом Ukraina (по-російськи — Украйна) і плакались над сим словом, неначе в приказці Бог над раком. Тепер ми бачимо, що з давніх-давен були радними з Руссю московською і вірою, й мовою, через те налічуєте Ви нас по московських державах до 40 мільйонів. Розлучив нас із ними лях, кохаючись у козаках поти, поки вони його спалили й зарізали, а недопалену і недорізану Ляхву піймала за чуб правою рукою Москва, держучи лівою за чуба ж таки козака. Навіть хохлом зве нас Москаль через те, що ми взяли на себе образ і подобіє свого наставника Ляха» [26].

Кулиш пытался утвердить, что «не в козаччині наш ідеал національний», а в «словесной автономии», в особенностях южнорусских наречий, указывая на них как на главное основание местного патриотизма. И, несомненно, Кулиш стал одним из отцов украинского литературного языка. Он немало сам на нём писал, он редактировал поэтические сочинения Тараса Шевченко, он разработал особую алфавитную систему для его записи («кулишовка», лежащая — с некоторыми изменениями — в основе современной украинской письменности). Кстати, дальнейшая судьба этой письменности не обрадовала самого автора. Вот как он ещё в 1867 г. в письме к известному русофильскому деятелю Галичины Якову Головацкому описывал своё к ней отношение: «Вам известно, что правописание, прозванное у вас в Галичине Кулишивкою, изобретено мною в это время, когда все в России были заняты распространением грамотности в простом народе. С целью облегчить науку грамоты для людей, которым некогда долго учиться, я придумал упрощённое правописание. Но из него теперь делают политическое знамя. Полякам приятно, что не все русские пишут одинаково по-русски; они в последнее время особенно принялись хвалить мою выдумку: они основывают на ней свои вздорные планы, и потому готовы льстить даже такому своему противнику, как я… Видя это знамя в неприятельских руках, я первый на него ударю и отрекусь от своего правописания в имя русского единства…» [27]. Однако изобретённая им письменность всё же осталась самым значимым его вкладом в становление украинского национального проекта.

Победила и линия того же Т. Шевченко на так критикуемые Кулишом «козакоманство» и «плебейство», дополненное крайней неприязнью к «Московщине». И причины этого Кулиш, в общем-то, сам хорошо понимал: «Елемент ляхо-шляхетський вкупі з елементом татаро-хлопацьким, народів козаччину нам на погибель, і не погибли ми з нашою старорущиною єдино через те, що братня наша Русь, праведно звана Великою, спромоглась на тверду, законодавчу і виконавчу власть, — не так, як республіки шляхетська і її facsimile — республіка козацька. Очуняли ми, отверезились під її протекцією, навіть під її крутим деспотизмом, і позичили в неї позиченої в німця науки» [28].

Действительно, П. Кулишу удалось подчеркнуть одно крайне важное свойство украинофильства, которое сыграло с этим культурным движением злую шутку: имея основания в романтизации казачьего прошлого, оно было чуждо как большей части истории малорусских земель, их культурному наследию, так и имело мало общего с их современным состоянием. Многие национальные движения в Европе рождались в эпоху романтизма, но мало какие были столь оторваны от конкретной реальности своих территорий и имели столь избирательные исторические основания.

В целом также можно сказать, что оппонирование этому свойству украинофильства изнутри самого движения Кулишу не удалось: он остался почти одинок в своих взглядах. Зато оказал немалое влияние на критику движения: в этом отношении верным его последователем был историк украинства Николай Ульянов, выводивший весь «украинский сепаратизм» из «казацкого завоевания». И всё же, несмотря на несомненные исторические основания этих взглядов, хотелось бы подчеркнуть, что украинофильство выросло не из казачьей культуры и не из казачьего движения, а из попыток использовать память о казаках малороссийским дворянством, хотя и имевшим казаков в своих предках, однако казаками уже давно не являвшимся. Если же говорить о самом запорожском казачестве, то современные исследования только подтверждают его огромную роль в деле защиты Православия в Речи Посполитой (а по сути, лидирование в деле этой защиты с 1620-х гг.) и в освобождении значительной части Западной Руси от польского административного и религиозного гнёта. Оно же сыграло огромную роль в истории защиты южных рубежей русских земель, дав блистательные образцы русского героизма.

Приверженность Кулиша к «народной речи», к сельской мове украинных сёл, которую он с друзьями (небезуспешно) старался развить в новый литературный язык, имела основания в тех самых понятиях о «народности», о которых уже шла речь выше. Городская культура Украины виделась не вполне подлинной, ненациональной, а потому достойной отрицания и замещения её «действительно народной» культурой. В основной части России, несмотря на очень широкую и долгую увлечённость в обществе этими свойствами идеологии «народности», тем не менее не смогли создать на сельской основе какой-то новой культурной традиции, претендующей на замещение старой городской культуры. Хотя теоретически попытаться создать на базе одного из многочисленных сельских диалектов альтернативную версию литературного языка можно было почти в любой точке Русской земли. На Украине же (то есть на землях бывшей Гетманщины) это в общем-то удалось.

Большую роль в этом сыграло то, что местная городская культура — вся русскоязычная и основанная на многовековой местной традиции — была признана не национальной не только как городская, но и как «общеимперская», общерусская. На самом деле русская культура, какой она сложилась к XIX в., была основана на западнорусской традиции (в том числе и языковой) едва ли не в большей степени, чем на среднерусской, и роль Киева как культурного центра была для неё никак не меньшей, чем Москвы. В результате городская культура Киева или Чернигова мало чем отличалась от культуры городских центров Великороссии, в чём легко можно было усмотреть и опасность общерусской стандартизации.

Кстати, сам по себе факт малорусского участия в создании общерусской культуры не только признавался, но и подчёркивался украинофилами. Так, например, в стихотворении «Національний ідеал» Кулиш написал: «Так само й Москалю живу вказали мову, / І привели його ід пушкінському слову». Тем не менее эта культура «верхов» виделась оторванной и мало выражающей сельскую стихию Малороссии. Сама по себе эта идея может быть признана абсурдной, ведь городская культура не может быть основана только на сельской традиции — ей естественно наследовать многовековой культурной истории. Но в соединении с новыми националистическими идеологиями эта идея оказалась довольно сильной.

В первую половину XIX в. Европа вступила в эпоху национализма, то есть создания современных наций. Они создавались либо центральными правительствами путём административной централизации и культурной унификации своих стран, либо национально-освободительными движениями народов, не имевших своей государственности. «Весна народов» (1848) сделала идеологию национализма господствующей в европейской общественной мысли и важнейшей составляющей всей политической жизни Европы. Важно отметить, что если в большинстве случаев создание национальной формы жизни было результатом длительного исторического развития, то многие другие народы (особенно в Центральной и Восточной Европе) имели иной исторический опыт и к созданию наций были, по сути, принуждены обстоятельствами международной политики. Речь идёт о народах преимущественно сельских, не имевших своей городской культуры (и связанной с нею политической истории) или же утерявших её вследствие иностранного господства. Эти «плебейские» народы, как тогда выражались, по новым поветриям европейской мысли должны были либо раствориться в крупных нациях, либо, путём активной модернизационной деятельности, добиться создания своих национальных форм государственности [29]. Национализм сельских народов оказался той идеологией, которая была быстро усвоена украинофилами, став новым идейным основанием для всего движения.

Здесь кроется ещё одна сущностная характеристика украинофильства, выделяющая его из числа других краевых движений. Если «плебейские нации» Европы боролись за освобождение и за преобладание в городских центрах своей земли, не имея своей городской культуры и будучи представлены действительно почти только сельским населением, то у малорусов такая культура была — городские центры этой части Руси никогда не теряли местного культурного облика и продолжали свою многовековую культурную традицию. Однако русское понятие о народности с его постулированием подлинно народного характера только за деревней создало благоприятную почву для формирования особого — нигде более в Европе параллелей не имевшего — национализма, противопоставлявшего сельское и городское население одного и того же народа.

Украинофильство, перейдя на национальные рельсы, воспринимало свой народ именно как «плебейский» и моделировало национальное движение по образцу сельских народов Центральной Европы. Оно утверждало необходимость формирования национальной жизни за счёт местной городской, как будто она была пришлой, чуждой, как культура завоевателя. При этом никаких теорий, которые (пусть и ошибочно), но рассматривали бы местную городскую культуру как культуру иного народа, не было: достаточно было общего признания городской культуры как ненародной, свойственного тогда почти всему русскому интеллектуальному обществу. Так возник ранний украинский национализм, который ещё редко выдвигал действительно националистические идеи (о национальном суверенитете, о независимой Украине), но оказался своеобразной идеологией антигородского национализма. Этот национализм был альтернативой формированию национальной жизни на основе местной городской традиции, имевшей общерусский характер.

Наиболее остро эта проблема «плебейского национализма» проявилась в творчестве Михаила Драгоманова — одного из основных идеологов позднего украинофильства, представлявшего уже довольно крайние его формы. Драгоманов хорошо осознавал, что городская культура его земли ей не чужда, но был убеждённым приверженцем идеи народности, которую защищал в своём украинофильстве. Идею, что в основу национальной жизни должен быть положен «живой народный язык» и деревенские традиции, а городское наследие должно уйти в прошлое как ненародное.

Общерусскость украинской городской культуры виделась ему прямым доказательством её ненародного характера: «Лихо наше було в тому, що наш освітній рух XVI ст., на котрому видно було вплив європейського відродження наук і реформації, не вигорів через Берестейську унію й визвану нею православно-козацьку реакцію, котра дала в нашому письменстві XVII ст. перевагу церковнослов’янсько-руському макаронізму над елементом народним. Через те наші письменники XVII ст. не чули різниці своєї мови від письменської мови московської, також по-своєму макаронічної. А коли ця остання за часи Петра Великого стала органом розширеної державної культури, з досить сильним для тодішньої Східної Європи процентом світських європейських інтересів, то московсько-петербурзька література, котру виробляти помагали за Петра В. й українці, стала ширшою й живішою, ніж тодішня українська, й потягла до себе й наших людей, котрі дивились на неї не як на чужу, а як на свою» [30]. Однако эта общая культура виделась Драгоманову не подлинно народной, а значит и чужой. Он признавал наличие «общей интеллигенции русской или российской, которая складывается из великорусов и малорусов», но утверждал украинцев как народ деревенский, и только за этой деревенской культурой оставлял право на дальнейшую жизнь в национальную эпоху. Народническая направленность виделась ему неизбежно украинофильской: «Украинская национальность почти исключительно и представляется этим последним (простонародьем. —О.Н.), а потому и “чистым” “националам” украинским приходится быть “народниками”. Вообще на Украйне только нелогичный народник может не стать украинофилом, и наоборот. А с какого конца кто начинает — это дело личного развития, не больше» [31].

Своими оппонентами М. Драгоманов видел представителей «старорусского направления», то есть приверженцев местной старой русской культуры. Примечательно, что он всё же признавал за культурой «общества всероссийского» общерусский, то есть общий для великорусов и малорусов, характер. Но культура общества для него — это не культура народа, не народность. Говоря об украинцах, Драгоманов прямо указывал на опыт западных «плебейских» народов, правда, предпочитая сравнивать украинцев скорее с провансальцами: «новіша ідея вартості й права національностей, котрих історія обернула вплебейські й навіть сільські, та ще, як провансали й українці, попридержавних націях, дуже їм рідних» [32]; «Найприродніші наші спільники в Росії — це всі недержавні народи, котрі, виключивши поляків, німців і румин та почасти грузинів і вірмен, суть націями плебейськими» [33]. Это очень важный момент, который надо подчеркнуть особенно: украинцы виделись в числе не «порабощённых» наций, а именно среди «плебейских», то есть задачи украинофильства виделись не в освобождении от иноземной власти, а в создании своей современной культуры, основанной на деревенских традициях.

