Голендры. Линии жизни

Пихтинские голендры лишь недавно узнали, насколько они загадочные. Уже сто лет они живут в Сибири, носят голландские чепцы и немецкие фамилии, молятся по-польски, говорят «по-хохлацки». О прошлом и настоящем в жизни голендр - наш репортаж из Иркутской области.

– Как шапку-то на чепэц надевать? Не налезает, — замешкалась на выходе из сельского клуба Наташа Людвиг. Ее подталкивает к дверям Лена Людвиг, шепча на ухо: «Значит, идем без шапок!». На Свете Людвиг — такой же белый кружевной чепец («чепэц», как говорят здесь) и пальто, накинутое поверх старомодной кофточки и длинной юбки, подвязанной фартуком. Выйдя на улицу, Света зябко ежится — весна в Сибири суровая. Как по заказу, по заснеженной дороге, отделяющей деревню от тайги, едет мальчик в старинных санях, запряженных серой кобылой.

Три женщины в чепцах и с одинаковой фамилией Людвиг — не сестры. Их родство вообще трудно поддается определению: Лена замужем за своим троюродным племянником, который приходится сколько-то-юродным братом и Наташе, и Свете, те, в свою очередь, тоже отдаленная родня. В трех таежных селах — Пихтинске,Среднепихтинске и Дагнике, затерянных на юго-западной окраине Иркутской области — у всех так. Кто не Людвиг, тот Зелент, Кунц, Гильдебрант, Гимбург, Пастрик или Бендик. За сто лет, что существуют деревни, все успели друг с другом породниться.

Лена, самая бойкая и смешливая из трех Людвиг, говорит, что в деревне никогда не объясняли, почему у них такие странные фамилии, а среди имен частенько попадаются Адольфы и Густавы. Не объясняли даже тогда, когда пихтинских школьников в интернате обзывали немцами. О том, откуда у местных замужних женщин чепцы, которые считаются традиционным голландским головным убором, у старших тоже не спрашивали. Не особо смущало даже то, что бабушки и дедушки говорили на загадочной смеси украинского и белорусского, читали и молились по-польски, исповедовали лютеранскую веру, а к русским относились настороженно и называли «кацапами». «Всяко ж бывает», — звонким, почти детским голосом восклицает Лена, впуская нас в музей, еще в прошлом году бывший обычным жилым домом.

Среднепихтинск. Музей голендр в доме Гимборга. Фото: Антон Агарков / Strana.ru

В 1990-х такой вот жилой дом увидела иркутская комиссия Центра по сохранению историко-культурного наследия. Увидела и обомлела — таких не то что в Сибири, в России в принципе нет! К странным домам прилагались странные особенности языка, веры и быта их обитателей. Историки и этнографы не удовлетворились объяснением «всяко ж бывает» — в наше время обнаружить новую народность сродни открытию неизвестного доселе острова — и, проведя изыскания, объявили Людвигам, Зелентам, Кунцам, Гильдебрантам, Гимбургам, Пастрикам и Бендикам, что они — голендры.

Колониальный строй

– Все голендры как единые брат и сестра — очень похожи внешне. Они даже в большом городе друг друга на улице узнают, — категорично заявляет Галина Николаевна Макогон, устраиваясь поудобнее в теплой машине. Галина Николаевна — директор краеведческого музея в райцентре Залари, откуда мы едем на таежную окраину Заларинского района, в предгорья Восточного Саяна, к трем деревням голендр.

Кипучей энергии Галины Николаевны хватает на все. По ее собственному выражению, ей удалось «раскрутить голендр». С 1994 года Галина Макогон возит к ним историков, этнографов и журналистов, помогла организовать в Среднепихтинске музей и народный ансамбль, в котором поют Лена, Света и Наташа Людвиг, поддерживает научную переписку со всеми специалистами по теме голендр.

