Александр Мень. Ввведение в "Историю религии"

ВВЕДЕНИЕ


Ты создал нас для Себя, и мятется
сердце наше, доколе не успокоится в Тебе.

Августин

Вдумчивому наблюдателю трудно найти в духовной жизни людей фактор,
который на протяжении веков играл бы большую роль, чем религия. От каменного
века до термоядерной эры, претерпевая удивительные изменения и метаморфозы,
живет она неразрывно с человеческим духом, с мировой культурой. Египетские
храмы и вавилонские гимны, Библия и Парфенон, готические витражи и русские
иконы, "Божественная комедия" Данте и творения Достоевского, мысль Платона и
Кьеркегора, музыка Баха и Бриттена, социальные идеи Савонаролы и Мюнцера -
все это коренится в религии, которая вносит в земную жизнь высший смысл,
связуя ее с Непреходящим.
Религия была решающим импульсом во многих исторических движениях.
Принятие Азией буддизма, проповедь Евангелия в античном мире, экспансия
ислама, Реформация Западной Церкви стали подлинными вехами в жизни
человечества. Даже сама борьба против религии есть косвенное признание ее
значения.
Влияние религиозной веры простирается от грандиозных социальных
потрясений до интимнейших глубин человеческого сердца. И именно последнее
составляет ее главную силу.
Обращаясь к религиям минувших веков, мы сможем убедиться, что они имеют
не только исторический интерес, но в них есть нечто вечное, актуальное в
любую эпоху.
Однако многие, соглашаясь признать важную роль религии в прошлом,
уверяют, что для людей XX столетия она умерла или умрет в ближайшем будущем.
Говорят, что мир окончательно входит в период безверия.
Справедливо ли это? Не кроется ли именно за борьбой против религии,
которая ведется на протяжении почти всего нашего века, бессознательный страх
перед ней и неуверенность ее врагов в своей правоте?