Это составляло, кстати, основу для его вовсе не враждебного взгляда на Москву и Великороссию. Драгоманов подчёркивал, что для отождествления украинцев с порабощёнными народами нет никаких оснований: «Який же резон ми маємо кричати, що “зажерна Москва” вигнала нашу мову з урядів, гімназій, університетів і т. і. закладів, в котрих народної української мови ніколи й не було або котрих самих не було на Україні за часів автономії, противуставляти цьому “нечуваному варварству” права фламандців у Бельгії або поляків і навіть венгрів у Австрії?» [34]. Он также указывал, что никакой «антиукраинской» политики Российской империи до Екатерины II (ликвидировавшей Гетманщину) не было: «До самих часів Катерини II, коли шкільні книжки українського видання став заміняти московськими та петербурзькими українець же, київський митрополит Миславський, великоруський уряд не робив нічого для культурної денаціоналізації українців» [35]. При этом он даже возлагал на имперский центр ответственность за разрушение русского единства: «Также силой держалась на “старом слоге” и последующая за церковным единством форма единства русского, — половины XVII до половины XVIII века, — эпохи макаронизма церковно-бело-маловеликорусского, Дмитриев Ростовских, Симеонов Полоцких, Феофанов Прокоповичей. Это единство тоже было разрушено прежде всего великорусами после Ломоносова. И здесь тоже история поставила и даже, смеем думать, решила дилемму: или единство, или народное разнообразие. А примириться это разнообразие и здесь не может иначе, как избранием одного языка посредствующим, а вовсе не стиранием всех остальных» [36]. Этим «посредствующим языком» (впрочем, не только для украинцев, но и для всех славянских народов) должен был быть русский: «Таким посредствующим языком в Славянщине, действительно, имеет более всего шансов сделаться язык великорусский, особенно при изменении к лучшему литературных условий в России. Украинцы не могут иметь ничего против этого посредничества и всегда высказывали ему сочувствие и в России, и даже в Австрии» [37]. Ближе к концу жизни Драгоманов активно сопротивлялся «москвожерним і австрофільскім» идеям отрыва Украины от России, выступая резко против москвофобских высказываний: «Такі національні рухи, як український, мусять вибороти собі признання й права — працею культурною й політичною. Наскільки “москалеїдство” може послужити в цій боротьбі? Ми показали в попередньому огляді, як мало воно має за себе історичного резону» [38]; «я кажу одверто, що ніде не бачу сили, грунту для політики державного відриву (сепаратизму) України від Росії, а, окрiм того, бачу багато iнтересiв спiльних мiж українцями i Росiєю, напр. справу колонiзацiї країн мiж Доном i Уралом» [39].

Очень интересно «народническое» мышление Драгоманова проявило себя в его взглядах на общественное движение в Галиции. Говоря о местном «москвофильстве», он находил такие его основания: «Дуже смішно виводити “москвофільство” в Галичині тільки від “московських рублів” або від існування “погодінської колонії”. Безспірно, галицьке “москвофільство” мусить мати свої органічні підстави. Найбільша з них: реакція полонізмові — одного роду з тою, котра привела Б. Хмельницького до підданства Москві. Далі свого роду аристократизм, котрий не вірить в сили самого галицького мужицтва, а обертається до спорідненої держави, котра має уряд, ієрархію, панство руське. Нарешті, притягає галицьку стару партію до Московщини й спорідненість національна» [40]. То есть, помимо реакции на полонизацию, в основе москвофильства виделся «аристократизм» и «национальное родство» — собственно то, что составляло основу для национальной консолидации у любого другого народа Европы, имевшего свою высокую культуру. Однако в этом не было «народности», то есть той самой «веры в силы мужицтва», которая виделась Драгоманову и всем украинофилам вместе с ним единственным достойным основанием для национального движения. При этом он вполне отдавал себе отчёт, что идея общности «украинской народности» Надднепрянщины и Галичины сама по себе весьма сомнительна, ведь «для галичан… придніпрянська історія майже стільки ж чужа, як і приволзька, тоді як історія придніпрянська все-таки має багато точок, спільних з приволзькою й приневською» [41].

Не меньше (если даже не больше) негатива вызывало у Драгоманова галицкое краевое движение, пытавшееся создать местные национальные формы жизни на основе специфической для этого края русской городской традиции. Выступая против этой программы «авcтро-рутенизма», направленной, по его словам, против «общеруссизма и украинизма», он указывал, что местная городская языковая традиция есть «не народный язык, а язык Вашей публики и её литературы» [42]. Неудивительно, что на это он получил ответ, в первую очередь выражающий недоумение по поводу столь странного для галичанина того времени представления о том, что есть «народное», «народ». Львовская интеллигенция жила более в контексте польской культуры, и это русское понятие «народа» было для неё странным и непонятным: «Интересно однакъ [43] знати, що Вы понимаете черезъ слово “народъ”? Изъ Вашихъ слôвъ можна тôлько съ всею вероятностью заключити, що “народъ” то селяне, земледельци, — значить “народъ” берете въ значенiю найтеснейшôмъ: яко то само що “найнизiшй” непреосвещенный класъ общества”, або “простый народъ”. Того последнего имени однакъ намъ заказуете употребляти; и въ письмахъ до насъ неупотребляете. Для чого? Нехай буде по Вашому, нехай слово “народъ” озна чае “простый народъ” (plebs)... То следовалобы зъ того тôлько то, що мы все чуемъ себе чи “публику такъ близкими до “народа”, що просто идентификуемся съ нимъ… Еслижъ мы, если сама “публика” т.е. высшая клясса у насъ (бо шляхты не маемъ ни дворянъ) себе воображавъ за “настоящiй народъ” (Вашои дефиннiии), пытаемъ, чи то не верхъ совершенства, чи не бôльше, якъ зближенье? А Вы таки сердитесь!» [44]. Так, украинофильство в лице М. Драгоманова наталкивалось в Галичине на ту культурную границу, которую путём диалога преодолеть было вряд ли возможно.

Такой же, кстати, проблемой была и другая граница — между православной традицией, для Левобережья Днепра безальтернативной, к тому же являвшейся основой старой казачьей идентичности, и галичанским униатством. «Об'являти церкву уніатську національною малоруською святощію — значить розриватись не тільки з історичною малоруською традицією, а й з теперішнім status quo. Клерикалізм уніатський — це галичанський сепаратизм не тільки від України, а й від Буковини, це просто абсурд, тим паче, що в самій Галичині унія майже зовсім не має щирих прихильників в самому попівстві» [45]. При этом Драгоманов хорошо осознавал, что «церковна проповідь защепила й випестила серед нашого народу ідеал царсько-державний, котрого тепер, безспірно, держиться найбільша частина народу» [46]. И надо иметь в виду, что униатство в данном случае отвергалось ещё и на том основании, что оно затронуло главным образом русские городские слои, так и не сумев укорениться в деревне, даже среди формально униатских священников, на что Драгоманов и обращал внимание.

Впрочем, попытки Драгоманова распространить украинофильскую идеологию на Галицию оказались небезуспешны. Бывший ещё в 1870-х гг. членом москвофильских кружков Иван Франко увлёкся его идеями и стал важнейшим проводником идеологии русских украинофилов в Австро-Венгии. Этот талантливый и высокообразованный писатель и исследователь оказал огромное влияние на распространение украинского литературного языка в Галиции.

Украинофильство, каким оно было в 1870–1880-х гг., уже после весьма подхлестнувших его развитие запретительных Валуевского циркуляра и Эмского указа, являло собой в лице многих своих представителей уже род национализма, и автономистские, а то и сепаратистские тенденции всё более давали себя знать. Это различие — между краевым культурным движением и движением уже политическим было осознано целым рядом русских мыслителей, правда, уже в более позднее время — в первую четверть ХХ в. В начале статьи уже были приведены некоторые цитаты такого рода. Приведу также и суждения Петра Струве из его статьи 1912 г.: «Тут ставится проблема создания из местного “быта” и “наречия” новой национальной и всеобъемлющей культуры, которая должна соперничать с культурой общерусской и вытеснять её с территории “этнографической” Украйны… Я не думаю, что это возможно. Я не думаю также, чтобы со стороны русской общественной мысли было правильно замалчивать истинное положение вещей и, по временным соображениям политической тактики, стирать те редкие грани, которыми одно понимание вопроса отделяется от другого. Разногласие это таит под собой огромную культурную проблему, чреватую — если интеллигентская “украинская” мысль ударит в народную почву и зажжёт её своим “украинством” — величайшим и неслыханным расколом в русской нации, который явится по моему глубочайшему убеждению подлинным государственным и народным бедствием. Все наши “окраинные” вопросы окажутся совершенными пустяками в сравнении с такой перспективой “раздвоения” и — если за “малороссами” потянутся и “белорусы” — “растроения” русской культуры» [47].

Примечательно подчёркивание ненародного характера этого движения, хотя и основанного на идее народности. Как написал тот же Струве, «украинскому движению в России интеллигентский характер присущ гораздо больше, чем всем другим общественным движениям» [48]. При этом надо отдавать себе отчёт, что украинофильство нигде не было массовым и преобладающим даже в интеллигентской среде. Это было увлечение небольшого круга людей на фоне преобладающей общерусской традиции и общерусского патриотизма, причём как на Украине, так и в Галиции. В этом плане считать украинофилов основными представителями взглядов приднепровской или галицийской интеллигенции никак нельзя. И тем более нельзя таковыми считать ранних украинских националистов, то есть сторонников создания особой украинской нации со своим — отдельным от общерусского — национальным языком и государственностью.

Украинофильство показало себя способным на постановку таких задач, однако не они определяли его характер и его основной идейный настрой. В целом на протяжении всего своего существования оно оставалось идейно довольно однородным: его целью было утверждение как минимум двусоставности русской культуры на основе поднятия значения «южнорусской» (хотя в первую очередь приднепровской) культурной традиции и истории. Преодолеть тот «ультрарусский сепаратизм людей середины России» [49], который был и остаётся по сей день важнейшим источником любых сепаратистских идей в других частях Русской земли. В этом смысле оно было собратом другого похожего идейного движения, только на севере Западной Руси — западнорусизма. Хотя, в отличие от него, украинофильство показало гораздо большую тягу к культурному сепаратизму, особенно выразившуюся в языковом творчестве. Желаемая украинофилами двусоставность виделась по-разному: кому-то просто как культурная выраженность, а кому-то и как федеративная государственность с Украиной на особых правах.

Впрочем, это осознание русским обществом опасности перерастания украинофильства в украинский национализм было запоздалым и не замечающим факта появления рядом с ним и потенциально вместо него нового идейного движения под тем же именем, представлявшего для общерусского культурного пространства гораздо большую опасность. Речь идёт об украинстве. 

Польское влияние

Если говорить об идеологии украинства, то невозможно обойти тему польского фактора в её формировании. Нередко можно услышать мнение, что поляки, собственно, и создали эту идеологию в своих политических целях. Это, конечно, не совсем так, однако польское влияние здесь действительно имело огромную роль и как историческое наследие, и как сознательная деятельность многочисленных представителей польского общества, составлявших дворянское большинство на землях российского Правобережья в Галиции. Само украинство было в значительной степени антипольским, но оно при этом как бы наследовало польскую опцию русской истории.

Корни украинской проблемы, несомненно, в польской экспансии на Русской земле. В середине XIV в. король Польши Казимир III Великий захватил разорённую монголо-татарскими набегами Червонную Русь. На её территории было образовано Русское воеводство, которое, несмотря на название, стало быстро терять своё русское лицо, превратившись в объект активной польской колонизации, а центральный его город Львов стал похож на другие польские города. Те русские земли, которые объединились в XIII–XV вв. вокруг Литвы — княжества, которое обладало достаточно сильным войском, чтобы защищать их от ордынских набегов, — также стали объектом постепенной колонизации польской шляхтой, по мере сближения двух государств. Огромную роль сыграла Ливонская война — тогда Великое княжество Литовское, Русское и Жмудское было вынуждено войти в состав объединённого государства Речь Посполитая под властью Польской короны, перед тем смирившись с аннексией Польской короной тех своих огромных южных владений, которые и составляют теперь центральную Украину (в отличие от оставшихся в составе Литвы земель будущей Белоруссии).

Активная политика Москвы по собиранию под её властью русских земель, начатая ещё в конце XV в., привела к необходимости идейного оформления польского господства над Западной Русью. Многие польские публицисты и историки второй половины XVI и первой половины XVII в. работали над тем, чтобы обосновать отличие народа Западной Руси от Восточной. Они изобрели теорию восточной границы Речи Посполитой как границы Европы и Азии (при том, что до конца XVI в. традиционно на картах Европы находилось место и Московскому княжеству), описывали чудовищно-варварский характер «Московии», её противоположность во всём польской высокой культуре с её зоной влияния. Хотя память об общерусском единстве полностью истребить не удалось, жившие под властью Москвы русские назывались почти исключительно «московитами», «москалями», а имя русское было оставлено только для подконтрольной Западной Руси. Западная Русь почти полностью лишилась своей культурной элиты и имущественной знати — старая русская аристократия ополячилась, а в 1608 г. ушёл из жизни последний православный магнат — князь Константин Константинович Острожский. К середине XVII в. утвердилось обозначение всех земель, на которых преобладающее влияние получило сложившееся в предшествующем столетии на границе с Диким полем казачество, как «украинных» земель, «Украины». Окончание войн, начатых восстанием Б. Хмельницкого, провело новую границу — между Правобережьем и Левобережьем. Через некоторое время на правом берегу Днепра снова и ещё надолго утвердилась польская власть и польская пропаганда.

В деле раскола Руси на Московскую и Польско-Литовскую огромную роль играла церковная политика — начиная с разделения прежде единой Киевской митрополии в XV в., когда появились две митрополии — одна с центром в Москве, а другая с центром в Вильне (нынешний Вильнюс). Последняя в лице нескольких своих иерархов во главе с митрополитом была вынуждена в 1596 г. пойти на унию с Римской церковью, перейдя из послушания Константинополю в послушание Риму и став фактически католической, но с элементами православной обрядности. Большинство православной иерархии тогда отказалось признавать акт Унии и смогло воссоздать православную митрополию в 1620 г. Как писали тогда деятели православного сопротивления, вся политика Рима была направлена на то, «чтобы на Руси не было Руси [50]». Папа Урбан VIII тогда говорил: «Через вас, русские, я надеюсь обратить весь Восток» [51]. После войн XVII в. Униатская церковь получила полное преобладание в оставшихся в составе Польши землях, искореняя в них дух Православия, понимавшегося тогда как «русская вера».

