Иудейское счастье

(фото Якубенко)

- А, вы знаете, Рая Моисеевна, я август называю задумчивым. Так и говорю - "задумчивый август". Вот есть в нем какая-то грусть, что-ли. И тишина торжественная. Только жужжание мух и слышишь иногда. - протараторила худенькая гимназистка в белом легком платьице и задорными веснушками на лице. Лицо девушки излучало в данный момент непонятное для ее собеседницы веселие.

Они сидели в летнем саду и пили крепкий чай. Две женщины. Молоденькая с черными, вороньего крыла, волосами. И старая, расплывшаяся. С седыми непослушными прядями из-под шляпы и внушительным подбородком. Стол перед ними, накрытый скатертью с кружевами, выглядел без больших претензий. На нем главенствовал небольшой самовар, окруженный стаканами в металлических подстаканниках. Рядом хвастались щедростью три вазы с разными сладостями.

- Это все ветер в твоей голове - ответила добродушно старая, ласково посмотрев на девушку, которая ей приходилась племянницей. Набрав воздуха, продолжила:

- И говорит это лишь об одном. Тебе пора выходить замуж.

- Какие замуж? Какие замуж? - с наигранным ужасом воскликнула девушка - Мне еще год учиться. И не люблю я этих мужчин совсем. От них табаком разит. Да, и потом - я обожаю стихи сочинять. А при замужестве этом - разве до этого будет?

Рая Моисеевна негромко вздохнула. С придыханием ответила:

- Э, милая. Разве нам в этом деле решать? Мы только птицы эти, которые подневольные. Вот папинька твой приедет скоро и определит жениха. Поди, на сынке Михельсона и остановится.

Перспектива там большая. Торговля у Михельсонов больно хорошо пошла.

- Да что вы такое говорите, Рая Моисеевна? Что вы говорите? - уже с настоящим ужасом вскрикнула девушка.

- А то и говорю, милая, что не тебе сие решать. Твое дело маленькое. Получить напутствие от папиньки - и в жизнь! Детей рожать!

Девушка со слезами, появившимися в испуганных черных глазах, стала сбивчиво говорить:

- Но ведь, тетенька... Леня, этот Михельсонов, страшен как смерть. Тощий, прыщавый и гнилью от него тянет. Как-будто из погреба вышел. А на сюртуке от волос хлопья белые все время. Он-то и читать, наверное, не умеет. Как-же это так, а, тетенька? Это же жизнь моя с ним и кончится. И фортепиана, и книги и стихи... Зачем это все было? Гимназия за большие деньги и гувернантка при мне с малых лет? Это же можно было и без всего этого. Вон, как у дочери Бромселя.

- Эхе-хе, девочка моя - горестно произнесла Рая Моисеевна - Это все только красивая обертка. От нее мало чем жизнь меняется. Мы одеваемся в чужую одежду, играем чужую музыку. Даже танцы теперь гойские. Но все сие лишь блеф, шелуха. Приспособление под мир, который не любит нас. Чтобы усыпить и его, да и нас самих. А внутри все осталось по-прежнему. Со времен царя Давида. Мужи служат Богу и зарабатывают деньги, а мы храним домашнее тепло. И без нас никогда не было и не будет потомков Моисеевых.

- Да какое тепло... с Леней этим, Рая Моисеевна?.. Какое тепло? Это же холод арктический и будет. Я как представлю эти руки мертвецкие на себе, так и жить больше не хочется. Эх, испортили вы мне, тетенька, вечер. А я ведь, хотела стихи про бабочек написать. Так теперь уже какой стих будет? Никакого и не будет! Теперь полночи и вовсе спать не буду...