x x x



Еще в античные времена считалось, что нет ни одного народа, который был
бы совершенно лишен веры. Это утверждение сохраняет силу и поныне. Как верно
заметил Н. Бердяев, даже атеистов нельзя считать людьми по-настоящему
неверующими. В их воззрениях проявляется смутное религиозное чувство, хотя и
направленное на земные объекты, личности и идеи. Антирелигиозные доктрины
нередко бывают связаны с внутренними порывами мистического характера;
идеологические мифы, принимаемые на веру, есть по существу перелицованная
религия\1\.
Одним из немногих атеистов, рискнувших довести свое богоотрицание
действительно до логического конца, был Фридрих Ницше.
"Бог умер!" - восклицал он и лихорадочно спешил изгнать из жизни людей
все, что о Нем напоминает. Бог умер, и, следовательно, Вселенная - не более
чем игра слепых стихий. Небо пусто, мир пуст, все повторяется в бесконечном
течении времени. Смысла нет, цели нет, нет ничего, что имело бы цену. И как
смешны поэтому притязания человека на величие! Он вышел из небытия и уйдет
туда же вместе со своей жалкой цивилизацией и планетой. Естественно, что
Ницше отверг все нравственные принципы христианства, ибо закон природы - это
торжество сильнейшего. Он с презрением говорил и о возможности любых
социальных преобразований: что такое общество, как не проявление все той же
мировой бессмыслицы?
Тем не менее лишь редкие люди решались на столь радикальные выводы.
Большинство атеистов отшатывались от мрачной картины обесцененного бытия и
прибегали к тому, что Ницше называл "тенью Бога". В мертвой пустыне безверия
они разбрасывали между камнями цветы, принесенные из далеких садов, стараясь
смягчить зловещее впечатление от ее ландшафта. (Сам Ницше в конце концов не
устоял и попытался найти прибежище в идее сверхчеловека.) В результате
возникали верования атеизма, украдкой привносящие смысл в бессмыслицу,
предназначенные примирить человека с тем, что он по самой природе своей не
может принять. Вот почему многие непоследовательные атеисты говорят о
величии добра, о том, что людей непременно ждет высочайший расцвет, ради
которого нужно быть готовым к самым большим жертвам. Они ценят
самоотверженность, героизм, справедливость.
В наши дни этот разлад между атеистическим взглядом на мир и жаждой
идеала особенно ярко проявился у Альбера Камю. Настаивая на "абсурдности"
бытия, он тем не менее стремился опереться хотя бы на нравственную волю
человека. Он боролся за права людей, против тирании, спорил, обличал,
проповедовал. Между тем подобная позиция едва ли вытекала из его теории
абсурда. Камю сам признавался в этом своим оппонентам. "Сказать по чести, -
писал он им, - я с трудом находил для спора с вами другие доводы, кроме
властной тяги к справедливости, которая, в конце концов, столь же мало
разумна, как и самая неожиданная страсть"\2\.
Есть что-то трагическое и волнующее в этом стремлении атеистов укрыться
от бездны равнодушной Вселенной, от пустого холодного неба. Тут - не просто
страх и тревога, но неосознанное тяготение к тому, что догматика атеизма
отрицает: к Смыслу, Цели, разумному Началу мира. И никакие доктрины не в
состоянии искоренить это присущее человеку таинственное тяготение. Его
признает реальным фактом даже такой атеист, как известный психоаналитик Эрих
Фромм. "Тезис о том, что потребность в системе ориентации и объекте для
служения коренится в условиях человеческого существования, - пишет он, -
видимо, достаточно подтверждается фактом универсального присутствия религии
в истории"\3\.
Откуда же подобная потребность могла возникнуть? Ведь все в мире имеет
какие-то реальные корни. В частности, никто не станет оспаривать того, что
потребностям нашего тела соответствует объективная жизненная необходимость.
Если же дух человека веками стремится к красоте, добру и чему-то Высшему,
достойному преклонения, правильно ли будет видеть в этом лишь пустой
самообман? Не естественнее ли признать, что подобно тому как тело связано с
объективным миром природы, так и дух тяготеет к родственной ему и в то же
время превышающей его незримой Реальности? И разве не показательно, что,
когда человек отворачивается от этой Реальности, вместо нее возникают
суеверия и секулярные "культы"? Иными словами, если люди уходят от Бога, они
неизбежно приходят к идолам.

