Дуракам не читать

 

ИЗ САМУИЛА ЛУРЬЕ

«Я всегда пытаюсь сохранить некий уровень непочтительности и высказывать свое мнение по тому или иному поводу. Даже если кто-то назовет это еврейским характером или стариковским брюзжанием».


***

Термина порядочность не существовало. Совершенно как в наши дни. Его и у Даля нет, а в словаре Ожегова он изъяснен как неспособность к поступкам низким, аморальным, антиобщественным. Это не совсем корректно, хотя действительно речь идет о качестве сугубо относительном, определяемом через сравнение с каким-то другим, а то и через отрицание. Грубо говоря, порядочность представляла собой не что иное, как дефицит рвения. 

Отчего и восторгалась бедная образованщина этой репликой Ланцелота:
— Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
По умолчанию — второй ученик порядочней первого, третий — еще порядочней второго и т. д. Вы просто не поверите, сколько в прежнее время было порядочных: куда ни взглянешь — повсюду они.
До социалистической революции (опять же как и в наши дни) некоторые любили говорить — честь, но не на каждом шагу и не в смысле: отличительное свойство сотрудника органов; лексема применялась главным образом при разборках в двух секторах: игорный бизнес и несанкционированный секс. 


***

...Явление второе действия первого. (Речь идет о пьесе Кукольника — прим.) 

Депутация нижегородцев с Мининым во главе прибывает в усадьбу Пожарского — чтобы, значит, просить его принять командование. Но какая горестная неожиданность: князь-то при смерти. Буквально с минуты на минуту испустит дух. Успевает лишь завещать народу все свое имение (включая земельные угодья) и попутно распорядиться насчет жены и сына: «Сожгите их! — Да изверг иноземец / Не поругается моей супруге / И сироту князей в полон не возьмет!»
После чего опускается на подушки и ни на что более не реагирует. Депутация молча проливает слезы, утираясь рукавами армяков.
Но тут Минин внезапно впадает в транс. Походкой лунатика приближается к одру умирающего и долго всматривается в потолок зрительного зала. Как бы дожидаясь, чтобы его переключили на режим громкой спецсвязи. После не слышимого никем, кроме него, гудка (или щелчка) начинает говорить.

Минин:
Творец! О, преложи Твой гнев на милость,
Всех нас возьми, но жизнь ему продли;
Всех порази смертельною косою, 
Но дай ему все наши жизни вместе!

Ответа нет. Минин, однако, не сдается. Стихи назойливей, предложения — заманчивей:

Есть у меня жена и дети... Боже!
Возьми меня и их, мы здесь не нужны;
Скажи, я принесу Тебе на жертву,
Что повелишь! Но жизнь ему продли!

В тишине раздается только дыхание Чейн-Стокса. Минин конкретизирует условия сделки — слегка смягчая их: «Моя жена пускай меня разлюбит, / Пусть дочь моя умрет в недуге тяжком, / Пусть сын неблагодарность мне окажет...» — затем ужесточая: «Пусть муки все от ада и земли / На дом мой, на меня спадут, но Князю / Ты смерти не даруй!»
Дальше идти, кажется, некуда. Минин явно не знает, что бы еще придумать; прибегает к повтору, но тон повышает почти до повелительного, если не угрожающего:

Нет! Отними здоровье, честь и жизнь; 
Терзай меня на раскаленных углях; — 
Я веровать не перестану, Боже, 
Ты смерть раба Пожарского отсрочишь!

Он хватает пациента за руку — и чудо наконец-то наступает: раб Пожарский открывает глаза и сообщает, что чувствует себя превосходно. Все падают ниц и простирают руки к небу. Святая Русь, будем считать, спасена, поскольку теперь-то очевидно: Господь ее простил. Ради Минина, раз уж он такой беззаветный фанатик православия. (Папа и мама у Кукольника были, понятно, католики.) Минину, наверное, даже не придется отвечать за базар. (Хотя, например, жена — просто для порядка — могла бы и разлюбить.) А княгиня-то, я думаю, как рада, что ее не сожгут.
Забавляйтесь. Но сверхъестественные факты попадаются даже в истории литературы.