Празднование 4 ноября дня освобождения Москвы от поляков, узаконенное теперь в России, имеет тем больший смысл, что отмечает дату наибольшего продвижения польской экспансии на Русь и, одновременно, начало её отката — то есть переломную точку в огромном, многовековом историческом процессе. Однако она не остановилась даже тогда, когда в конце XVIII в. государство Речь Посполитая было уничтожено, а западнорусские земли, за исключением Галиции, Буковины и Закарпатья, вошли в состав России. На них оставалась польская шляхта, которая уже привыкла считать их своими и вооружилась новой — националистической — идеологией. XIX век — время усиленной полонизации (ополячивания) западнорусских земель уже внутри Российской империи, в том числе и прежде чисто русского Киева.

Тогда же мысль польской интеллигенции снова неустанно работала над тем, как оторвать Западную Русь от России. Вначале разделение «узаконили» в сфере польского языка: этноним «ruski» («ruscy») остался для обозначения западнорусского населения, а «москалей» обозначили через слово «rosjanie», которое для поляка никак с Русью не ассоциировалось [52]. Лидер первого польского антироссийского восстания Т. Костюшко известен и как автор одного из самых ранних открыто заявленных планов русского этноцида — он описывал способы окончательного ополячивания западнорусского населения.

Однако такие планы довольно быстро показали свою нереалистичность. Новое идейное настроение в польской интеллектуальной среде относительно Западной Руси блестяще сформулировал известный польский историк, религиозный мыслитель и общественный деятель ксёндз Валериан Калинка (1826–1886): «Край этот потерян для Польши, но надо сделать так, чтобы он был потерян и для России». Описанные им методы отрыва Западной Руси от России могут считаться одной из наиболее ранних и откровенных формулировок того, что несколько позже стало именоваться «украинством». Приведу цитату сколь обширную, столь и значимую [53]: «Исторический процесс, при Казимире начатый, а Ядвигой продвинутый, имевший результатом продвижение западной веры и цивилизации на двести миль на восток, на наших глазах проходит свой второй этап. Реакция Востока на Запад, начавшись с бунта Хмельницкого, постоянно усиливается и отбрасывает нас к средневековым пястовским границам; приговор ещё не произнесён, но дела обстоят очень плохо. Как защититься? Чем? Силы нет, о праве никто и не спрашивает, а прославленная западная христианская цивилизация сама себя отрицает и отступает... Где плотина против того потопа, который после всех моральных прав и материальные нити порвал, и валит, приближается, хлынет в любой день и всё затопит? Где? Возможно, в своеобразии этого русского народа. Поляком он не будет, но обязательно ли он должен быть Москалём? Бог его им не сотворил, не на то его предназначил; им его могут сделать только обстоятельства, собственная ненависть, чужая увёртливая сила и большая хитрость. То самосознание и та жажда к своеобразию, которые появляются у Русина, хватит ли их, чтобы дать отпор российской абсорбции и ассимиляции? Нет: это не Поляк, который, даже будучи проглоченным, не даст себя переварить. У Поляка другая душа и в ней такая стойкая сила, что переваренным он быть не может; но между душой Русина и Москаля такой принципиальной разницы, такой непроходимой границы нет. Но она была бы тогда, когда б каждый из них имел свою веру: и потому Уния была столь мудрым политическим делом, а её запущение столь пагубным. Русь как племя по натуре своей иная, а если б она по совести и по духу была б католической, то собственно Россия была бы возвращена в свои природные границы и в них удерживалась бы, а на Дону, Днепре и Чёрном море было бы что-то иное... Раз уж этот пробуждающийся народ проснулся не в польских чувствах и сознании, то пусть останется при своих, но пусть они будут душой с Западом, а с Востоком только формой связаны. На этот факт мы сегодня повлиять уже никак не можем, но мы должны стараться о таком его в будущем направлении и развороте, так как только этим способом мы сможем удержать ягеллонские приобретения и заслуги, остаться верными миссии Польши удерживать те границы цивилизации, которые она очертила. Русь — это страна и народ, от которого надо суметь отказаться ради того, чтобы его не утратить; пусть она будет собою и пусть будет католической в другом обряде, а тогда и Россия никогда не поднимется и к братским отношениям с Польшей вернётся. А если бы даже — предположим наихудшее — этому никогда не бывать, то и в таком случае лучше Русь самостоятельная, чем Русь российская; если Гриц не может быть моим, как говорится в известной поговорке, то пусть по меньшей мере не будет “ни мне, ни тебе”. Это самое общее историческое и политическое убеждение обо всей Руси. А Галицкая Русь играет в этом деле наиважнейшую роль, решительную, так как она одна ещё имеет средство для спасения русских душ и сохранения своеобразия русской души — Унию. Наша же роль — и более чем роль, так как является исторической и религиозной миссией поляков в Галиции — не препятствовать национальным устремлениям и росту Руси, охранять её, даже помогать им, потому что таким образом уймётся со временем и ненависть к Ляху; охранять Унию и беречь как зеницу ока, и с помощью неё укреплять любовь к вере, её постоянство и единство Руси с Римской церковью» [54].

Как писал виднейший исследователь украинства Н.И. Ульянов, «поляки, в самом деле, по праву могут считаться отцами украинской доктрины», «поляки взяли на себя роль акушерки при родах украинского национализма и няньки при его воспитании», «весь фонд анекдотов, сарказмов, шуточек, легенд, антимосковских выдумок, которыми самостийничество пользуется и по сей день, — создан поляками» [55].

Впрочем, были и поляки, ставшие активными деятелями ещё украинофильского движения. Один из виднейших представителей украинофильства польского происхождения — «хлопоман» Владимир Антонович — так писал о своём выборе: «По воле судьбы, я родился на Украине шляхтичем; … я увидел, что поляки-шляхтичи, живущие в Южнорусском крае, имеют перед судом собственной совести только две исходные точки: или полюбить народ, среди которого они живут, проникнуться его интересами, возвратиться к народности, когда-то покинутой их предками, и неусыпным трудом и любовью по мере сил вознаградить всё зло, причинённое ими народу, вскормившему многие поколения вельможных колонистов, которому эти последние за пот и кровь платили презрением, ругательствами, неуважением его религии, обычаев, нравственности, личности, — или же, если для этого не хватит нравственной силы, переселиться в землю польскую, заселенную польским народом, для того чтобы не прибавлять собою ещё одной тунеядной личности, для того чтобы наконец избавиться самому перед собою от грустного упрёка в том, что и я тоже колонист, тоже плантатор, что и я посредственно или непосредственно (что впрочем всё равно) питаюсь чужими трудами, заслоняю дорогу к развитию народа, в хату которого я залез непрошеный, с чуждыми ему стремлениями, что и я принадлежу к лагерю, стремящемуся подавить народное развитие туземцев и что невинно разделяю ответственность за их действия. Конечно, я решился на первое, потому что, сколько ни был испорчен шляхетским воспитанием, привычками и мечтами, мне легче было с ними расстаться, чем с народом, среди которого я вырос, который я знал, которого горестную судьбу я видел в каждом селе, где только владел им шляхтич, — из уст которого я слышал не одну печальную, раздирающую сердце песню, не одно честное дружеское слово (хоть я был и панич), не одну трагическую повесть о истлевшей в скорби и бесплодном труде жизни… который, словом, я полюбил больше своих шляхетских привычек и своих мечтаний. Вам хорошо известно, г. Падалица, и то, что прежде чем я решился расстаться с шляхтой и всем её нравственным достоянием, я испробовал все пути примирения; вы знаете и то, как были с Вашей стороны встречены все попытки уговорить вельможных к человечному обращению с крестьянами, к заботе о просвещении народа, основанном на его собственных национальных началах, к признанию южнорусским, а не польским того, что южнорусское, а не польское; вы были ведь свидетелем, как подобные мысли возбуждали вначале свист и смех, потом гнев и брань, и, наконец, ложные доносы и намеки о колиивщине» [56].

Такой выбор, связанный с определённым самоотречением от своей польской культуры и традиционного польского взгляда, понятное дело, был редкостью. И всё же несомненно, что участие польских украинофилов в общем идейном движении способствовало усвоению им некоторых специфически польских понятий о русском пространстве. К примеру, уже у Драгоманова в его украиноязычных работах господствует различение великорусов и малорусов как «украинцев» и «россиян», что помогало не упоминать об общей русскости.

Действительно целенаправленная работа по расколу русского народа стала осуществляться польскими интеллектуалами после неудавшихся восстаний 1831 и 1863 гг. Центром притяжения польских деятелей, бежавших после их поражения из России, был Львов — столица провинции Галиции (ставшей после разделов Речи Посполитой австрийской). Польский повстанческий генерал Людвик Мерославский писал: «Бросим пожар и бомбы за Днепр и Дон, в сердце России. Пускай уничтожат её. Раздуем ненависть и споры в русском народе. Русские будут рвать себя собственными когтями, и мы будем расти и крепнуть» [57].

Огромную роль в формировании украинства сыграл поляк Франтишек Духинский ещё в 1850-х гг. Это был человек, действительно одержимый ненавистью к России — в этом плане его образ мыслей был специфически польским: Россия виделась извечным агрессором, нападавшим на русские земли Польши и потому виновным в её печальной судьбе. Но для обоснования того, что эти земли именно польские и по праву должны принадлежать Польше, он создал особую расовую теорию и с помощью неё своеобразную концепцию общей истории [58].

В первую очередь он исходил из привычного для польской культуры представления, что вся Русь входила в состав Польши, а Московия к Руси исторически никакого отношения не имеет. В состав Руси, кстати, он включал не только Западную Русь, но и Литву и бывшие земли Великого Новгорода. «Органическое единство» поляков и «русских» он доказывал на основании общего имени «полян» у племён, сыгравших центральную роль в формировании государств Польши и Киевской Руси — собственно, в них виделось одно и то же племя, а «русские» понимались как региональная вариация польского народа. Немало сил было им потрачено на доказательство того, что и по языку, и по религии русские с поляками представляют одну общность. Он воскрешал старую линию униатской историографии, доказывавшей, что Русская церковь (Киевская митрополия) всегда тянулась к единству с Римом и лишь изредка от него отпадала [59] — и то по вине Москвы.

Стремясь доказать этническую чуждость «москалей» и русских, он стал доказывать, что «москали» — вообще не славяне, а народ со смешанными кровями, среди которых преобладала финская (то есть, по его понятиям, кровь кочевых неиндоевропейских народов), которая была также сильно разбавлена опять же туранским татаро-монгольским элементом. Более того, сами москали виделись как народ кочевой, доказательства чему Духинский находил и в современной жизни России, утверждая, что «они останутся кочевниками навсегда», ведь такова их расовая природа. Польско-русское противостояние он рассматривал как конфликт двух рас — земледельцев арийцев и кочевников туранцев. Естественная граница между туранцами и арийцами была обозначена по рекам Днепру, Двине и «речкам Финляндии». В этом плане днепровское Левобережье виделось всё же туранским. Понятно, что туранцами объявлялись и казаки, чья расовая близость с «москалями» и естественная для туранцев агрессивность и была причиной многих бед Польши. Эта же граница понималась и как разделительная линия между европейской цивилизацией и Азией, Востоком, понимаемым как нечто извечно враждебное Европе.

Также актуализировалось старое польское представление о поляках как о «форпосте христианства на Востоке»: московиты, вследствие своей туранской природы, исказили христианскую веру, впав в схизму, а значит, христианами не являются. Противостояние Московии и Польши — это, соответственно, и есть конфликт христианства с «поганскими» народами на Востоке. Московское царство, по утверждению Духинского, не является наследником Киевской Руси и никакого отношения к нему не имело. Россия правит Малороссией вследствие её завоевания, которое произошло в 1709 г. в результате Полтавской битвы. За великорусами он оставлял только наименование «москалей», противопоставляя их «русским», традиционно жившим с поляками. При этом он писал, что наименование «Россия» было украдено «москалями» у «русских», узурпировано при Петре I. Так же украден был и язык, который ему представлялся заимствованным и изрядно подпорченным церковнославянским.

Вся история русско-московских (а значит и польско-московских) отношений описывалась лишь как история постоянной конфронтации. При этом сама эта конфронтация виделась священной борьбой европейской цивилизации христиан-арийцев с варварским туранским Востоком, а потому ей придавался мессианский смысл. Духинский мечтал видеть Европу единой (федерацией во главе с Францией) и как единое целое воюющей с туранской Москвой. Он призывал: «На Днепр! На Днепр! В Киев! О, народы Европы! Там ваше согласие, ведь именно там малороссы ведут борьбу против Москвы, защищая свою европейскую цивилизацию». Так, древняя идея об избранничестве польского народа переводилась со старого религиозного языка на понятия современной и всё более модной тогда расовой теории.

