Свобода и Россия

В оценке августовских событий 1991 года основополагающее значение имеет отношение к самой советской системе – добром она была или злом? Для кого-то этот вопрос может показаться излишне ригористическим, но такое восприятие уже предполагает оценку этой системы как не-совсем-зла. Однако подобный релятивизм и призывы к "диалектическому видению" вполне могут быть оправданы, когда речь идет о каких-либо других государствах и режимах, возникших в результате каких-то "объективных исторических процессов", но никак не в случае такой системы, как Советский Союз. По меньшей мере, сама советская система никак не могла допустить отношение к себе как к чему-то относительному и рядоположенному всем остальным режимам европейской цивилизации, и в этом она была абсолютно права – советский проект был уникален. Вряд ли стоит кому-либо, читающему эти строки, объяснять, в чем был смысл советской системы и почему ее нельзя ставить в один ряд с другими режимами, наследующими европейской цивилизации Нового времени, но зачастую в дискуссиях о 1991 годе возникает ощущение, что как раз этот самый смысл, лежащий на поверхности и никогда ни от кого не скрываемый, как будто бы вытесняется из памяти, и разговоры о самоочевидном превращаются в диалоги из театра абсурда.

Среди исторических достижений Советской власти одно из самых катастрофических – это отождествление "советского" и "русского" в сознании миллионов людей и на многие поколения, в результате которого СССР стал восприниматься как органическое продолжение Российской империи, а его падение - как падение самой России. Именно на этой подмене и ни на чем другом зиждутся все возможные просоветские настроения в нашем обществе, что до сих пор никак не хотят признать самые честные антикоммунисты. На самом же деле Советский Союз не был ни новой версией Российской империи, ни каким-либо евразийским союзом "братских народов", ни, тем более, национальным государством русского народа, волею большинства избравшего путь социализма. СССР был от начала и до конца – сугубо идеологическим проектом, смысл которого сводился к построению коммунистической утопии по марксистско-ленинской версии и распространение этой утопии по всему миру. Без этой задачи СССР терял всякий смысл и именно поэтому Советская власть никогда бы не смогла отказаться от коммунистической идеологии, как бы далеко не заходили перестроечные процессы. Скорее бы Советская власть отказалась от всех возможных территорий и свернулась бы к "эмбриональным" масштабам пломбированного вагона, чем от своей идеологии, потому что отказ от неё - отказ от самой себя. Реализация же коммунистической утопии в СССР могла быть только тоталитарной, как и сама идеология, и никакой другой. Тоталитаризм – это не оценочное слово, придуманное Ханной Арендт, это "объективная реальность, данная в ощущениях" любому советскому человеку как сама материя по В.И.Ленину. Тоталитарный режим - это такой режим, официальная идеология которого позволяет власти без лишних формальностей вмешиваться в жизнь и работу каждого человека, вплоть до его убийства, и границы этого вмешательства зависят только от технических возможностей и временного настроения самой власти. Официальная идеология СССР вполне позволяла совершать такое вмешательство, потому что её этика, в конечном счете, сводилась к ленинской максиме – "нравственно то, что отвечает интересам пролетариата", и никакие реформы советской системы не могли бы избавить её от этой изначальной установки. Ценность Свободы отдельной личности в этой аксиологической системе отсутствовала как таковая, о чем свидетельствует вся история русской культуры советского времени, где каждый думающий и творящий человек, тем более, с активной социальной позицией, неизбежно вступал в конфликт с этой системой, так что вся история этой культуры превращалась в историю постоянного противостояния с властью, противостояния неравного и опасного для жизни.