– Просто удивительно, насколько им удалось сохранить всю свою самобытность, уникальную этнографию. Это настоящая колония! — с энтузиазмом начинает Галина Николаевна краткий экскурс в историю голендр. Мы далеко не первые ее слушатели, но уникальность голендр с годами меньше не становится, так что к событиям столетней давности Галина каждый раз возвращается с неподдельным воодушевлением:

– Голендры пришли в Сибирь во время столыпинской аграрной реформы. Как она началась в 1906-м, к нам потянулись переселенцы из тех районов империи, где земли остро не хватало. В то время голендры жили на реке Буг, потому и звались бужскими голендрами. Сейчас это территории Западной Украины, Белоруссии и Польши. И вот оттуда в 1908-м пришли в Иркутскую губернию четыре ходока от голендр, вроде как на разведку. Посмотрели предлагаемые земли, выбрали для будущего поселения самый глухой участок тайги, грешным делом даже в болота залезли, чтобы подальше от других быть. С 1911 по 1915 год сюда приехали 36 семей. Они основали три деревни — Замустэче, Новыну и Дахны, сейчас это Пихтинск, Среднепихтинск и Дагник. Но переехали не все, многие голендры не решились, остались там, на Буге…

Под рассказ Галины Николаевны мы проезжаем другие деревни, принявшие великое переселение крестьян. В Заларях — татарская община, в Тагне — чуваши. В ближайшем к голендрам селе Хор-Тагна живут потомки староверов-кержаков.

Столыпинская реформа — лишь эпизод в долгой истории заселения Иркутской области всевозможным людом. К переселенцам с Буга тогда отнеслись без всякого пиетета, недолго думая записали немцами — главным образом из-за фамилий. Новенькие называли себя holendry или olendry, что можно перевести с польского как «голландцы», — но в Сибири того времени было не до занимательной этнографии.

Сто лет спустя детективная история голендр все так же далека от развязки. Польское holendry, русское «голендры» — происходит ли это название от Hollaеnder (голландцы) или старонемецкого Hauländer (люди, вырубившие лес под обработку земли)?

– Сейчас все исследователи бьются: одни уверены, что голендры пришли на Буг из Пруссии, другие — что из Голландии. Точно известно только то, что в середине XVII века они осели на Буге, на землях тогдашней Речи Посполитой, создали там колонии. В 1795 году, после третьего раздела Польши, голендры оказались на территории, которая вошла в состав Российской империи — в Волынской и Гродненской губерниях. Постепенно они ассимилировались — отсюда их украинско-белорусский язык, но сохраняли свою лютеранскую веру и фамилии. Они до сих пор на этой смеси языков говорят, называют это «по-хохлацки», — сообщает Галина Макогон с довольной улыбкой. С точки зрения этнографа «по-хохлацки» звучит очень «вкусно».

За четыре часа пути от Заларей до Пихтинска Галина Михайловна успевает выдать еще десяток «вкусностей». Бужские голендры в Сибири стали пихтинскими. Деревни пихтинских голендр — анклав, замерший во времени. По воскресеньям голендры собираются на боженства и читают ксёнжки — Библию и молитвенники на польском языке, текст которых набран готическим шрифтом.

Ксенжки — религиозные книги голендров на польском языке, отпечатанные готическим шрифтом в типографиях Восточной Пруссии. Фото: Антон Агарков / Strana.ru

У голендров не принято ухаживать за могилами, поэтому на кладбищах вольготно растут трава и деревья. Голендры живут в особенных домах-усадьбах, которым по сто лет, используют в быту утварь, которую их предки на себе тащили в Сибирь. По характеру пихтинские голендры — вылитые немцы: аккуратные, педантичные, «принципиальные до копейки» и — невиданное дело для русской деревни — непьющие.

– А еще голендры только на своих могут жениться. Случаются инцесты, — понизив голос, сообщает Галина на подъезде к Пихтинску.