x x x



Создатель психоанализа Зигмунд Фрейд пытался вывести идею Бога из
подавленных желаний человека, вытесненных в подсознательную сферу души. Но
нет ли у нас права поставить вопрос иначе? Не являются ли атеистические
суррогаты религии - такие как культ Сталина или Мао - результатом вытеснения
чувства Бога, которое тем не менее дает о себе знать? Легко убедиться, что
отрицание Высшего само находит пищу в подспудной стихии веры.
Так в эпоху, предшествовавшую Французской революции, философия
энциклопедистов стала источником энтузиазма, очень близкого к религиозным
переживаниям. Барон Гольбах, патриарх "просветительного" безбожия, после
своего обращения в "новую веру" упал, как рассказывают, на колени перед
Дидро в порыве какого-то атеистического экстаза\4\. А его последователи в
дни революции клялись "не иметь иной религии, кроме религии Природы, иного
храма, кроме храма Разума". Вера в человека, в скорое осуществление
"свободы, равенства и братства", вера в науку, разум, прогресс - все это
время от времени внушало людям благоговение и даже порождало своеобразные
формы культа. Напомним хотя бы об основателе позитивизма Огюсте Конте и
почитании им "Великого Существа" - человечества.
Немецкий биолог Эрнст Геккель в конце прошлого века создал
монистическую религию природы, продолжением которой стало учение другого
биолога, Джулиана Хаксли. Отрицая личного Бога, Хаксли считал, что предметом
поклонения можно сделать жизненную силу космоса, созидательную энергию
эволюции\5\.
У русской интеллигенции служение народу носило явно религиозные черты.
В народе видели соль земли, якорь спасения. источник высшей мудрости. Этот
культ породил немало своих героев и мучеников\6\. История гражданской войны
в России двадцатых годов - яркий пример того, как вера в будущее, в
справедливость, в своего рода Царство Божие на земле побеждала все преграды.
Хорошо обученному и вооруженному противнику противостояли главным образом
убежденность и энтузиазм, перед которыми должна была отступить внешняя сила.
Не случайно материалисты, хотя в теории и признают примат экономики, на
практике предпочитают апеллировать к "сознанию", "идеям", "вере". Мао
Цзедун, например, признался однажды, что намеренно поощрял культ своей
личности, чтобы "вдохновить" массы. Именно это поклонение псевдобогу, а
вовсе не обещание материальных благ сделал он главным рычагом своей борьбы и
политики.
Многие атеисты, как мы видим, отнюдь не считают зазорным именовать свои
взгляды религиозными. "Мы, - писал в начале века один из них, - тем более
имеем право отвергать "небо", чем более уверены в силе и красоте земной
религии"\7\ . И впоследствии эта "религия" создала свои непререкаемые
авторитеты, догмы, писание, обряды и святых\8\.
На другом общественном полюсе мы также находим нечто подобное. "Ныне, -
писал идеолог национал-социализма Альфред Розенберг, - пробуждается новая
вера: миф крови". Он и его единомышленники превратили биологический расизм в
лжемистическое вероучение, увлекшее народ, у которого в те годы были
подорваны христианские корни.
Можно привести немало других примеров того, как изгнанная из сознания
мысль о Боге все же возвращается к человеку, хотя и в искаженном, едва
узнаваемом виде. Это свидетельствует о неистребимой потребности людей
связывать свою жизнь с чем-то высшим и священным.
Апологеты атеизма силятся изобразить свою идеологию как результат
умственного прогресса, как самую современную идеологию. В действительности
же, как мы увидим, она существовала задолго до возникновения главных мировых
религий и во все времена являлась симптомом духовного оскудения, упадка и
кризиса*.
------------------------------------------
* См. ниже, глава III
"Массовый атеизм" нашего трагического века - факт не случайный. И дело
совсем не в том, что у народов европейского круга исчерпала себя вера в
Бога. Отход от нее имеет три главные причины.
Первая заключается в том, что христианство оказалось в эпицентре
урбанизации, которая нанесла тяжелый урон духовным ценностям и нравственному
состоянию общества. Этот ураган не достиг в полной мере народов,
исповедующих ислам и другие религии. Основная тяжесть удара пришлась на
христиан. Вторая причина связана с ошибками руководителей Церквей, с
извращением некоторыми из них подлинного духа религии. Третья коренится в
плоской "духовной буржуазности", о которой говорил Николай Бердяев, в идеях
секуляризма и Человекобожия. Эти идеи впервые зародились в древнем мире;
наиболее же яркое выражение они нашли в эпоху Ренессанса. Тогда, около 400
лет назад, западный мир оказался перед соблазном языческого гуманизма и в
значительной своей части не устоял перед ним. Человек как "мера всех вещей"
был возведен в ранг божества, его разум объявлен высшим судьей в глубочайших
вопросах бытия, его природа провозглашена гармоничной и прекрасной в самих
своих основаниях.
Идеологи "просветительства" и рационализма создали теоретическую
платформу для подобных притязаний. Возник настоящий культ науки: социальные
преобразования стали казаться единственным лекарством от всех недугов мира,
а идея неуклонного прогресса, расцветшая в XIX веке, укрепила эти позиции.
Атеистический гуманизм, отвергнув гуманизм христианский, не уставал
предсказывать гибель религиозной веры. Однако она не только выстояла, но и
продолжала жить полной жизнью. Период от XVI до XIX века дал Церкви
множество святых, подвижников, богословов; расцвела деятельность
миссионеров, которые вывели христианство за пределы Европы; возникли новые
духовные движения.
В ответ на это были предприняты прямые попытки уничтожить христианство
силой.
Еще в годы Конвента вспыхнули массовые гонения на Церковь. Казнили
епископов и священников, храмы превращали в клубы, оскверняли гробницы
святых (в частности, св. короля Людовика). Собор Нотр-Дам стал местом, где
поклонялись разуму\9\. По улицам Парижа провезли катафалк, нагруженный
священными предметами, что должно было знаменовать "похороны Бога". Но
вскоре стало очевидно, что "похоронили" атеисты отнюдь не Бога, а всего лишь
кучу церковной утвари.
С Французской революцией "штурм Небес" не кончился. Вновь и вновь
продолжался он то под знаком эволюционизма или библейской критики, то под
предлогом борьбы с реакцией. Бисмарк и французские министры, немецкие
социал-демократы и русские революционеры с разных сторон вели упорные атаки
на христианство. Однако на рубеже XX века опрос, проведенный среди деятелей
культуры, показал, что, по мнению большинства из них, религия далека от
упадка. Известный американский философ Уильям Хокинг писал в те годы: "Не
следует спешить с суждениями о том, что наш век нерелигиозен. Потенциально
люди становятся более религиозными. Это развитие религии еще скрытый
факт"\10\. А поскольку факт этот постепенно становился все менее скрытым,
атеизм снова прибегнул к насилию.
В первой трети XX столетия социальные перевороты в России, Мексике,
Германии и Италии привели к настоящей войне против христианства и других
религий, войне, которая в КНР и Албании приняла впоследствии тотальный
характер. Весь возможный арсенал средств - от пропаганды через печать и
радио, трибуны и кафедры до жестоких массовых расправ - был пущен в ход,
чтобы покончить с религией. Рука об руку с воинствующим богоборчеством
против нее шли индифферентизм и пошлая рассудочность, обывательский
материализм и "новый" гуманизм - эпигон ренессансного. Но победа, на которую
так надеялись гонители, не наступала.