Идеи Духинского довольно быстро приобретали популярность, особенно в среде правобережного польского дворянства. Также Духинский старался максимально распространить эти идеи в украинофильской среде, активно публикуя свои статьи в соответствующих журналах. Вскоре эти идеи стали активно пропагандироваться и на Западе: уже в 1860-х гг. во Франции их отстаивал целый ряд известных учёных (Анри Мартен, Огюст Викенель, Казимир Делямар и др.). Позже они вошли в глубокую традицию крайне правых идейных течений в Польше, а также стали важнейшей основой для взгляда на русское пространство теоретиков немецкого нацизма. Тогда же «туранской природой» «москалей» нередко объясняли и «русский коммунизм». Но главное, труды Ф. Духинского — классика русофобской мысли, лёгшая в основу идеологии украинства. Духинский передал украинскому движению польскую опцию Руси в виде цельной теории. Её конкретные, весьма абсурдные черты могли быть потом по большей части отброшены, но сама опция сохранилась. Этому способствовала и вся польская интеллигенция, имевшая в XIX веке огромное влияние (а то и преобладание) в интеллектуальном поле Юго-Западной Руси — как в российской, так и в австрийской её части. 

Украинство

Собственно украинство родилось из освоения его представителями польской опции Руси [60]: отрицания общерусского самосознания и культуры, утверждения этнической разобщённости и исконной враждебности с «москалями», осознания принадлежности к польскому пространству «европейской культуры» и особой миссии «на Востоке» в борьбе с «московской азиатчиной». В отличие от украинофильства, имевшего избирательные основания местного патриотизма, украинство оказалось негативным ко всей местной русской истории и традиции: отрицая русскость, но претендуя на русское историческое пространство, оно имеет негативное направление деятельности в борьбе со всем русским. Будучи оторванным от культурной традиции Юго-Западной Руси, украинство явилось своеобразной культурно-политической идеологией создания новой этнонациональной реальности. Юго-Западная Русь была лишь частью этно-культурного целого, но из неё решили сделать отдельную нацию. Главной помехой в этом деле оказалось само население, чем-то отдельным не являвшееся и сохранявшее старое самосознание. Тогда главной идеей стало изменение населения: замена его самоназвания и исторической памяти.

В украинофильском течении были явные ноты культурного сепаратизма, но оно никогда не пыталось отрицать русскость своей земли и общность русской культуры. Его задачей было утверждение местного своеобразия, а не раскол Руси и борьба со всем русским. Оно акцентировало краевое свое образие, но не было антирусской политической партией — смешивать его с идеологией русоцида, как и придавать этой идеологии его основы — по меньшей мере неверно. С другой стороны, украинство, несомненно, основывалось на традиции украинофильства, использовало её. Сам характер украинофильской идеологии с её казачьими корнями и антигородским «народническим» настроем (с изобретением на основе деревенских говоров Полтавщины нового литературного языка) неизбежно придавал ей те черты, которыми потом смогло воспользоваться украинство. Украинофильство утверждало чуждость старой местной городской культуры на основе идеи народности, а украинство просто объявило её результатом русификации.

Для утверждения подобных идей очень значимым фактором оказалось административное способствование их распространению со стороны австрийской власти, получившей, ещё по первому разделу Речи Посполитой, всю Галичину. Вена с активностью подхватила польскую мысль о раздроблении русского народа. Ещё в революционный 1848 год губернатор Галиции граф Франц Стадион фон Вартгаузен произнёс перед русской депутацией галицийского сейма следующие, получившие широкую известность, слова: «Вы можете рассчитывать на поддержку правительства только в том случае, если захотите быть самостоятельным народом и откажетесь от национального единства с народом вне государства, именно в России, то есть если захотите быть рутенами, а не русскими. Вам не повредит, если примете новое название для того, чтобы отличаться от русских, живущих за пределами Австрии. Хотя вы примете новое название, но всё-таки останетесь тем, чем вы были».

Идея использовать для обособления Западной Руси латиноязычное обозначение русских «Rutheni» была не нова, но всё же не прижилась. Равно как не была понята в западнорусском обществе более поздняя идея венских историков различать на письме московских русских как русских «с двумя “с”» и галицийских русских как русских «с одним “с”»: грамматические правила при написании формы прилагательного к слову «Русь» здесь ещё не устоялись, но этнического смысла им никто не придавал. Всю вторую половину XIX в. в Галиции происходил мощный процесс русского национального возрождения. Сильное культурное движение за возрождение русского облика Галиции, Буковины и Угорской Руси, за приобщение к общерусской культуре и использование русского литературного языка началось ещё в 1849 г. благодаря впечатлению от прохода российской армии ген. И.Ф. Паскевича через западнорусские земли (шла она на помощь Вене в деле подавления венгерского восстания). Движение это стало по-настоящему активным после публикации в журнале «Слово» за 1866 г. статьи, отстаивающей принадлежность местных русских к одному народу с русскими в России и проповедовавшей возврат к общерусскому единству. «Москвофильство», как было названо это течение австрийцами, представляло большую опасность для Вены, польский же взгляд на русские этнические различения оказался как нельзя кстати: он отрицал принадлежность местных русских к «московитам» и он же позволял создать идейные основы для дальнейшей экспансии на русские земли во время будущей войны [61]. По настоящему Вена обернулась лицом к украинству только к 1890-м гг., когда будущая война с Россией становилась всё более зримой.

Датой первой публичной презентации украинства можно считать 25 ноября 1890 г., когда в сейме Галиции два русских депутата — Ю. Романчук (представитель «Русского клуба», состоявшего из 16 депутатов сейма) и А. Вахнянин — выступили с заявлением о том, что православно-униатское население Галицкой Руси, называющее себя русским, на самом деле не имеет ничего общего с русским народом, а является другим, ранее не замеченным народом — украинцами. Это было началом т.н. «Новой эры» в политической жизни Галиции. Уже в 1895 г. вместо прежней русской делегации в нём оказалась украинская.

Цель утверждения украинской идеологии была политическая: для австрийцев важно было лишить восточнославянское население Галиции общей идентичности с зарубежными русскими, чтобы задавить сепаратистские пророссийские настроения в крае; для поляков и в Австро-Венгрии, и в России было важно утвердить жёсткую этническую и цивилизационную границу между польской Русью и Русью восточной, уничтожить саму идею общерусского единства как грозящую сломить польское господство (сохраняемое и тогда в социальном отношении и желаемое в будущем как вновь государственное) на западнорусских землях.

Таким образом, задача украинства заключалась в первую очередь в радикальном уничтожении в памяти и актуальной реальности всего, что было общерусским. «Украинцы» и «москали» объявлялись совершенно разными народами, и утверждалось, что так было всегда. Более того, утверждалось, что между украинцами и москалями всегда были конфликтные отношения, эти народы исторически противостояли друг другу, и именно «москали» всегда были главными врагами украинцев. Само русское имя было отобрано у них москалями, а потому украинцы вынуждены его не употреблять, при этом, конечно, не признавая русскими и москалей. Всё, что русское, соответственно отрицалось. Украинцы — древний европейский народ, который всю свою историю страдает из-за соседства с азиатской Московщиной, а борьба с москалями, таким образом, — основная задача украинцев, и более того — их европейская миссия.

Подробную разработку истории на основании такой концепции осуществил Михаил Грушевский — действительно крупный и талантливый историк, много сделавший для изучения прошлого Западной Руси, но описывавший его в соответствии с идеями украинства. Не раз подмечаемая современниками его личная ненависть к России помогла ему быстро переключиться с украинофильских идей на новое украинство. Украинский народ в его работах был задолго до Киевской Руси, также бывшей его государственным формированием. Он разработал теорию преемственности украинской государственности от Киевской Руси через Галицко-Волынское княжество, Великое княжество Литовское и до Гетманщины. При этом отношения с поверхностно славянизированными финскими племенами на востоке (москалями) он рассматривал как исторически конфликтные, и для более позднего времени находил немало украинско-московских войн. Так, только через составление новой, по сути фэнтезийной истории, можно было заретушировать отсутствие украинской этнической идентичности в прошлых столетиях и отрыв украинского языка ото всей литературной традиции западнорусских земель до XIX в. В 1894 г. во Львовском университете была открыта кафедра всеобщей истории со специальным обзором истории Восточной Европы, руководить которой был приглашён М. Грушевский. За двадцать лет этой деятельности (до Первой мировой войны) он сумел воспитать целую плеяду историков новой формации, ставших проводниками новой идеологии.

Через массу каналов (образовательные учреждения, Униатская церковь, газеты и т.д.) в общество стала внедряться украинская идея. Решено было в принципе отказаться от употребления русского имени: «примерно с 1900 года термины “Русь” и “Малороссия” подверглись явному гонению; их ещё трудно было вытравить окончательно, но все усилия направляются на то, чтобы заменить их “Украиной”» [62]. Прежде русское общество стало делиться на два политических лагеря — русских (тех, кто продолжал придерживаться старого самосознания) и украинцев. Хотя и те, кто принял украинское имя, далеко не все были действительно украинствующими. И.И. Тёрох, крупный общественный деятель Галицкой Руси и известный мифолог, писал в своих воспоминаниях, что к началу войны из четырёх миллионов русских «русскими» продолжало себя считать около половины, а «из других двух миллионов галичан, называющих себя этим термином (украинцами. — О.Н.), насильно внедряемым немцами, поляками и Ватиканом, нужно отнять порядочный миллион несознательных и малосознательных “украинцев”, не фанатиков, которые, если им так скажут, будут называть себя опять русскими или русинами. Остаётся всего около полмиллиона “завзятущих” галичан, которые стремятся привить своё украинство (то есть ненависть к России и всему русскому) 35 миллионам русских людей Южной России и с помощью этой ненависти создать новый народ, литературный язык и государство» [63].

В 1908 г. в газете «Галичанин», бывшей органом Русско-народной партии, в ответ на нападки украинофильской газеты «Діло» писалось: «“Діло” упрекает нас тоже между прочим, что мы с термином “русский” делаем какой-то “фокус-покус”. Покорнейше просим извинения, но если кто делает с термином “русский” фокус-покус — это решительно не мы. Мы никогда не употребляли другой термин, как только один и тот же самый, т.е. “русский”; этого термина придерживаемся ныне и за него сражаемся с врагами Руси. Но мы знаем кого-то другого, кто делает невероятные фокус-покусные прыжки с этим названием, употребляя термины: “рускій”, “руській”, “руський”, “украинско-рускій”, “українсько-руський”, “русько-український”, “украинскій”, “український” и т.д. в различных вариантах. “Діло” досматривается фокус-покуса в том, что мы употребляем для нашего народа такой самый термин “русский”, как и для “московского”. Да разве мы тому виноваты, что “москали” принадлежат к русскому народу, ровно как и мы? Пусть “Діло” упрекает историю, что она сделала такой неприятный для него фокус-покус, но не нас. Мы ведь не такие волшебники-чародеи, как украинцы и “Діло”. Они могут “начхать” и на историю, и на логику, и на всякие научные соображения и переделать все так, как им угодно. Одних назовут “москалями”, других “украинцами” и с русским народом вдруг сделался “фокус-покус”: все видели, что где-то был в истории какой-то русский народ, а тут вдруг на глазах целого мира этот народ по мановению украинского волшебного жезла куда-то бесследно пропал. Разве это не настоящий фокус-покус?» [64].

Такое политическое понимание слова «украинец» сейчас утрачено, а напрасно — оно исконное для украинства. И именно в этом смысле надо понимать, например, эпиграф-лозунг к программной книжке одного из основных деятелей политического украинства Н. Михновского «Самостійна Україна» (1900): «Украина для украинцев!». То есть западнорусские земли должны быть переданы не местному автохтонному населению, а политическому движению украинства. Как писал об этом историк украинства А. Дикий: «Сепаратисты под словом “украинец” понимают только своих политических единомышленников; всех же остальных уроженцев Украины… которые стоят на позициях единства России и общерусской культуры, они презрительно называют “малороссами” и “несознательными”» [65]. Кстати, такое же восприятие украинства было со стороны его противников. Д. Марков, член Русского народного совета, депутат Львовского сейма с 1914 г., говорил в суде по обвинению его в «москвофильстве»: «Так как цель украинства негативна, именно разбитие единой национальной культуры русских племён, то я не считаю его культурным движением, я считаю его противным культуре, и уже по этим чисто культурным причинам не являюсь сторонником украинства» [66].

