ДУМКИ 2. (Продолжение «Думки»).

   ДУМКИ 2.

(Продолжение «Думки»).

   С бугра он спускается к речке. Засеянные загустевшими крупнолистными вербами берега. Узкая утрамбованная кочковатая дорожка. Тыкается между высокорослым зашипованным  бурьяном.  Перекидной мостик с деревянным плотно сбитым настилом и с поручнями из толстой металлической жилистой проволоки.  Обмелела речка. Сухота и муть выморили рыбу, но берега не пустуют. Удочки из под верб торчат. А за ними притихшие рыбаки взглядом поплавок на ряби ловят. Редко что вскинется, но сидят упорно, как приваренные. Сигаретный дымок. Сто грамм. Закусь на газетках. Если у кого – то схватиться невесть откуда взявшаяся  замутненная  рыба, мужики гурьбой. Он останавливается возле небольшого водопада. Бьётся вода, пенится, словно белым одеялом речку покрывает.

   В посёлке, где он родился, был ставок. Земляной трамплин. Ласточкой взмыл вверх, завис: лови воздух!  и обрушился вниз головой и пятками вверх в водяную гладь. Только буран воды.

   Он не удерживает себя и напарывается на крики мужиков.

- Какого х…, – Сыпется мужицкий говор, слово на слово прикладывается, веселит душу, а не чернит. - Купаться вздумал осенью. Какого х… летом не купался. За три месяца не отмылся.  Рыбу распугаешь! Дурак.

   Несправедливо. Да нет. Мужики хоть и не заглядывали в его душу и не измеряли её, но от души и по его душе навесили.  Может Бог, если он есть, недаром тебя в  дурака наряжает, чтобы ты понял и на себе почувствовал,  как люди к дуракам относятся. Ты же тоже немало других в дурака наряжал.

   Накатили мужики, разрядились, а потом поутихли. Рыбы то и в помине нет.  Одни пузыри на поверхности лопаются. Мужики понимают: обматерить речку, конечно, можно, но не интересно. Живым словом не откликнется. Воздух напрасно тревожить, да язык утруждать. А вот поцапаться с не рыбьей душой, чтоб свою душу отвести от замершего поплавка -  не худо. Они наседают на него, пока не слышат: да пошли вы на х…! Вы же знаете, что рыбы нет, кого я распугаю, тишину сорвал, какого х… пристали, - с каким словом наскочили, такое и в ответ получили.

   Мужики не злобятся. Не рыбья душа, а слово рыбацкое знает.  Заходи в гости. По бульке согревающего. А после бульки речка рыбой не загружается и не пополняется, зато, сколько её в рыбных разговорах. До саженой щуки дотягиваются.

   За мостиком город обрезается. Окраина с частными домиками, которые тонут в бескрайнем воздушном просторе. Восторг и щемящее чувство грусти, что он один, далёк от городской разноголосицы.  

   «В будущем нет ничего такого, чего не было бы в прошлом». Не вписывается эта мысль в мысли некоторых, но он верит в неё. Верит, что это так, но уводит эта мысль его от сыновьей беды. Облегчает душу, но не место ей сейчас. Загрузишься этой мыслью и закипевшую десять лет назад беду не поправишь. Застегнешься  в себе и не вынырнешь. Он вспоминает о вчерашнем письме.

   «Играть с Вечностью мог только Лермонтов, но не покорно, а с молодой силой и драчливостью. Кто - то из старых художников сказал: «Читаю только Лермонтова». «Почему?». «Совпадает состояние одиночества, депрессии, предчувствия конца». «Тогда зачем?». « Не понимаете? Оно у него молодое, упругое, полное страсти, кипения крови. Заражаюсь».  

   Засело. Полыхнули строчки. Что тебя так задело в них? «Кипение крови». Кипение мысли. Одни  мысли он выжигает в мозгах дотла. Они словно обугливаются, пепел остается. От других душа силой наливается.

   Отмерял он  себе ещё десять лет. Будет восемьдесят, тогда и с крючка соскакивать можно. Отмерять то он, отмерял. А почему десять? Число чугуном  засело в мозгах. Станет приближаться ему срок, а вместе со сроком и мысли: не хочу, ещё бы чуток… Можно и на двадцать лет, и  на тридцать замахнуться. Да вот какая штука. С такой душой, мыслями и чувствами, какие сейчас у тебя ты хоть век себе отмерь, а дело не решишь.  А ещё и другое тормозить будет. Споткнулся ты полвека назад и тащишь до сих пор. Как не крутился, как не выворачивался, а отбить до сих пор так и не сумел.