Наши

– Когда наши сюда пришли, они строили дома так же, как там, на Буге. Мы их сейчас просто большими домами зовем, — Лена Людвиг ведет нас по традиционному «большому дому», который при участии Галины Макогон преобразовали в музей. Делать музей было просто — бывшей владелице купили новый дом, поменьше, а старый оставили так, как есть, со всей старинной утварью внутри.

– Большой дом делится на три части — вот жилая, с печкой. Мы такую печь группкой называем, а говорят, правильно — голландка. Жилую часть снаружи белили, так и дерево меньше портится, и аккуратнее выглядит. Внутри мы тоже белим, только синьку добавляем. Говорят, только мы так делаем. Нам кажется, что так красиво, до сих пор голубеньким белим, — будто оправдываясь, рассказывает Лена. — Вообще, наши так строили дома, чтобы хозяйка по всем помещениям могла пройти, не меняя обувь. Поэтому из жилой части мы можем сразу в стайку попасть. Стайка — это помещение для скота. Тут и коровы, и куры, и свиньи у нас. А дальше из стайки попадаем в ток — тут сено хранится…

Петя, сын Елены Людвиг, в старинном «большом» доме Людвигов. Стены, беленые с добавлением синьки. Фото: Антон Агарков / Strana.ru

Лена Людвиг рассказывает про дом, старинные бочки для хранения продуктов и лопаты, на «которых хлеб стряпали», так уверенно, что кажется, будто она не в музее, а у себя дома.

– У мамы с папой, родителей моего мужа, такая же хата, да и многие наши до сих пор в таких живут. А у нас с мужем «маленький» дом, как у русских — такие от совхоза давали, — объясняет Лена.

Через дорогу расположился еще один музей — для него по трем деревням собрали утварь, рабочие инструменты, фотографии, ткацкий станок, книги и одежду, поделили небольшое помещение на тематические комнаты, в каждой из которых Лена подробно рассказывает о традициях — как женились, молились, как работали и как отдыхали. Здесь Лена Людвиг начинает больше походить на экскурсовода — «наши» она все чаще заменяет на «они».

Когда официальная делегация, возглавляемая Галиной Макагон, уезжает, Лена заметно расслабляется. Нас оставили на день пожить среди голендр, без сопровождения. Наташа и Света ушли накрывать на стол, а мы с Леной задержались в музее.

– Никак не могу привыкнуть голендрами нас называть. Я что, Алешу моего, мужа, голендром назову? Скажу ведь просто — я за нашим замужем, и все, — от истории предков Лена Людвиг быстро переключилась на день сегодняшний. — На самом деле, я по-хохлацки не умею говорить. Какие-то слова знаю, в целом речь понимаю. Некоторые, особенно старшие, еще говорят дома, но не обижаются, что мы перестали. Как мы можем по-хохлацки говорить, если учились с русскими в интернате сначала, а потом в училищах и институтах? — удивляется Лена. — Мы хоть от цивилизации и оторванные — к нам дорогу нормальную из Хор-Тагны только в 1990-х сделали, до этого на лошадях или тракторах ездили, — но в город после школы многие учиться уезжали. Вернулись вот только не все…

Лена вздыхает с искренней грустью. Она училась на педагога в Иркутске, думала остаться, но муж — тоже местный, пихтинский, — отговорил.

– Музей, где мы сейчас стоим, раньше детским садиком был. Но люди уезжают — сейчас прописаны в трех деревнях триста человек, а живет около двухсот пятидесяти. И детей все меньше становится, вот садик и закрыли. У меня сердце за родную деревню болит: наши, когда пришли сюда, такая тайга была! На голос ориентировались, темно от деревьев кругом. Корчевали, распахали. А сейчас все обратно зарастает. Совхоз в 2000-м году закрыли — а какой богатый был! Работы нет почти. Муж мой — фермер, я в клубе работаю, кто-то в Хор-Тагне в детдоме устроился. Галина Николаевна говорит, что если туристы к нам поедут, то появятся рабочие места, — смущенно добавляет Лена.

– Девчонки, ну борщ же стынет! — Света Людвиг, изобразив на лице недовольство, зовет нас обратно в клуб.