Национальной идеей, под которую создавался украинской партией новый народ, была русофобия, отрицание русскости и борьба с нею. Главная забота «самостийников» — доказать отличие украинца от русского, украинского языка от русского, украинской истории от русской и т.д. В Буковине примерно с 1911 г. от русских богословов, кончавших семинарию, стали требовать письменного обязательства: «Заявляю, что отрекаюсь от русской народности, что отныне не буду называть себя русским, лишь украинцем и только украинцем» [67]. Украинизация — это и есть дерусификация, в дерусификации её смысл и назначение. Это идеология отрицания русскости и уничтожения её везде — и в прошлом, и в настоящем, и на любых территориях. Но в рамках украинской идеологии любые попытки сохранить русскую культуру Руси обозначаются как «русификация», так как прежняя историческая русскость начисто отрицается. Так, главной бедой древней Русской земли была объявлена «русификаторская политика Москвы».

Психологический смысл украинской русофобии прекрасно описывал Н.С. Трубецкой: «Эти же люди… постараются запретить украинцам знание русского литературного языка, чтение русских книг, знакомство с русской культурой. Но и этого окажется недостаточно: придется ещё внушить всему населению Украины острую и пламенную ненависть ко всему русскому и постоянно поддерживать эту ненависть всеми средствами школы, печати, литературы, искусства, хотя бы ценой лжи, клеветы, отказа от собственного исторического прошлого и попрания собственных национальных святынь. Ибо, если украинцы не будутненавидеть все русское, то всегда останется возможность оптирования в пользу общерусской культуры. Однако нетрудно понять, что украинская культура, создаваемая в только что описанной обстановке, будет из рук вон плоха. Она окажется не самоцелью, а лишь орудием политики, и притом плохой, злобно-шовинистической и задорно-крикливой политики. И главными двигателями этой культуры будут не настоящие творцы культурных ценностей, а маниакальные фанатики, политиканы, загипнотизированные на вязчивыми идеями. Поэтому в этой культуре всё — наука, литература, искусство, философия и т. д., — не будет самоценно, а будет тенденциозно… Политиканам же нужно будет главным образом одно — как можно скорей создать свою украинскую культуру, все равно какую, только чтобы не была похожа на русскую» [68].

«Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими “железными” законами не объяснимо» [69], — писал Н.И. Ульянов. Точка зрения, отрицающая обоснованность украинства на местных областных особенностях и обращающая внимание на его иной — искусственный — характер, была прекрасно сформулирована А.И. Савенко ещё в 1919 г.: «Население Малороссии всегда определяло и определяет себя русским и к украинству, которое является не нацией, а политической партией, взращённой в Австрии и служащей видам австро-германской политики, относится явно отрицательно» [70].

Украинство изначально — не этничность, а идеологическая партия, которая создаёт под себя нацию. Как таковое, оно не имеет никакого отношения к малороссийскому «малому национализму», возникшему на основе вполне реальной потребности защитить местные культурные особенности Юго-Западной Руси от культурной унификации внутри Российской империи. Оно возникло по воле внешних для Руси сил и направлено на изменение самосознания жителей этой части Руси с вполне определёнными политическими целями. Этим обусловлена искусственность украинства, чуждость его местным традициям и особая агрессивность ко всему русскому. Украинство вовсе не актуализирует местные краевые особенности, оно строит параллельную им культурную общность — новую, искусственную нацию, имеющую конкретные политические цели своего существования.

Это свойство принципиально отличает украинство от краевого малороссийского движения, которое часто ошибочно воспринимается как начало украинства. Виднейшие его деятели, встретившись под конец своей жизни с галицийским украинством, резко осудили его. Они были оппонентами уже Ф. Духинского и его сторонников. Н. Костомаров написал против него ряд специальных статей [71]. Он указывал, что эта идеология «направлена против всех русских, которые осмелились бы заявить, что во всякое время, во всяком случае, при всяком возможном изменении обстоятельств, управляющих судьбами Русской Земли, притязания поляков на принадлежность им юго-западных русских областей возбудят негодование и противодействие всего русского народа» [72]. Не раз очень негативно отзывался об этих идеях и Драгоманов, выступивший потом резко против «программы Романчука», которая была естественным продолжением его критики всего того, что он называл «формальным национализмом», «туманним й шкідливим національством». Ещё более резок был П. Кулиш, говоривший про «недолюдків націоналістів українських» [73]: «Наші ж народом зробили анти народ, так само як ляхи видумали “народ шляхетський”, братарозбивашку “народу козацького”» [74]. Собственно, это и есть самое точное наблюдение о том новом народе, который стали создавать «украинцы»: «анти-народ». Очень негативно воспринял «Новую эру» и И. Франко, организовывавший тогда оппозиционное ей движение.

Идеология украинства оказалась во многом прямо противоположной украинофильству, хотя и основывалась на его наработках. Так, если у Костомарова и Кулиша противопоставление «двух русских народностей» имело смысл для утверждения их взаимодополняемости и нужности друг другу, то идеологи украинства развили этот тезис о противоположных различиях в утверждения об извечной враждебности. Украинцы уже виделись не как «другая русская народность», а как совершенно иной народ, порабощённый москалями. Как писал Николай Михновский, сравнивая украинцев с другими народами, не имеющими тогда своей государственности: «ми визнаємо, що наш нарід теж перебуває у становищі зрабованої нації» [75]. Мысль о двойственной русскости заменила идея колониального статуса Украины, а статус украинца утверждался за тем, кто готов бороться за освобождение от России: «Українцем єсть всякий, хто хоче, щоб Україна перестала бути колонією» [76] (В. Липинский).

Такое изменение потребовало и смены «социальной основы» движения: если украинофилы были «народолюбцами» и их волновало развитие культурных начал украинного крестьянства, то теперь роль носителя национальных начал и творца украинской нации отводилась уже «активному меньшинству» националистов, которые призваны слепить из народа новую нацию. Эта новая «украинская интеллигенция» «стає до боротьби за свій народ, до боротьби кривавої і безпощадної. Вона вірить у сили свої і національні, і вона виповнить свій обов'язок. Вона виписує на свому прапорі ці слова: “Одна, єдина, нероздільна, вільна, самостійна Україна від Карпатів аж по Кавказ”» [77]. Наступило чёткое осознание того, что украинство — идеология не народная, а определённой группы активных интеллектуалов и политиков. «Українство по природі своїй єсть рухом верхів: активних елементів, прибуваючих з Заходу і активних елементів, що виділяються з народніх мас та до перших прилучаються. Яко таке воно єсть рухом аристократичним: хотінням провідної верстви, а не народніх мас» [78].

Вацлав Липинский специально оговаривал опасность опоры на «народные массы», так как они являются частью «единого неделимого русского моря»: «Кожний, хто українство опірає на народніх масах — всякий по моїй термінолоґії український демократ або охлократ — утопить себе і українство в єдинім неділимім руськім морі, до якого маса народня малоруська по інерції своєю тяжкостю і пасивностю прямує. Утопить і утопихься, хоч-би не знати як фальшував він “в народнім дусі” історію не народный, а панської боротьби за окремішність і незалежність України». Основой для утверждения украинства виделась ему только политика, но не культура: «Тільки під політичними, а не під культурно-національними чи соціальними гаслами, можна від Москви відділити Київ і можна в окремій Державі Українській перетворити малоруське племя в Українську Націю» [79]. Дмитрий Донцов даже сформулировал это в качестве лозунга «никогда народ!»: «Провансальці, демократи і прочі народолюбці відповідали — завше народ! Ми відповідаємо —ніколи народ! Народ є для всякої ідеї, чи в її статичному, чи в динамічному стані — чинник пасивний, той що приймає Чинником активним, тим, що несе ідею; тим, де ця ідея зроджується є — активна, або ініціятивна меншість... Це група, яка формує, неясну для “неусвідомленої” маси, ідею, робить її приступною цій масі і, нарешті, мобілізує “народ” для боротьби за цю ідею» [80]. Оправдываясь за свои резкие интонации, В. Липинский писал в обращении к «читателям-врагам»: «І як-би Ви, читаче-вороже, писали свою працю, коли-б всею істотою своєю Ви хотіли України, а бачили, що більшість Українців — це як раз найбільше промовистий і яскравий доказ неможливости істнування України?» [81].

Вот это «большинство украинцев», которое самой своей культурой и самосознанием противоречило украинскому проекту, необходимо было изменить, перевоспитать, вырастив «новое племя» с помощью «примусової ідеології супроти мас». Для этого оказывался нехорош даже такой радикальный представитель украинофильства, как М. Драгоманов: Д. Донцов называл его «татарською людиною», и призывал избавиться от «провинциализма» украинофилов, сменив «безхребетне “народолюбство” — в аґресивний націоналізм» [82].

Агрессивна новая идеология была в первую очередь в отношении России и всех тех на Украине, кто не принимал украинства. Про талантливых земляков, не осознавших себя национально украинской интеллигенцией, Н. Михновский писал, что они «віддали свій талант богові чужої, ворожої нам нації». «Московські Молох» «і так вже досить напився української крові й пожер найліпших, найморальньніших синів України» [83]. Противоборство с Россией осознавалось как «великий конфлікт двох цивілізацій, двох політичних, соціальних і культурно-релігійних ідеалів, конфлікт Европа–Росія» [84]. В полном соответствии со старыми идеями польских мыслителей в этом противостоянии «між Росією, як авангардом Азії, з одного боку, і Европою, як цілости, з другого» [85] центральное место отводилось Украине, которая виделась как «історичний антипод Росії на східньоевропейському просторі». Борьба с Россией — это не просто война за освобождение от «колониального гнёта», это «вічна наша боротьба проти хаосу на Сході, в обороні — в своїй власній державності і культурі — цілої культури Заходу». В этой вечной борьбе, по словам Донцова, и есть украинский «колективний ідеал»: «Боротьба з Росією «диктується нам нашими історичними традиціями, нашим географічнім положенням і спеціальною історичною ролею, яку судилося нам грати… В цій якраз лежить українська національна ідея, що мусить буди підставою нашої цілої політичної програми» [86]. А соответственно, украинцы должны искать союза и взаимопонимания со всеми теми государствами, «інтереси яких суперечать в дану хвилину інтересам Росії» [87].

Однако такая борьба для украинских националистов видится не только как внешняя, но и как внутренняя: за очищение Украины от всех, кто не разделяет их идеологии. «Усіх, хто на цілій Україні не за нас, той проти нас. Україна для українців, і доки хоч один ворог чужинець лишиться на нашій території, ми не маємо права покласти оружжя» [88], — писал Н. Михновский. Широко известны слова Ярослава Стецько: «Пусть две трети украинской территории будут уничтожены атомными бомбами, лишь бы на одной трети воцарилась украинская держава». Донцов утверждал культ фанатизма, нетерпимости, ненависти к врагам, идеал «нації, сповненої непохитної, фанатичної віри в свою ідею». «України, якої прагнемо, ще нема, але ми можемо створити її в нашій душі. Можемо й повинні опалити цю ідею вогнем фанатичного прив’язання» [89]. В этом плане украинство было очень близко к крайне-правым идеологиям своего времени. Однако, в отличие от них, оно не имело базы в реальных народных основаниях, а потому не могло эволюционировать в спокойный «банальный национализм»: фанатизм и культ борьбы — неизбежные свойства этой идеологии вплоть до наших дней.

«Мы живём в удивительное время, когда создаются искусственные государства, искусственные народы и искусственные языки» [90], — говорил тогда проф. П.Е. Казанский. И не стоит искусственным национальным формированиям приписывать естественное «краевое» происхождение. Мы имеем все основания указывать на «самую “интимную” тайну украинского сепаратизма, отличающую его от всех других подобных явлений, — на его искусственность, выдуманность» [91]. Нация, создаваемая украинством — это скорее антинарод, чем народ: в её основаниях — не этничность и связанное с нею культурное наследие во всей своей полноте, а идеология. 

Создание антинарода

По-настоящему зверскими методами стала проводиться украинизаторская политика во время Первой мировой войны. Вот как вспоминает это И.И. Тёрох: «В самом начале этой войны австрийские власти арестуют почти всю русскую интеллигенцию Галичины и тысячи передовых крестьян по спискам, вперёд заготовленным и переданным административным и военным властям украинофилами (сельскими учителями и “попиками”) с благословения преусердного митрополита графа Шептыцкого и его епископов»; «В отместку за свои неудачи на русском фронте (в 1916 г. — О.Н.), улепетывающие австрийские войска убивают и вешают по деревням тысячи русских галицких крестьян. Австрийские солдаты носят в ранцах готовые петли и где попало: на деревьях, в хатах, в сараях, — вешают всех крестьян, на кого доносят украинофилы, за то, что они считают себя русскими. Галицкая Русь превратилась в исполинскую страшную Голгофу, усеялась тысячами виселиц, на которых мученически погибали русские люди только за то, что они не хотели переменить свое тысячелетнее название» [92].

От былой политики русского этноцида австрийские власти перешли к откровенному геноциду русских. Была создана сеть концлагерей, главные из которых — Талергоф и Терезин. В них попадал каждый, продолжавший считать себя русским или посмевший остаться верным православию, без воззрения на пол и возраст. Уничтожали даже детей. Теперь в России почему-то не принято вспоминать, что первый в ХХ веке европейский геноцид был совершён именно против людей, придерживающихся русского самосознания. Называются разные цифры этого геноцида, общее для них обозначение — несколько десятков тысяч [93]. Трудно не задаваться вопросом: помнят ли теперь русские об этой ужасной трагедии, которую не смог бы забыть ни один другой народ в мире?