    Нравятся ему свои думки, но не понимает он, что многие его думки  не на одну версту его от беды сына и невестки отдалили. С  такими мыслями  сына и невестку из беды не выдернешь и десяток лет до совершеннолетия внучки  Анюты не доберёшь. Схлопнешься.

   Убегают мысли в прошлое.

   Под граненый стакан за столом, на порожках низкорослой кирпичной кухни, тёплым августовским вечером с легким ветерком, когда он отдыхал в станице, разговорился Николай: брат его жены, инвалид первой группы – надломал позвоночник.

- Не верю, - сказал он, выслушав  его. – Ты в такой службе работал. Военный.  И за время в службе  никто за тобой ничего  не заметил. Брехня. – Припечатал. - Служба твоя глазастая, а  врачи слепые?

- Просвечивать мозги и душу врачи ещё не научились, - ответил он. – Сам я не говорил. Со службы  уходить не хотел. Да и жаловаться на самого себя не привык.

- У меня вот ноги слабо работают, я на коленках по огороду ползаю и на коленках огород поднимаю. – Покатился стакан со стола. Благо, что высушен был. – Какое у тебя здоровье может быть. Ты чай с блюдечка хлебаешь. Водку ладно бы, а то чай. И когда из речки выскакиваешь, полотенцем себя, как наждаком,  драишь, чтобы согреться. Разве так здоровье набирают?

   Николай словам баловаться не привык и  всегда говорит то, что на глаза накатывается. Он не спорил с Николаем. Откатилось горячее слово, но не позатихли думки.

   Переместилась картинка. Полковник и лейтенант. На оперативном совещании высказал лейтенант  полковнику: «Главное не то, что Вы полковник, а я лейтенант. Главное, что мы с Вами коммунисты». Порадовался лейтенант на виду, а того не понял, что у полковника в отличие от него  память имеется. Не побрезговал своей памятью  полковник. Через год подшибли полковничьи звёзды строптивые лейтенантские в высокие, да белые палаты. Выбрался лейтенант через два месяца. Остался на службе. Неправдоподобная история. Николай не верит. Его глаза в ту пору на совхоз смотрели, где он работал главным инженером.

- Брехня. Чтоб ещё шефа твоего вымели на пенсию из-за тебя.

- Не только из-за меня.

   После палат оглянуть то, он оглянулся, но урок не уразумел, потому что заломили ему мозги курсантским равенством. Не быстро и не скоро, но  выбил он те залежи.

   Опять тропинка. На бугор. Ожила церковь. Потянулись люди. На ступеньках стоит соседка. Тридцать лет. Её считают дурочкой. Дурочка, а к церкви тянется.

   «Как там Интернет, - думает он, - не сорвалась почта?».

   Он заходит в подлесок. Шиповник. Красна ягода. Природа знает, что нужно человеку и как хворь вышибать. Слабого выбивает, чтоб болезненные корни не пускал.

   Следующий день. Какой длинный. Утром широко начинается, а к вечеру суживается. Может сегодня повезёт. Нужно только  выковырять одну рассветную мысль, она замнёт ночные. Он не помнит ночную муть, но знает, что если пробралась думка о рассветной мысли, значит мутные  были.  

- Отдохнул бы, - говорит жена, видя, что он одевает спортивный костюм.  Она -  врач. Работает в поликлинике. -  В двадцать лет бегал и сейчас тоже. Не надоело?

- Это тебе мешает?

- Да нет. Выспался бы побольше.

   Жалеет? Лучше бы озлобила. Он смотрит на лицо жены. Сбили лицо жены не, сколько года, она на двенадцать лет моложе его, а старший сын и его жена.

   С зарядки он возвращается поникшим. Надеялся, что она туман из глаз выбьет, да мысли ладком лягут, не хаосом, а тумана ещё побольше набралось. А мысли, как напильником по душе скребут. Прошлую накипь никак содрать не могут.

    Подлесок облит светом. Он садится на обрубок берёзы. Три месяца назад забрал он племянника с женой с Луганска. Тихие. Не слышно их.  Он часто ловит себя на мысли: вот были бы такими сын и невестка.  Вроде бы и хорошая мысль, а скубёт: нет, такой тишины никому не стоит набираться. Откликнется эта тишина и не одно поколение в узлы завяжет.  Они не мешают ему, но утренние разговоры надсаживают. Он к компьютеру хочет пробиться, а тут: доброе утро!