И только лишь необходимость хоть сколько-нибудь адекватно воспринимать окружающую реальность вынуждала эту власть смягчать своё отношение к живым людям на том или ином этапе, что порождало у них иллюзию проживания во вполне нормальной стране, вовсе не призванной к уничтожению одной части человечества ради другой. Однако сколько бы эта иллюзия не усыпляла обычных граждан, сама власть никак не могла забыть о своей изначальной миссии, и именно эта причина обрекла эту власть на неизбежный крах. Именно идеология СССР была главной причиной его неизбежного падения, поскольку все остальные причины, в свою очередь, восходили именно к ней. И именно поэтому изменение шестой статьи Конституции СССР 14 марта 1990 года и переход к многопартийной системе привел советскую систему в шизоидное положение, опасное для её жизни. Трагедия Горбачева лично – и коллективного Горбачева в целом – заключалась в том, что он поставил себе нереализуемую задачу: реформировать то, что реформировать невозможно, придать человеческий облик тому, что имело античеловеческую природу. К 1991 году это двусмысленное стремление наткнулось на стену партийной идеологии, отскочило и превратилось в движение по кругу, пока его бы не прервало ещё более радикальное движение "слева". Но события пошли по наименее ожидаемому сценарию, и это горбачевское движение по кругу было прервано "справа", в виде партийной хунты ГКЧП, решившей напомнить советскому обществу, в чем состоит его забытый исторический смысл. В этом плане путчисты поступили абсолютно логично: Перестройка, действительно, вела СССР к неминуемому краху, пытаясь соединить несоединимое, в чем сам Горбачев никак не мог себе признаться. Но к еще более неминуемому краху привела бы любая открытая реакция "старых большевиков", тем более такая тупая и смешная реакция, каким был ГКЧП. Впрочем, эта тупость и комичность была закономерным итогом деградации самой системы, лишившейся последних признаков адекватности и жизнеспособности. Трагедия человечества, начатая по имени Ленин, кончилась фарсом по имени Янаев.

ГКЧП был злом, потому что он был призван вернуть одну шестую часть суши к той системе, где нет представления о ценности человеческой личности, пусть бы даже все остальные ценности там расцветали и пахли. Правда, расцветали и пахли они бы там, в лучшем случае, так же, как при Андропове или Черненко, о чем любой взрослый и честный человек в 1991 году не мог не помнить. Поэтому активная часть общества ещё могла терпеть эксцессы перестройки, но терпеть отказ от самой перестройки было уже невозможно, и именно поэтому тысячи людей в первый же день вышли поддержать Ельцина и ни один не вышел в защиту ГКЧП. Также как позже никто не вышел с протестом после официального роспуска СССР в декабре месяце – парадокс, но парадокс говорящий, на гране мистики. Между тем, количество людей, выходящих на митинги в поддержку Ельцина и отмену шестой статьи Конституции в 1990-91 годах было совершенно запредельным и не сопоставимым ни с какими митингами антиельцинской оппозиции последующих лет.

Какова же была идеология тех, кто вышел к Белому дому 19, 20 и 21 августа? Конечно, никакой, хоть сколько-нибудь объединяющей идеологии у них не было, там были все – и либералы, и националисты, и монархисты, и анархисты, и социал-демократы, и даже наивные честные коммунисты, не желающие ассоциировать себя с хунтой. Единственное, что реально объединяло сторонников Белого дома-91 – это нежелание отказываться от перестройки и возвращаться в 1984 год (все-таки название Оруэлловского романа было промыслительным), где, предположим, было всё, но не было Свободы. И в этом смысле только идея Свободы, – свободы от диктата коммунистической партии и коммунистической же охранки, – была главной идеей Августа-91. Стоит обратить внимание на часто замалчиваемый факт – именно 19 августа 1991 года, когда Православная Церковь праздновала Преображение Господне, предстоятель Русской Церкви, впервые за много столетий, во время литургии в Успенском соборе Московского Кремля, отказался поминать государственную власть.

Стоит также напомнить, что Патриарх Алексий II сделал это по совету митрополита Кирилла, нынешнего Патриарха. Так Православная Церковь ещё могла терпеть безбожников, но она уж никак не могла и не должна была помогать им бороться за власть против тех, кто предоставит Церкви реальную и невиданную до сих пор Свободу.