И тем не менее даже после нескольких лет такой украинизации русское самосознание не было уничтожено в этих землях. Власти межвоенной Польши, ставшей на них хозяевами, боялись усиления украинства, всё более склоняющегося к лозунгу «Украина — там, где нет ляха, жида и москаля!», а раскол русского общества на собственно русских и украинцев им был даже выгоден. По переписи 1936 г. в Галиции русскими себя назвали 1 196 885 человек, а украинцами — 1 675 870 чел.

В то же время повышенное внимание к украинскому проекту стала проявлять Германия. Для неё этот проект был как нельзя лучшим средством ослабления и России, и Польши [94]. Ещё в июле 1917 г. канцлер Германии Георг Михаэлис говорил: «Мы должны быть очень осторожны, чтобы литература, с помощью которой мы хотим усилить процесс распада России, не достигла прямо противоположного результата… украинцы всё ещё отвергают идею полного отделения от России. Открытое вмешательство с нашей стороны в пользу независимости украинского государства, несомненно, может использоваться противником с целью разоблачения существующих националистических течений как созданных Германией» [95]. Настоящим апогеем развития украинского проекта можно считать планы Альфреда Розенберга по созданию на завоёванных восточных землях рейхскомиссариата Украина, который должен был бы включать в себя, помимо восточных земель межвоенной Польши и Советской Украины, также и Северный Кавказ, Воронеж, Поволжье с Саратовом, Сталинградом и Республикой поволжских немцев. Столицей всего этого формирования предполагалось сделать г. Ровно. И несмотря на то что эта Украина планировалась фактически без «украинцев», украинское движение мыслилось важнейшим средством к осуществлению этих замыслов.

Параллельно с этим активнейшая украинизаторская политика проводилась в СССР большевиками. Именно большевики стали главной украинизирующей силой на южнорусских землях. Украинство оказалось очень полезной для них идеологией, помогающей провести в жизнь ленинский принцип национальной политики по «сдерживанию старшего брата», «великодержавный шовинизм» которого «в 1000 раз опаснее буржуазного национализма» других народов страны. Для защиты всех старых и новосозданных народов СССР (а такая новосозданность характерна была для целого ряда народов СССР и помимо украинского), для защиты «российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника» [96], были созданы национальные органы власти, широчайшие границы национальных республик и программы проведения активной политики «коренизации». «Восточные границы Украина получила легко: не нужно было побеждать Россию. В роли победителя выступило советское правительство, которое продиктовало побеждённой стороне (России) её границы с Украиной» [97], включив в неё даже обширные западные территории Войска Донского (Луганская и большая часть Донецкой областей). В результате проведения политики украинизации к 1929 г. свыше 80% образовательных школ, 55% школ ФЗО и 30% вузов вели обучение на украинском языке, а к 1931 году 90% газет и 85% журналов выходили на украинском [98]. Л. Кучма в своей книге «Украина — не Россия» писал об этом: «При любом отношении к происходившему в 20-х гг. надо признать, что, если бы не проведённая в то время украинизация школы, нашей сегодняшней независимости, возможно, не было бы. Массовая украинская школа, пропустившая через себя десятки миллионов человек, оказалась, как выяснило время, самым важным и самым неразрушимым элементом украинского начала в Украине» [99]. Лаконично выразил суть этого явления Сашко Крищенко: «Украина родилась от совокупления коммунистов с националистами» [100]. Политика коренизации, будучи ослабленной к концу 1930-х гг., успела воспитать пару поколений, сильнейшим образом изменив самосознание, язык и мировосприятие обработанных ею людей.

Однако и после войны политика украинизации по-прежнему проводилась. Несмотря на то что именно с приходом к руководству республиканской партийной организацией Н.С. Хрущёва в 1938 г. принято связывать окончательное завершение политики коренизации, она во многом сохранялась. По-настоящему открыто она снова проявилась после окончания войны в политике Хрущёва по отношению к новым западным территориям УССР (а ведь с февраля 1944 г. Хрущёв, сохраняя пост Первого секретаря ЦК КП(б) У, одновременно возглавлял и правительство республики, став полноценным «хозяином Украины»). Все те жители Галиции и Буковины, Волыни и Закарпатья, которые ещё перед войной сохраняли русское самосознание, теперь просто официально были объявлены украинцами и были вынуждены учить украинский литературный язык. Тотальное воздействие на самосознание жителей этих земель оказалось столь мощным и действенным, что удалось за одно поколение сделать то, что не удавалось прежде австриякам и полякам, — полностью истребить здесь русское самосознание и русскую культуру. Львов, когда-то русский (и столица Русского воеводства с XIV по XVIII в.), а в последние столетия польско-еврейский город, в результате послевоенных перемещений населения на какое-то время снова заговорил по-русски, но уже вскоре стал одним из самых украиноязычных городов УССР.

Наиболее болезненно процесс украинизации проходил в Закарпатье — земле, с XIII в. оторванной от остальных русских территорий в составе Венгерского королевства. Процесс русского национального и православного возрождения в конце XIX — первой половине ХХ в. здесь был столь ярким и массовым, что старания австро-венгерских властей по их украинизации до и во время Первой мировой здесь почти не дали результатов. После войны большая часть Карпатской Руси вошла в состав Чехословакии на правах автономии Подкарпатская Русь. В резолюции съезда Центральной Народной Русской рады в Ужгороде после принятия ею в мае 1919 г. решения о добровольном присоединении к Чехословакии было записано: «Жители нашего края составляют в национальном отношении часть великого русского народа… согласно с волею нашего народа заявляем, что единственно правильным названием нашего края является Карпатская Русь, нашего языка — русский, нашего народа — карпаторусский или просто русский… Во всех школах Рада требует русских учителей и русского книжного языка…» [101].

Тем не менее на деле Прага не стала соблюдать никакие международные договорённости по предоставлению Подкарпатской Руси прав автономной жизни, а взамен этого проводила активную политику денационализации русского населения, промежуточным этапом которой была украинизация. Велась борьба с русским литературным языком и русскими школами, которые все были закрыты. Расчет был вполне точный: как говорил чешский министр образования Вавро Шробар, «никто не согласился бы променять русский литературный язык на чешский или на словацкий. Но с украинским языком мы можем конкурировать» [102]. Карл Крамарж, первый Президент Совмина Чехословакии, предупреждал в публичной речи: «Посмотрите на Карпатскую Русь. Наши отношения к Карпатской Руси страшны, — не будем себя обманывать… Я принужден откровенно признаться, что для меня все понятно, но только не наша политика в Карпатской Руси… Что же, не было ли нашей обязанностью сделать все возможное в Карпатской Руси, чтобы помочь, насколько возможно, освободить этот страшно измученный народ, который так долго был под гнётом Венгрии? Не было ли нашей обязанностью дать ему возможность развиваться по-своему? Мы должны были проявить не только наши административные способности, но и ещё более — наше славянское чувство. Никогда мы не должны забывать, что Карпатская Русь является не только географическим, но и моральным мостом в Россию и по мере того как мы будем относиться к карпатороссам, так и другие русские будут судить о нас. Если же мы ведём политику боязни перед русским движением, то это означает, что мы в Карпатской Руси политически обанкротились. Это невозможно, мы обязаны в этом деле повернуть! Мы обязаны этот полицейский режим, который сегодня там применяется, устранить!..» [103]. Призыв этот, к несчастью, услышан не был.

В 1944 г., чтобы донести до руководства Союза стремления большинства русского народа Закарпатья, в Москву направилась делегация его представителей, которую возглавили крупнейший деятель православного возрождения в Подкарпатской Руси св. Алексий (Кабалюк) и проф. Пётр Линтур. В своем обращении к Сталину они писали: «Мы не хотим быть ни чехами, ни украинцами, мы хотим быть русскими и свою землю желаем видеть автономной, но в пределах Советской России», и подчёркивали, что «представители православных общин Карпатской Руси» (подавляющего большинства её населения на то время) «решительно против присоединения нашей территории к Украинской ССР». Но решение Москвы было определённым — Закарпатье было присоединено к УССР и в ней стали снова проводить жёсткую политику украинизации. Все закарпатцы, если они не словаки и не венгры, теперь по паспорту объявлялись украинцами, были украинизированы все русские школы, тысячи человек отправлены в концлагеря, где опять действовали специальные украинизаторские программамы перевоспитания. Слова Кабалюка из его обращения к Сталину: «Наша русскость не моложе Карпат» — и по сей день являются лозунгом местного антиукраинского движения.

Проводивший всю эту политику Н. Хрущёв фактически воссоздал на Украине националистическую партократию, так как былое её поколение, проводившее коренизацию, было по большей части уничтожено во время сталинских чисток. В первую очередь он украинизировал почти все партийные и правительственные посты в УССР. Вытеснение русских с руководящих постов в вузах, научных, культурных учреждениях и промышленности, начатое при Хрущёве, было доведено до конца уже в брежневскую эпоху, при П. Шелесте и В. Щербицком. Л. Брежневу же удалось в значительно большей степени провести в жизнь начатую при Хрущёве украинизацию центральных союзных органов власти (в первую очередь Политбюро ЦК). Украинство стало основой самосознания бюрократии УССР, её корпоративной идеологией.

Интересно, что активно развиваемый эмиграцией и диссидентами украинский национализм носил ярко выраженный антикоммунистический характер. Это позволило КПУ — партии, сделавшей больше всего для украинизации Юго-Западной Руси, стать в девяностые годы фактически представителем недоукраинизированной части страны (её Юго-Востока). Новые власти Украины уже полтора десятилетия проводят политику украинизации с новой силой и в новых, идеальных для этого условиях: русский язык не имеет официального статуса, большую часть населения удалось уже приучить к мысли о том, что они — украинцы, а весь мир проявляет свою искреннюю заинтересованность в успехах политики по его дальнейшей украинизации. В основу официальной доктрины восточной политики Польши положена «Доктрина Гедройца–Мерошевского», по которой главная цель Польши — это независимость Украины и Белоруссии от России (здесь вспоминается калинковское «лучше Русь самостоятельная, чем Русь российская»). Ведущий американский специалист по России поляк Зб. Бжезинский призывает ни в коем случае не допустить нового «объединения варваров», а президент Польши в 2004 г. открыто заявил, что согласованная с США политика его страны покоится на принципе, что «Россия с Украиной хуже, чем Россия без Украины». 

Антирусская сущность украинства

Главная ценность украинской идеологии для враждебных России сил — её антирусская сущность. Это в первую очередь идеология тотального русоцида. «Перед всеми заговорщиками украинской интриги стояла изуверская задача — сделать русских не русскими, а “украинцами”... В этом были заинтересованы все враги русского народа и России в Вене, в Риме и в Берлине, и даже некоторые международные политические партии и организации, каждый из них по-своему, но все одинаково злостно. Украинский сепаратизм казался верным оружием, более сильным, чем военные механизмы и армии, и чтобы придать его действию наибольшую разрушительную силу, не стеснялись никакими средствами» [104]. При этом украинство отрицает русскость совсем не только на той земле, которую очерчивает как свою — русскость отрицается тотально. Ведь, согласно этой идеологии, те, кто сейчас называет себя «русскими» — это либо русифицированные нерусские, либо москали, которые права именоваться русскими не имеют. Для обоснования этого тезиса используется весьма действенный миф о том, что исконное имя великороссов — «московиты», а русское имя они «украли» у украинцев. Украинцы же пользоваться этим именем не могут — оно у них «украдено», и им приходится использовать другое (поэтому, как говорил М. Грушевский, южнорусское население должно «твёрдо и решительно принять название “Украины”, “украинского”» [105]). При этом постоянно доказывается древнейшее происхождение украинского народа. Гениальная по простоте и абсурдности объяснительная схема: «раньше украинцы считали себя русскими, просто потому, что они ещё не знали, что они украинцы». Есть ещё теория «дремлющего украинского самосознания», к которой прибегли авторы книги Л. Кучмы: «В их время украинское сознание ещё не пробудилось настолько, чтобы они подчёркнуто считали себя украинцами» [106].

Цель любых проявлений украинства — стереть русское имя и память о русском народе и Русской земле, чтобы никакие воспоминания о былом единстве не могли прийти человеку в голову. На основе такой идеологии создаётся нация, похожая более всего на орден: её задача — вечная борьба с русскими. Название книги Л. Кучмы — «Украина — не Россия» — идеально точная формулировка украинской идеи, именно в этом «не Россия» заключён национальный смысл, а отнюдь не в пестовании местного своеобразия. Как писал один из основных историков украинства, А. Царинный (А. Стороженко), «всё русское для них — предмет глубочайшей ненависти и хамского презрения» [107].