Чтобы далеко не ходить — ну как вы объясните, что в 1915 году вот этот самый кукольниковский текст превратился в стихотворение Анны Ахматовой. Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессонницу, жар, Отыми и ребенка, и друга, и так далее, — только отведи опасность от родного государства. 
Заглянуть от летней скуки в старинный том (последнее издание — 1851 года) она, конечно, могла. Но была слишком еще молода, чтобы успеть забыть, что прочитала. Плагиат, знаете ли, дело такое: ни за что не украдешь, покуда помнишь — чье. Самолюбие не позволит. И чувство юмора, если есть.
Тут, правда, сразу же какой-нибудь Юнг на цыпочках подбежит и забормочет про архетипическую, батенька, ситуацию. Ну да: вот, скажем, один древнегреческий предводитель, некто Агамемнон, публично, в торжественной обстановке зарезал родную дочь исключительно с той целью, чтобы попутный ветер, так сказать, грянул в паруса его эскадры.
А был не православный ничуть. Но, заметим, и не агностик. И такое средство корректировать ход событий он не сам изобрел, а всего лишь исполнил завет предков.
То есть это неизбежная — возможно, даже врожденная связь идей (хотя лично я считаю — вдолбили пропагандой за тысячи и тысячи лет жрецы): если интересам коллектива — или там социума — угрожает что-то серьезное, веди себя так, словно находишься на падающем воздушном шаре. Ищи глазами балласт. От кого бы из близких избавиться. Кем откупиться. Лишь бы шар, сверкая заглавными буквами, летел. 
Это мининизм. 

***
...году так в 250-м, при императоре Деции I (он же — Дакийский Величайший) в гарнизоне Севастии Армян­ской (ныне территория Турецкой Республики) начальник особого отдела полковник Марцелл накрыл подпольный кружок армянствующих, то ли жидовствующих. В кружок входили рядовые Аттик, Агапий, Евдоксий, Катерий, Истукарий, младшие офицеры Пактовий и Никтополион. Покидая под разными предлогами расположение части, эти семеро, по сообщению внедренного агента, сходились в зеленке на условленном месте и по очереди читали вслух сочинения, порочащие общественный и государственный строй. Впрочем, на следствии (с неизбежными юридическими формальностями: «по плечам и по чреву воловьими жилами, и затем им были сокрушены зубы») арестованные отрицали свою связь с сепаратистами, лелеющими преступную мечту отделиться от империи, создав суверенную, т. н. Великую Армению. Так, рядовой Катерий шамкал, что против царя Деция не агитировал, а только распространял тезисы «бессмертного царя Христа». Такую же позицию заняли («за что были осуждены и биты кольями») Истукарий, Пактовий и Никтополион. От Аттика же, Агапия и Евдоксия не удалось добиться ни слова. Всех семерых, естественно, приговорили к высшей мере через сожжение. Спустя семьдесят с лишним лет, при Константине Великом, — естественно, реабилитировали, но тут и встал вопрос: как их почитать? Понятно, что поименно, но торжествующая справедливость требовала знать каждого в лицо, — а была груда золы, да и ту давно разметало ветром; мнений же все погибшие придерживались одних и тех же.
Специальная комиссия составила на каждого фоторобот:
Св. мч. Аттик: воин средних лет, греческого типа, со средней величины бородой;
Св. мч. Агапий: воин средних лет, греческого типа, с небольшой бородой;
Св. мч. Евдоксий: воин средних лет, греческого типа, с малой бородой;
Св. мч. Катерий: воин средних лет, греческого типа, с большой бородой, с про­седью;
Св. мч. Истукарий: воин средних лет, греческого типа, со средней величины бородой;
Св. мч. Пактовий: воин греческого типа, молод, с очень малой бородой;
Св. мч. Никтополион: воин греческого типа, молод, без бороды.
Даже и при таком высокопрофессиональном подходе накладок не избежать: Истукарий, как видите, отличается от Аттика только местом в строю. Никтополиона, кажется, ни с кем не спутаешь, — но представьте, какой случай: вскоре выяснилось, что при императоре Лицинии, в 320-м, т. е. чуть ли не в последний год научного политеизма, в той же Севастии по такой же самой статье был казнен еще один Никтополион! И отдельного лица для него уже не нашлось.