Да, Свобода – самая дорогая и самая скромная ценность. Эта ценность настолько отсутствовала при советской власти, что ею буквально бредили в перестройку и требовали ее как можно больше, без всяких границ. Иным казалось, что достаточно одной Свободы, остальное ненужно или как-то приложится самой собой. Но когда Свобода наступила, – Свобода реальная и беспрецедентная для всей русской истории, – она тут же стала восприниматься как данность, как будто так всегда и было, и благодарить новую власть вовсе не за что, да и вообще, непонятно, как можно было совсем недавно её поддерживать? Здесь можно провести прямую параллель с такой весьма приземленной ценностью как продукты. Советская экономика пришла к тому, что к концу перестройки продукты превратились в предмет философии (я вырос в не самой бедной московской семье, но хорошо помню, как на рубеже 80-90-х пустой холодильник компенсировался жареным на сковородке белым хлебом с маслом и посыпанным сахаром, – сахаром, который, разумеется, не столько купили, сколько "достали". Прошу прощения за низкий жанр, но что ещё вспомнить?). С 1992 года, когда экономикой стал править "во всем виноватый" гайдарочубайс, продуктов в магазинах вдруг стало так много, что над их разнообразием начали смеяться и тут же забыли, что вчера их вообще не было. Другая параллель, уже высокого жанра и непосредственно связанная со Свободой, это – книги. В отличие от продуктов, книг в перестройку было всё больше и больше, а, с падением Советской власти, начался настоящий книжный потоп, и о том, что ещё пять лет назад невозможно было "достать" не то что Солженицына или Бродского, а даже – Библию, также благополучно забыли, как и обо всех других "достоинствах" прежней системы.

Когда в обществе отсутствует какая-либо значимая ценность, а другая ценность присутствует в избытке, то многим начинает казаться, что отсутствующая ценность – самая главная и только ради нее можно пойти на всё, а изобилующая ценность вовсе не нужна. Свобода, реальная политическая свобода, стала с приходом Ельцина настолько всепоглощающим явлением, что о ней тут же забыли, зато те ценности, которые оказались в загоне, – национальное достоинство или социальные гарантии, – стали восприниматься как самые главные. Но что такое "национальное достоинство" без Свободы личности? – Это фашизм. А что такое "социальные гарантии" без Свободы личности? – Это большевизм. Однако реальная опасность ещё и в том, что такой фашизм и большевизм вовсе не являются страшилкой для значительной части нашего общества, что никак не могут понять многие наивные "демократы". Вполне можно допустить, что если бы в нашей стране за последние двадцать лет, особенно в 90-е годы, появилась бы хоть сколько-нибудь дееспособная и современная фашистско-большевистская партия, то она вполне могла бы прийти к власти путем самых честных демократических выборов, потому что ценность Свободы – это самая элитарная ценность и выдержать ее "простому человеку", не привыкшему ответственно и самостоятельно выбирать, очень трудно. Эмансипация языческого человечества, начатая в философии Афин и богословии Христианства, "расколдование" мира по Максу Веберу – это травматический процесс для каждого человека, и нет ничего глупее, чем рассчитывать на него как нечто само собой разумеющееся. Далеко не все хотят Свободы, хотя бы потому, что вполне понимают – Свобода приведет их смерти при первом же шаге, когда никто не будет вести их под ручку, и никто не будет стоять на дороге и указывать путь. Бегство от свободы – куда более реальный социальный механизм, чем стремление к ней, и все умные политики всегда знали об этом.