Обоснованность украинской идеи не на любви к своему, а на ненависти получила и довольно яркие теоретические выражения. Вот, например, в 1912 г. М. Сриблянский (Никита Шаповал) писал: «Любиш свою мову — ненавидь мову ворога. Вчуєш ворожу мову з милих уст — одцурайся їх. Умій ненавидіти. Коли мова у нас іде про Україну, мусимо оперувати одним словом — ненависть ворогам її. Бо Україна тепер це щось таке невідоме, оточене ворожістю. Де найбільш ворогів — там шукайте Україну. І мусим шукати свою Україну — цеб-то ненавидіти її ворогів. Відродженнє України — сінонім ненависти до своєї жінки московки, до своїх дітей кацапчат, до своїх братів і сестер — кацапів, до своїх батька й матері кацапів. Любити Україну — значить пожертвувать кацапською ріднею, пожертвувать любов’ю до діяльности земства “на полі народної просвіти”… Любов — ненависть, і любов — подвижничество. Ненависть така творча стихія, яка нам уже дала незвичайні зразки поезії, невмирущі, вічні [108]. З ненавистю можна прожити з більшим захватом, ніж що інше, не кажучи вже про те, що ніякої поезії в половинчастій, компромісовій і полохливій любови ніколи не знайдеш» [109].

Такая тотально антирусская позиция имеет два следствия. Во-первых, по своему мироощущению «свідомий» украинец — это вечный боец, он постоянно должен ощущать себя в состоянии войны — ибо пока есть русскость, пока есть русские — он чувствует свою уязвимость и необходимость бороться. И это, в общем-то, по-своему разумно: ведь пока есть русскость, для украинцев всегда сохраняется (пусть и не всегда осознаваемая) возможность оптации к русской идентичности. С другой стороны — без борьбы с русскостью украинское самосознание также немыслимо, а значит, оно и не может никогда полностью победить. Во-вторых, отрицание русскости идёт не только по линии противопоставления «я vs. москаль», но и как отрицание русскости в себе, в своих предках, в своём прошлом.

«Украинизировать значит: отказываться от своего прошлого, стыдиться принадлежности к русскому народу, даже названий “Русь”, “русский”, отказываться от преданий истории, тщательно стирать с себя все общерусские своеобразные черты и стараться подделаться под областную и “украинскую” самобытность. Украинство — это отступление от вековых, всеми ветвями русского народа и народным гением выработанных языка и культуры, самопревращение в междуплеменной обносок, в обтирку то польских, то немецких сапог… отречение от исконных начал своего народа, от исторического самосознания, от церковно-общественных традиций. Украинство — это недуг, который способен подточить даже самый сильный национальный организм и нет осуждения, которое достаточно было бы для этого добровольного саморазрушения» [110]. А это саморазрушение требует большого напряжения и постоянной работы. А. Царинный так характеризовал «украинца»: «“Украинцы” — это особый вид людей. Родившись Русским, украинец не чувствует себя Русским, отрицает в самом себе “русскость” и злобно ненавидит всё русское. Он согласен, чтобы его называли кафром, готтентотом — кем угодно, только не Русским. Слова: Русь, Русский, Россия, российский — действуют на него, как красный платок на быка. Без пены у рта он не может их слышать. Но особенно раздражают украинца старинные предковские названия: Малая Русь, Малороссия, малорусский, малороссийский. Слыша их, он бешено кричит: “Ганьба!”» [111]. Конечно, здесь описывается «идеальный тип» украинца — большинство воспринявших украинское самосознание в ХХ в. напрямую ему не соответствуют, хотя черты этого образа можно найти почти в любом хоть сколько-нибудь «свидомом» украинце.

С этим связано и то, что некоторые исследователи отказываются видеть в украинстве род национализма. Н. Ульянов определял украинство как сепаратистскую, а не национальную идеологию, потому что «именно национальной базы не хватало украинскому самостийничеству во все времена» [112]. Любым национализмом движет любовь к «своему». Украинским национализмом движет скорее ненависть к своему, к своей же русскости. Национализму самопознания украинская идеология противопоставляет национализм самоотречения, и в этом, наверное, суть уникальности украинства как явления в мировой истории. «Ныне украинское самостийничество даёт образец величайшей ненависти ко всем наиболее чтимым и наиболее древним традициям и культурным ценностям малороссийского народа» [113]. Культура, основанная на такой идеологии, замечательно описана у Н. Трубецкого: «В этой культуре демагогическое подчёркиванье некоторых отдельных, случайно выбранных и, в общем, малосущественных элементов простонародного быта будет сочетаться с практическим отрицанием самых глубинных основ этого быта, а механически перенятые и неуклюже применяемые “последние слова” европейской цивилизации будут жить бок о бок с признаками самой вопиющей провинциальной ветоши и культурной отсталости; и всё это — при внутренней духовной пустоте, прикрываемой кичливым самовосхвалением, крикливой рекламой, громкими фразами о национальной культуре, самобытности и проч. … Словом, — это будет жалкий суррогат, не культура, а карикатура» [114].

Самоотрицание, положенное в основу украинской идеологии, долго было (да и по сей день ещё остаётся) сильнейшим тормозом к её распространению. В XIX — начале XX в., когда её ещё не стали насаждать через репрессии и концлагеря, украинская партия очень ясно ощущала свою оторванность от народа, своё «меньшинство». Оно было чуждо как простому народу, так и большей части интеллигенции тех земель. Украинский сепаратизм, «не будучи народен, шёл не на гребне волны массового движения, а путём интриг и союза со всеми антидемократическими силами, будь то русский большевизм или австро-польский либо германский нацизмы» [115]. Даже чех К. Крамарж называл его «противоестественным» [116].

«Украинская доктрина — типичная антисистема, нацеленная на коренное изменение окружающего мира и имманентных ему законов, что на деле означает его полное разрушение. Она пробуждает в своих адептах стремление любой ценой вырваться из оков реальности, по сути, разрушая самих себя» [117]. Процитированный автор — Сергей Родин — определяет создаваемую украинцами нацию как «этническую химеру, постоянно находящуюся под угрозой распада и полного исчезновения» [118]. Это определение очень хорошо подчёркивает искусственный характер украинства, его оторванность и противоположность традициям и автохтонным свойствам тех земель, на которых оно разворачивает свою деятельность. 

Маргиналия

Именно в том, что основа украинства не в самопознании, а в негативе, отрицающем самопознание, кроется главная сущностная черта украинства. Украинизация возможна только в той среде, которая настолько успела оторваться от своих корней, что приобрела способность их отрицать. Это среда маргинализированных людей — без определённого исторического самосознания, религии, языка и исторической памяти.

Украинская наука очень любит обозначать русских, живших на землях современной Украины в прошлых столетиях, как «рутенов», заимствуя латиноязычное наименование русского народа, широко употреблявшееся в позднее Средневековье и раннее Новое время в католической церковной среде. Так удаётся опять же упразднять имя русское, делать вид, как будто его и не было. Но если мы применим сам принцип латиноязычного воспроизведения этнонима (и политонима) к современной Украине, то страну «Украину» нам надо будет назвать «Маргиналией», а украинцев — «маргиналами» (от латинского margo, marginis — край, граница, окраина). Думаю, сама выбранная украинцами стратегия переименования позволяет нам это сделать. Так как этот латинский корень имеет хождение и в русском литературном языке, то его употребление нам только поможет яснее представлять себе ситуацию на Украине, сущность украинства. Украинизация возможна именно через маргинализацию, то есть через вывод человека (и целых сообществ) из контекста традиционной для них культуры, лишение их своего лица. Вместо лишённого даётся новое, суррогатное, главная функция которого — быть заменой предыдущего и не допускать его возврата. И маргинализация эта является в первую очередь дерусификацией. Это, кстати, признаёт и Л. Кучма: «Украинизация советского типа, о чём часто забывают, имела один общий знаменатель с украинизацией в УНР и Украинской Державе Скоропадского, а именно — дерусификацию» [119].

Главная причина успеха украинизации в ХХ в. — даже не активная украинизаторская политика властей всех мастей, а бешеными темпами шедший процесс маргинализации: массовый переезд людей из деревни в город (следствие индустриализации), мировые войны и голод, уничтожавшие огромную часть населения, гигантские миграционные потоки, и всё это — на фоне уже прошедшей несколько столетий целенаправленной политики по лишению местного населения его культурной элиты, его религии, его языка, его системы образования, его культурной и этнической идентичности. Почти тотальная маргинализация населения Украины позволила в ХХ в. довершить процесс этноцида и создать конкретной политической партией новый народ «под себя», создать его на основе беспамятной и неграмотной «людской массы», остатки самосознания из которой выбивали и системой образования, и административным нажимом, и пропагандой, и концлагерями. Маргинализация населения позволила этому проекту утвердиться — произошёл отрыв от корней, народ дошёл до нужного для украинства состояния беспамятства.

Созданная ещё при самых началах этого процесса новая конфессия — униатство — идеально выражает собою эту маргинальную сущность. Гибрид двух ветвей христианства, признающий догматику Рима («душа с Запада») и обрядность с Востока, мог появиться только при полной потери связности обряда и догматики, при превращении его в формальность и забытьи сущностных основ учения — то есть именно в среде пограничья, когда традиционная привязанность к конфессии предков начинает противоречить реальной культурной наполненности сознания, «западной душе» недополяка («недоляшка», если использовать местное словцо). И совершенно прав Л. Кучма, подписавшийся под тем, что «Греко-католическая церковь является истовой хранительницей и проводником украинства, церковью-мученицей за украинство» [120]. Только такой плод пограничья и утери традиций может быть истинным проводником дальнейшей маргинализации (=украинизации), выражать сущность этого процесса и его самоцель. И поэтому же столь трудно уживается с украинской идеологией традиционное православие — оно чуждо украинству по духу, оно опасно для украинства, оно блокирует процесс маргинализации и не даёт человеку стать полноценным украинцем. В этом смысле вполне можно говорить о православно-украинском конфликте. Украинство — светское выражение униатства — идёт на смену русскости и православию и может сосуществовать с ними только в ситуации горячей или холодной войны.

Эта же черта украинства — обоснованность на маргинализированных массах населения, а не на местных традициях и истории, позволяет ему быть столь успешной интегрирующей идеологией на современной Украине. Ведь исторически экс-УССР не представляет собой обособленного единства ни в одном из аспектов. Культурных и исторических различий между Галицией и Слобожанщиной, Закарпатьем и Донбассом, Волынью и Новороссией гораздо больше, чем это возможно для современного унитарного государства. У всех этих земель был слишком разный опыт прошлого и слишком разное культурное развитие, чтобы стать частями унитарной политической системы. Единственное, что их ещё хоть как-то объединяет, — маргинальный характер украинской идеологии, её безразличие к историческим корням. Именно искусственность и антитрадиционность украинства позволила ему объединить их в один проект. Но и это объединение неполноценно — по мере восстановления культурной и региональной идентичности в среде населения Юго-Востока Украины последнее обретает всё более враждебную по отношению к украинству позицию.

Единственный пласт традиционной культуры, который активно актуализирует украинство, постоянно ссылаясь на него и создавая через него видимость своей историчности, — это архаичная деревенская культура. В XIX в. деревня жила по большому счёту так же, как и сотни лет назад. Это тот пласт народной культуры, в котором меньше всего отразилась история, русское прошлое. А потому его легко использовать для любого национального проекта, лишь бы он был славянским. Кроме того, наследие деревенской культуры довольно нейтрально к христианской конфессии, ведь оно сохраняет главным образом ещё дохристианские формы культуры.

При всём при этом украинство не ограничивает себя рамками современной Украины. Н. Михновский выкидывал лозунг «Украины от Карпат до Кавказа», отец украинской географии С. Рудницкий в своей «Короткой географии Украины» (Киев, 1910) изображал будущую Украину на землях всей Южной России. Такие же карты, захватывающие Кавказ, приводил в своих работах М. Грушевский. Л. Кучма обвиняет Россию в том, что она забрала себе огромные «украинские земли», а также упоминает о том, что должны быть ещё выделены два украинских эксклава внутри России (здесь даже Уссурийский край оказывается вовлечённым, и ничего удивительного: в некоторых современных украинских картах значительные территории Сибири и Дальнего востока закрашены как «украинские этнические земли»). Но главная агрессия украинства не в этом, она в повсеместном отрицании русскости. Украинству есть место там, где есть ещё остатки русского самосознания и русской культуры. Также как и душе украинства — униатству («истинной Восточной церкви») — есть место везде, где присутствует «схизматическая Восточная церковь» — ведь «истинная» явилась именно на замену «отпавшей». 

Русские корни украинства

Мы остановились на внешних причинах украинства — на действиях сил, заинтересованных в расчленении Руси и упразднении русской народности. Однако среди факторов, сыгравших решающую роль в становлении и победах украинства, есть и ещё несколько, которые можно назвать внутрирусскими. Именно при активной поддержке русских людей и сообществ украинская идея смогла взрасти на русской почве, полностью подчинив себе значительную её часть и продолжая развиваться дальше.