   Он успокаивается, когда видит Анюту. Светлые брючата, жилетка в тон. Волосы в косичках.  За спиной красный рюкзак с ушастой мышкой. Тяжеловат рюкзак, тянет плечи, но в нём книги. Анюта загружает их сама. Первоклассница. Два белоснежных банта, из-за которых и головы не видно.  

- Живот проснулся, - спрашивает она. – Худенький ты наш.

- Что ты меня закладываешь то в толстого, то в худенького. Что ни будь одно выбери.

- Ладно. Вечером за уроками разберёмся.

   Проводив её в школу, он ждёт. Чувствует, что сегодня они должны прийти. Шесть аккуратных и пышных представителей из госнаркоконтроля, отдела по делам несовершеннолетних, опеки. Потоптались. От чая отказались. Прошлись по комнатам. Посозерцали таблицу умножения с большими красными цифрами на стене, алфавит, нарисованные картинки из мультиков «Ну, погоди!». «Том и Джерри». «Маша и медведь».

- Были мы у них.

   «У них» это у старшего сына и невестки. Их квартира через два подъезда. Соседи говорят, что, если б они жили подальше, было бы лучше и спокойней. Для соседей и лучше, и спокойней, а для него похуже. Короткий путь. Всегда успеет добежать.

- И что? – спрашивает он.

      Через окно в комнату Анюты хлыщет свет, но до прихожей не достает.

- Не работают.

- Знаю.

- Сын на учёте в наркологии стоит.

- Знаю.

- Когда невестка будет под дозой, позвоните. Заберём, чтоб на учёт поставить.

- И всё.

   Помялись. Глаза не прячут. А почему они должны прятать?  Об отце и матери нужно судить не по их словам, а по детям.

- Оформляйте опеку.   Будем лишать их родительских прав.

   Раскланиваются и уходят. А что ты ждал? У него такое ощущение, что никто и не приходил.

    Вечер. Осенние, тихие и тёплые  вечера для него особенные. Осеннее утро будоражит силой, день перемалывает его думки, а осенний вечер нагоняет умиротворённость, но не ту умиротворённость, которая раньше осаживала его  при закатном солнце, на которое он мог смотреть часами. Сейчас оторвался взгляд и переместился. Он нашел то, что стало  крепче связывать его с жизнью.  

- Деда, послушай.  – В комнату влетает Анюта.  Она вытягивает руки по швам. Не глаза, а живые искры. - Анюта раз, Анюта два. И валите господа.

- Хороший стишок. Только короткий. Продумай дальше.

- А кто такая Немезида? – Любопытство ворохом сыпется.

- Богиня.  

- Бабушка. – Анюта выметается на кухню - Ты знаешь, кто такая Немезида?

   Узнав, кто такая Немезида, Анюта сбивает прыть и начинает медленно расхаживать, заложив руки за спину, останавливается возле окна и подолгу смотрит на улицу. Кому она подражает? Отцу, который после ломки не отрывается от окна. Затишье. Потом шлёп, шлёп. Она  вскидывается.   

- Раз, два, три, четыре, - чеканит она, налегая на букву «р», -  приготовь Анюте чили.

   Не пристроилась Немезида. Может быть – не понравилась. Анюта на слово чуткая.

- Ты знаешь, что такое чили? С большой или маленькой буквы? – спрашивает он.

- Мне всё равно, с какой буквы,  - в глазах темнота, одни зрачки светится.

   Все её слова по годам её, но не погодам то, как он их связывает со взглядом, когда они проходят мимо окон квартиры отца и матери.

- Как же подобрала слово?

- Само выскочило.

   В двадцать лет у него тоже было «само выскочило»: ну, и что пусть мгновеньем живу я. Слова задиристой, необтрёпанной молодости, которые года выгнули в слова простой русской пословицы: взялся за гуж – не говори, что не дюж.  

   Анюта  заскакивает ему на руки и треплет его  волосы. Ладошки не окрепшие, но тёплые.

- Любит она тебя. Больше, чем меня, - вздыхает жена.

   Он цепляется за одно слово и верит, что если это слово да  в поступок, то не схлопнется он и  за руку в ЗАГС поведёт.