Без чепца

По тарелкам разливают густую белую жидкость с плавающими кусочками мяса. Девушки Людвиг продолжают метать на стол блюда, не оставляя ни сантиметра пустого пространства. Фушер — маленькие драники из картошки, жаренные на сале. Картофлянки — практически те же драники, только вареные. Соленые грузди, домашние шпик и колбаса. Вопросительно косимся на девушек в ожидании обещанного борща.

– Так это и есть борщ, мы его белым или польским зовем, — смеется Света Людвиг. — Он без свеклы вообще готовится: в мясной бульон мы лук и перец кладем, потом сливками его заправляем, и все. Когда Галина Николаевна к нам гостей привозит — украинцев, белорусов, поляков — все наши блюда за свои принимают. Даже литовцы сказали, что картофлянки — их национальное блюдо.

К ужину все трое успевают переодеться в обычную городскую одежду и снять чепцы. Без них три девицы Людвиг еще менее похожи между собой.

– Нам эти наряды шить бабушки помогали. Когда мы маленькие были, они сами уже в таких не ходили. Только чепэц у каждой из нас свой — мы в них замуж выходили. Эта традиция осталась — на второй день после свадьбы молодой жене меняют фату на чепэц, — Лена разливает по стопкам по три капельки домашней горилки — за ужином принято выпить, хотя бы чисто символически.

– Русских сейчас на деревне много. Сначала, конечно, не разрешали жениться на чужих, моя бабушка так говорила: «Две веры на одной подушке не спят». Но после войны мужчин мало осталось, да и многие наши в город уезжали учиться. Оттуда и привозили, кто жену, кто мужа. У меня вот папа русский, у Светы тоже. Мы за наших вышли, но так уж получилось, не специально, — Лена Людвиг, подкладывая мне в тарелку картофлянки, наивно разрушает таинственную историю кровосмешений и близкородственных браков, так увлекательно изложенную Галиной Макогон.

– На боженства сейчас только в Дагнике у бабушки одной дома собираются, к нам и пастор из Иркутска приезжает. Сначала читают молитвы по-польски по ксёнжке, потом поют. Но старенькие все стали, молодежь на боженства не ходит, да и мы тоже. Недавно вот фотографа Галина Николаевна привозила, он боженство снимал. Скоро, небось, только записи да фотографии и останутся, — вздыхает, убирая со стола, Лена. — Я вот очень жалею, что раньше не интересовалась нашими традициями, а бабушки с дедушками почти все поумирали. Те, кто остались, нам все, что могли, рассказали. Но, понимаете, это как будто не про нас, как будто из книжки. А теперь их еще и журналисты пытают. Баба Аля, у которой вы ночевать останетесь, сначала даже не хотела с вами встречаться — что, говорит, меня одно и то же все спрашивают, а еще фотографируют — я умру, а на меня старую смотреть будут. А потом приходит ее сын ко мне и говорит: «Ладно, мы их возьмем к себе, не оставлять же на улице».

Альвина, Альбина, Аля

По паспорту бабушка Аля — Альвина Адольфовна Зелент. На вопрос, как к ней правильнее обращаться, отвечает с щемяще ласковой улыбкой — а как нравится, можете и Альвиной, и Альбиной, и Аллой. Называть Альвину Адольфовну хочется только бабулей.

Альвина Адольфовна Зелент. Фото: Антон Агарков / Strana.ru

 Когда мы к полудню выползаем из комнаты — таежный воздух подействовал как лошадиная доза снотворного — Альвина Адольфовна, смеясь, выдает: «Заедным засядом снеданье с обядом!». В переводе это значит, что мы встали примерно в то время, когда завтрак — снеданье — уже закончился, а обедать пока рано. Поэтому нам предлагается эти два приема пищи совместить. На столе, который по размеру еще больше, чем накануне за ужином, снова нет свободного места.