Кто-то может сказать, что Свобода, пришедшая в 1991 году, была свободой лишь для либералов, подобно тому как "демократия" была лишь "властью демократов". Это правда лишь в том смысле, что дорвавшиеся до власти "либералы" как самый рискованный авангард перестройки, пытались сделать всё для того, чтобы не допустить к власти всех остальных, хотя бы потому, что прекрасно понимали – лишившись поддержки государства, они потеряют всё. Но по гамбургскому счету Свобода была у всех и сразу, и причем впервые в русской истории, – в 90-е годы эта свобода граничила с анархией, когда можно было всё, что угодно говорить о существующей власти, выражать любые позиции и точно знать, что отвечать за это никак не придется. К концу 90-х эта тотальная свобода настолько развратила многих активистов, что как только новый президент начал наводить элементарный порядок, они тут же увидели в нем "возвращение к тоталитаризму". Вместе с этим, при всей известной попытке выстроить "вертикаль власти" и форматировать политическое пространство, свобода политического самовыражения осталась в полной мере, а пришествие его величества Интернета сделала эту свободу необратимой. И все идеологи возвращения в тоталитарное прошлое, под тем или иным знаменем, прекрасно пользуются этой свободой и никогда её никому не отдадут, ибо только при либерализме, – более или менее последовательном, – они могут чувствовать себя безопасно и устраивать аншлаги. Что было бы со всеми ними, если бы в 1991 году победил ГКЧП? Да о них бы просто никто не знал. Не говоря уже о том, что было бы с Ельциным и всеми теми, кто пришел к Белому дому. Зато мы хорошо помним – или уже забыли? – что сделал сам Ельцин и с путчистами-91, и с путчистами-93: амнистировал и отпустил на волю, где они до конца своих дней прекрасно устроились и не забывают пинать своего освободителя. Таким образом, Ельцин, сам о том не подозревая, преподал России уникальный урок, – оказывается, власть в России вполне может существовать вместе с оппозицией, оказывается, борьба с оппозицией совсем не предполагает её уничтожение, глава государства может быть избран на конкретный срок и по истечении этого срока уйти без всяких заговров и путчей. Признаемся, для истории России – это абсолютно уникальный и ещё не осознанный опыт, когда несколько глав государства подряд не свергли или убили друг друга, а свободно жили после своего правления и готовы были дальше участвовать в политике. Более того, значение августа-91 состоит не только в крушении тоталитарного эксперимента над Россией, хотя и этого вполне достаточно для того, чтобы помнить о той победе с благодарностью. Историософское значение августа-91 состоит ещё и в том, что впервые в истории всей российской цивилизации и даже шире, всей восточно-европейской, восточно-христианской цивилизации идея Свободы личности была принята как категорическая ценность, наравне со всеми другими.

Вполне возможно, наша страна – самая прекрасная страна свете, говорю это совершенно серьезно, но вот одна-единственная, краеугольная ценность отсутствовала в ней как факт – ценность отдельно взятой, частной человеческой личности. В этом заключается и периодически возникающая печальная проблема исторического православия, – ведь как можно говорить о "православной цивилизации" и даже "Третьем Риме", если основа основ православного вероучения - представление об онтологической ценности личности человека, созданного по образу и подобию Личности Бога - остается лишь уделом высоких богословских размышлений и не имеет никакого отражения в социальной реальности? В итоге в сознании людей возникло, своего рода, "православие" без христианства, столь же бессмысленное, как Россия без россиян, ради которых она существует. И это причина причин всех наших проблем. Почему так произошло – отдельная долгая тема, не для этой статьи, но если мы с этим согласны, то умалять значение августа-91 невозможно. Другой вопрос, если для нас этой ценности вообще не существует, и мы считаем её вредной и придуманной, а я вполне понимаю, что так думают очень многие читатели этих строк. Надеюсь, что хотя бы не большинство. Надежду на это вселяет тот факт, что за последние двадцать лет, вопреки всем возможным прогнозам и пророчествам, к власти в России так и не пришли те силы, для которых Свобода - это лишь что-то придуманное либералами, а сама Россия, при этом, не только не распалась, а укрепилась и приумножила свое влияние в мире. И мы должны отдавать себе отчет в том, что до тех пор, пока существует государство бело-сине-красного знамени, поднятого над Россией двадцать лет назад, август-91 будет оставаться для него событием его рождения и отречься от него будет невозможно. Значит, ценность России и ценность Свободы вполне совместимы, и только временные исторические причины мешали им встретиться, как такие же временные причины мешали когда-то православию заявить о себе как о подлинном универсальном христианстве, а не о местном этнографическом культе аборигенов Восточной Европы. Последствия "Преображенской революции", как назвал те события Александр Солженицын, свидетельствуют об этом.