Первое и, возможно, главное: украинство — это западнический проект. Он порождён чисто русским явлением: стремлением стать частью Запада через отказ от своих корней. Как писал Н.С. Трубецкой, «большинство образованных русских совершенно не желали быть “самими собой”, а хотели быть “настоящими европейцами”, и за то, что Россия, несмотря на всё своё желание, всё-таки никак не могла стать настоящим европейским государством, многие из нас презирали свою “отсталую” родину» [121]. Интеллектуальная русофобия с XIX в. была и остаётся для нашего общества признаком человека трезво мыслящего, прогрессивно настроенного. Такой человек знает, в чём беды России, он знает, как сделать её «нормальной страной», т.е. как сделать её Западом. У него есть большой багаж моделей и принципов, он не похож на «мракобеса», вещающего об «особом пути России», копающегося в «непонятном и страшном» православии и отвергающего всё «прогрессивное и светлое». Такими были наши западники, либералы и социалисты, такими были большевики, такими были многие «антисоветчики»-диссиденты, таковы в значительной мере и наши современные либералы.

Однако, помимо русского самоотрицания, идеологической формой которого является украинство, среди причин его становления есть и то явление, которое я бы назвал, используя терминологию Ленина, «великорусским шовинизмом». Это — убеждённость многих великорусов в том, что русское — это только то, что соответствует культурным образцам среднерусского быта, среднерусской народной культуры. Это именно то, против чего так восставали украинофилы. Если москвич или нижегородец встречается с образцами культуры, происходящими с юго-западнорусских земель, но сильно отличающихся от привычных для него, он склонен отрицать их русскость. «Москаль» твёрдо убеждён, что русским может считаться только то, что соответствует его «среднерусским» образцам, и, сталкиваясь с отдалёнными региональными отличиями, заявляет: нет, вы — не русские! Слова М. Грушевского о том, что его землякам придётся отказаться от русского имени в пользу нового — украинского, потому что «москали» под «русским» желают понимать только свои региональные особенности, имеют, к сожалению, свои неоспоримые основания. Этот же подход проявляется и в области истории: русская история пишется по «государственнической» схеме Киевская Русь — Московская Русь — Империя Романовых, и всё западнорусское прошлое остаётся как бы её за бортом, как будто правом наделять земли и их население Русским именем имеет только Москва. Как писал В. Розанов: «центр украинофильства в великороссофильстве» [122]. Высокомерный отказ наследникам западнорусской культуры в Русском имени — сильнейший фактор уничтожения русского самосознания на территории Украины.

Удивительно ли, что оторванные от России куски Русского мира, осознав свою брошенность и русскую «неполноценность», захотели совершить рывок к Западу? Отречение от русского имени и принятие нового — украинского — здесь необходимая часть акта посвящения в новую жизнь, в новую сущность. А русофобия — это не столько нелюбовь к «москалям», сколько отвержение своего постылого прошлого, его связей, его комплексов, его имени. Тем более что к ней просто обязывает сама западная идентичность.

Этот «великорусский сепаратизм» является следствием слабости и самого русского самосознания. «Одни только великороссы отличаются каким-то параличом национальности» [123], — писал М.О. Меньшиков. Русское самосознание аморфно, оно не наполнено определёнными образами границ русскости и не склонно к русской консолидации. Это же является, очевидно, причиной того, что русские до сих пор не выработали адекватного ответа на украинский проект и так и не создали собственно русского национального проекта. «Мы до сих пор не сумели создать из всех племён, так или иначе теперь соединённых вместе в одно государство, нации, сознательного правового союза» [124], — писал И.А. Линниченко своему оппоненту М.С. Грушевскому именно по поводу украинского вопроса. По сути, украинский проект по сей день является единственным национальным проектом для Юго-Западной Руси. В русских, новообращённых в украинство, заметна тоска по национальной идеологии, национальной жизни, национальной перспективе.

Невыработанность до сего дня русского национального проекта и соответствующей идеологии оставляет такого русского человека на Украине без выбора. При этом, становясь украинцем, русские подчас оказываются ещё более агрессивными к отверженной ими русскости, чем люди, выросшие в украинских «свідомих» семьях (вспомнить того же Д. Донцова, великоросса по происхождению, которого даже В. Липинский называл «Москалём»). И это же объясняет русскую апатию перед лицом украинского вызова. Украинский сепаратизм «возник и держится вот уже десятки лет по двум главным причинам: мы, русские, не даём ему надлежащего отпора, а он получает всемощную поддержку извне, с вражьей стороны» [125]. Нет идеологии отпора, нет признанного большинством общества общерусского проекта.

И здесь хочется особенно остановиться на этом «отпоре» с русской стороны. Он может идти по двум путям. Во-первых, как открытая борьба с украинством — именно такую стихийную форму он часто принимает в наши дни в среде русских Украины и озабоченных украинским вызовом русских в России. Однако думается, что такая контрагрессия обречена на форму бессильной злобы, так как не имеет достаточных собственных оснований. Другой путь — работа с самой русскостью, лечение «русской болезни» — расширение русского образа в общественном сознании, представлений о русской истории в её не только восточной, но и западной части, абсорбирование образцов малорусской культуры как части русской. Русскость надо расширять и диверсифицировать, чтобы она смогла вобрать в себя то, что актуализировало украинство.

Осознать и признать русскость как более разнородную и разнообразную традицию — это обретение богатства полноценной этничности, это преодоление раскола Руси в русской культуре. Впрочем, оба этих подхода к «русскому отпору украинству» могут сочетаться, дополняя друг друга. Замечательно эту мысль выразил С.Ю. Бендасюк в своей лекции 1938 г. для львовских студентов: «Наша борьба с ним (украинским сепаратизмом. — О.Н.), одновременно и параллельно, может и должна вестись в двух направлениях или двояким образом: нашей русскостью и нашим ему противодействием, активным сопротивлением. Будучи сами русскими, пробуждая и укрепляя сознательность русскости в нашем народе, развивая русскую культуру на нашей родной земле, мы тем самым уже одолеваем и устраняем украинский и всякий сепаратизм без всякой с ним полемики и споров» [126].

Ещё Н.В. Гоголем был предложен выход из тупика украинофильства: это освоение и развитие местной культурной специфики в общерусской культуре и на общерусском языке. И почти всё, что об Украине знают остальные русские, да и весь мир, они знают именно благодаря Гоголю. Он по сей день является примером высокой украинской русской культуры. Этот путь открыт и сейчас.

Восстановление полноценности ущербного ныне русского самосознания тем более необходимо, что наша культура является плодом развития всех частей Руси, а не только Московской. Наш русский литературный язык складывался на ранних своих этапах в Западной Руси, а влияние малороссийской культуры на московскую во второй половине XVII — XVIII в. было столь сильным, что есть и весьма обстоятельная теория о произошедшей в то время почти полной замене старой великорусской культуры на малорусскую. Наиболее чётко тезис о том, что «старая великорусская, московская культура при Петре умерла, та культура, которая со времён Петра живёт и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры», сформулирован в статьях Н.С. Трубецкого. «Эта единая русская культура послепетровского периода была западнорусской, украинской по своему происхождению, но русская государственность была по своему происхождению великорусской, а потому и центр культуры должен был переместиться из Украины в Великороссию. В результате и получилось, что эта культура стала ни специфически великорусской, ни специфически украинской, а общерусской» [127].

Эти выводы во многом подтверждают и филологические исследования. В «Истории русского литературного языка» Б.А. Успенский пишет о формах западнорусского литературного языка, появившихся в XVI в. и называвшихся тогда «простой мовой» (в противовес сакральному церковнославянскому языку): «Действительно, “проста мова” не оказала почти никакого влияния на современные украинский и белорусский литературные языки, не отразившись и на последующей языковой ситуации на территории Украины и Белоруссии. Однако на историю русского литературного языка “проста мова” как компонент югозападнорусской языковой ситуации оказала весьма существенное влияние» [128]. Этому помогло то, что большая часть церковных и культурных деятелей Великороссии конца XVII — начала XVIII в. были с Украины, а главное учебное заведение — московская Славяно-греко-латинская академия — была образована как своего рода филиал киевской и наполнялась первоначально её профессурой и выпускниками.

Я не стал бы полностью соглашаться с тезисом о «подмене» при Петре великорусской культуры малорусской, ведь элементы малорусской культуры всё равно попадали в местную культурную среду и контекст её идеологий. Однако несомненно то, что частичное воссоединение русских земель в середине XVII в. имело следствием преодоление локального вектора развития русской культуры и создание нового пласта подлинно общерусской культурной традиции. Эта укоренённость нашей культуры в западнорусской традиции, наравне с восточнорусской, обязывает нас к общерусской ретроспекции, к признанию как нашего права считать малорусскую и галицко-волынскую (как и белорусскую) традиции для нас своими, так и права различных русских земель на собственную русскость, своё местное своеобразие в общерусской культуре.

Хочу особенно оговориться, что не вижу панацеей в преодолении украинства объединение всех древних русских земель вокруг Москвы. На протяжении уже очень долгого времени Москва играла роль антирусского центра, главного проводника украинизаторской политики в Юго-Западной Руси. Нынешняя Западная Украина была преимущественно русской («русофильской») до тех пор, пока ни была присоединена к Москве. Закарпатье также было преимущественно русским, пока Москва не сочла его украинским. Москва осталась такой и сейчас. Как ни горько это признавать, но лучший способ украинизировать Юго-Восточную Украину — это присоединить её сейчас к Москве. Последняя обязательно сделает всё возможное и невозможное для обеспечения на этих землях максимальных преференций украинскому языку и носителей украинского самосознания, она пойдёт на такие меры, на которые не может решиться современный Киев, и уже через недолгое время мы получим на них мощный очаг русофобии и украинства.

Русскость — самоценна, она не есть и не должна быть лишь орудием в построении огромного государства. Я говорю о необходимости борьбы за русскость, а не за широкую государственность, которая при современных обстоятельствах может оказаться скорее губителем остатков Русского мира в западнорусских землях. Раскол Руси надо в первую очередь преодолевать именно в культуре, в самосознании. А важнейшим способом восстановления общерусского самосознания может быть целенаправленная политика по изменению господствующего дискурса идентичности, структуры русской идентификации.

При проведении переписи населения РФ 2002 г. было совершено такое нововведение в российскую «этническую процессуальность», как официальное признание возможности множественной идентичности по линии вертикальной групповой иерархии (суперэтнос — этнос — субэтнос). Такой тройственный подход к этничности встречается довольно часто, он же господствовал в общественной мысли России дореволюционного времени. Думается, что доведение до сознания граждан возможности тройной этносамоидентификации (суперэтнической — славянской, этнической — (обще)русской и субэтнической — великорусской, белорусской, малорусской, русинской, да и украинской, и т.д.) с упором на региональный компонент самосознания может принципиально изменить сам «дискурс национальности» в России, став основой для формирования новой этнополитической карты постсоветского пространства.

Это принципиально важно и для преодоления ситуации идентификационного вакуума на востоке и юге Украины (да и на многих других менее обширных пространствах), во многом связанного с введёнными в сознание ложными альтернативами типа «либо ты русский, либо украинец». Выведение этнических делений внутри Русского мира на «под-русский» уровень, способное примирить нерусские идентификации восточных славян с их русскими корнями и их русской историей (что даёт возможность сохранить те пласты культуры, которые связаны преимущественно уже с не-русской — или не-общерусской — самоидентификацией), позволило бы сберечь (а во многом и возродить) общерусское самосознание и выбить почву из-под идентификационных конфликтов, обильно возникающих среди восточных славян в последнее время. Для великороссов, кстати, вопрос о выборе между великорусским и русским самосознанием не стоит — они сопряжены. Другое дело — как донести до сознания великороссов ту простую истину, что не только они имеют право на имя Русское, и как донести до других русских, что их особая (новороссийская, малорусская, белорусская и т.д.) самоидентификация может никак не противоречить их русскости. Как их вернуть к тем краевым проектам, которые развивались на их землях в XIX в. и были загублены украинством? Это дело информационной политики, школьных учебников и активности интеллектуальных кругов.

Однако всё это будет невозможно, пока русское общество не решится открыто заговорить об украинской проблеме. Фактически никакой серьёзной дискуссии в России по украинскому вопросу до сих пор не идёт. По отношению к украинству по-прежнему действуют советские нормы политкорректности: ни в коем случае не задеть «младшего брата», не затрагивать «болезненные темы» и ждать, пока «брат» перебесится и образумится. Такая позиция основана на полнейшей безграмотности в украинском вопросе и при этом является идеальным средством обезоруживания русского сознания перед украинским вызовом. Она же является проявлением весьма бестактного высокомерия, позволяя русскому человеку не замечать всех украинских обвинений в адрес его народа, лишь снисходительно улыбаясь в ответ. Это очень своеобразное понимание «братской любви». Между тем, каковы бы ни были успехи украинского проекта, русская идентичность является для нас, русских, самоценной, и отстаивать Русское имя, русский взгляд на историю и русское понимание современных процессов мы не только можем, но и должны.