– Хочешь, посчитаем, что из этого в магазине куплено? — азартно предлагает Альвина Адольфовна, переходя на чистый русский. — Мука, сахар и соль. Все остальное свое — омлет, холодец, колбаса вот, сало бери, рулет, грудинку. Помидорку съешь, смотри какая — в горлышко банки не проходит. Положи на блинчик сливок, — бабушка пододвигает плошку с массой, похожей на густую сметану. — Творожок почему не кушаешь? Ну, хоть кусочек сыра возьми, сама делала!

Меня в свое время так не уговаривала даже родная бабушка.

– А ты знаешь, что у нас клубнику Викторией называют? Сейчас принесу, — Альвина Адольфовна убегает в сени. Через минуту на столе появляется миска с крупной замороженной клубникой и, чтоб два раза не вставать, с малиной.

Альвине Адольфовне уверенно за семьдесят. Ростом она со среднего пятиклассника, а скорость передвижения по дому превышает 10 км/ч. Умоляем ее остановиться и передохнуть. Бабушка с готовностью садится рядом и складывает пергаментные ручки на фартуке. Этими руками Альвина Адольфовна вырастила десять детей. Сегодня у нее уже двадцать три внука и четыре правнука.

– У нас всегда по многу детей рожали — раньше по десять-двенадцать, сейчас у большинства по три-четыре. Я вот в сорок лет вдовой осталась, так старшие уже подросли, помогали. Тяжело было, конечно — в войну всех позабирали в трудовую армию, считай, что в лагеря. Оставляли только стариков древних да детей. Сказали, что мы немцы, враги. Помню, как нквдэшники за нами, кто в деревне остался, следили. Ждали, что мы по-немецки будем между собой говорить. А мы ни одного слова немецкого не знали, по-хохлацки всегда говорили, — Альвина Адольфовна не жалуется, скорее оправдывается. Она вообще не привыкла жаловаться на судьбу, несмотря на то, что полжизни ей приходится одной тянуть на себе хозяйство, на то, что в совхозе работала наравне с мужчинами — на сенокосе с ней даже тягаться никто не мог. Что если она не работает, то стряпает, ткет, вышивает — и для своей огромной семьи, и для соседей по селу.

Баба Аля уже приготовила приданое для двух своих внучек и незамужней дочери — на диване в одной из комнат лежат три стопки расшитых подушек. Не только наволочки, но и каждая подушка делается вручную. На одну уходит пух с десяти гусей. В противоположном от дивана с приданым углу стоит современный телевизор со спутниковой тарелкой, а в единственной точке дома, где ловит сотовая связь, примостили «домашний мобильник». На полу лежат домотканые половики, которые Альвина Адольфовна делала на ткацком станке, перевезенном ее дедушкой с Буга, а сын и невестка, которые живут вместе с ней, ездят каждый на своем автомобиле. У них четверо детей, вырастили еще и приемного, из детдома в Хор-Тагне, где работает невестка. У пихтинцев вообще принято разбирать детей по домам, пусть и на патронажной основе. Учитывая размер детских пособий, о материальной выгоде здесь говорить неуместно.

– Сейчас я в паспорте как украинка записана. А что поменялось-то? Все, что могли, еще до войны изменили, когда в колхозы и совхозы согнали. Тогда и называть детей стали по-русски, и молиться перестали — так, если кто-то по домам собирался. Я за нашего вышла замуж, хотя, когда в другой деревне работала, за мной татарин ухаживал — какая разница. Потом война, трудовая армия — после этого о немцах вообще никто не заикался, жили тихо и смирно, работали много. Всех нас советская власть уравняла, хоть и слышали иногда от родителей, что мы голендрами аль олендрами звались раньше. А что, смешно было бы, мы и голландцы — родня, — улыбается Альбина Адольфовна, когда мы сидим на лавочке возле дома и щуримся на яркое сибирское солнце. Лед на речке рядом с домом уже начал таять. Вокруг — исполинские сосны и тишина такая, что в голове светло становится.

Мимо нас проходят исключительно дети. Один везет на саночках бидон с водой, другой деловито несет топорик. В доме напротив мальчик лет четырнадцати чинит забор. Все, несмотря на то, что видят меня впервые, здороваются.

Деловитый пихтинский мальчишка. Фото: Антон Агарков / Strana.ru

Воссоединение

Пихтинские голендры совсем не против здорового общения с миром. Галина Макогон и «главный» этнограф по голендрам Наталья Галеткина продвинулись в своем расследовании так далеко, что обнаружили родственников пихтинцев в Германии.

В 1921-м бужские голендры, не уехавшие в Сибирь, оказались на сложной территории — после распада Российской империи и гражданской войны эти земли отошли Польше, а уже в 1939-м их поделили между собой гитлеровская Германия и сталинский СССР. По Бугу прошла граница, началась Вторая мировая война, голендров заставили определиться с гражданством. Немцы призывали «вспомнить Родину», а что мог предложить СССР? «Вспомнить Сибирь»? Многие бужские голендры, не испытывая никакой симпатии к нацистам, тем не менее выбрали немецкий вариант. Некоторые остались на советской территории, в Белоруссии и на Украине. Война окончательно разрушила родственные связи. Бужским голендрам, немецким и советским, сначала пришлось воевать друг с другом, после войны — ассимилироваться. Со временем они утратили свои исторические корни, традиции, дома. И только пихтинские, которым электричество-то провели только в 1959 году, в сибирской таежной глуши сохранили свою общность.

– Теперь почти каждый год к нам приезжают немцы, мы их по домам разбираем. Живут у нас, общаются через переводчика. Горилку пьют, в бане парятся. Мне вот подарок подарили, — Альвина Адольфовна раскладывает на столе пластиковые контейнеры для еды. В глазах искренняя благодарность. — Мы в 2008 году столетие села отмечали, так их много приехало! Троюродные братья нашлись — у них Бютовы, а у нас — Бытовы. У меня никого не нашлось, — тихо добавляет она.

Галина Макогон планирует возить к пихтинским голендрам не только дальних родственников и исследователей, но и туристов. Селить их по домам, погружать в «колониальный образ жизни». Цель благая — дать пихтинцам возможность заработать, не уезжая в поисках лучшей доли в город. Сами пихтинцы не против гостей — не им рассказывать, как в деревне нужна работа. Но постоянно принимать туристов у себя дома не очень хотят — нужно, говорят, строить гостевой дом, и там уже нормально гостей обслуживать.

В первые выходные июля, когда голендры собираются в Пихтинске на День села, на лугу за деревней приходится ставить палатки — так много родных и друзей приезжает. Массовые туристы до Пихтинска, Среднепихтинска и Дагника пока не добрались — не считать же таковыми школьные экскурсии со всего района. Пихтинские далеки от превращения самих себя в музейные деревни развлекательного типа. Они сохранили голландские чепцы, польские ксенжки и немецкие фамилии, не растеряв главного — честности, человечности, трудолюбия и доброты, умения выживать в тяжелейших таежных условиях, воспитывать хороших детей. Не немцев, не голландцев, не поляков, не украинцев — просто «наших».

Перед расставанием Лена Людвиг ведет нас в гости в «большой» дом к родителям мужа, где уже вкусно пахнет пирожками с черникой. Ее сынишка Петя принимается развлекать нас рассказами про своего кота, сидя под фотографиями нескольких поколений Людвигов. Света и Наташа, задерживая приехавшую за нами машину, отчаянно пытаются накормить нас впрок.

Когда в Пихтинске Альвина Адольфовна, смущаясь, протягивает нам на дорожку кусок домашнего сала, все рассуждения об «этнографической сенсации» и «туристическом потенциале голендров» хочется забыть как неуместные.

Все фотографии смотреть здесь: http://strana.ru/journal/22972622

КОММЕНТАРИИ:

Екатерина Полякова 05 июля 2013 в 16:09