x x x



Эти битвы, которые были предсказаны еще в Библии, христианство
предвидело давно, и в той же Библии Церковь черпала уверенность в своей
неодолимости.
Правда, находились и среди христиан такие, чья воля оказалась
парализованной натиском секуляризма\11\. Их мучил вопрос: имеет ли Церковь
будущее? Но задавали они его себе так, будто она есть только человеческий
институт, забывая о словах Христа, сказанных апостолу Петру: "Создам Церковь
Мою, и врата адовы не одолеют ее".
Разумеется, это обетование - не призыв к пассивности. Что было бы, если
бы ученики Иисусовы вместо того, чтобы "проповедовать Евангелие всей твари",
заперлись в своих домах? Впрочем, даже и тогда дело Христово продолжалось бы
в мире. Умолкли бы апостолы - "возопили бы камни". Христос нашел бы Себе
иных служителей...
С другой стороны, законен вопрос: не потерял ли сегодня сам мир
потребность в вере? Разве не довольствуется он тем, что дает ему светская
культура?
Некоторые признаки этого есть: длительный натиск антирелигиозных сил не
мог пройти бесследно. Но в то же время лишь предвзятый человек может
отрицать, что жажда веры постоянно возрождается даже в атмосфере гонений,
секуляризма и утилитарной бездуховности.
Современная ситуация позволяет более отчетливо увидеть и самую душу,
подлинную сущность религии. Оттого, что в наши дни уже не ходят на ипподром
с пением молитв, как в Византии, и не топят еретиков в Волхове, как в
древнем Новгороде, вера не пострадала, а только выиграла. Теряя связь с
государством, она освобождается от балласта номинальных последователей.
Превращение христианства в официальную идеологию чаще всего приводило к
уродливым явлениям, отравляющим церковную жизнь. Гораздо лучше, когда
"язычник" любой формации исповедует себя таковым, чем когда он в угоду
обществу называется христианином\12\.
Нынешний атеизм не какая-то принципиально новая ступень сознания, но
вскрытие реального соотношения духовных уровней в обществе. На Западе многие
представители Церкви жалуются на то, что "храмы пустуют", однако при этом
они забывают, что куда хуже, если храмы полны, но пустуют сердца. Внешнее
исполнение обрядов далеко не всегда показатель благополучия веры, и,
напротив, слабая посещаемость храмов отнюдь не доказывает ее упадка. К тому
же внешние формы церковной жизни всегда менялись в прошлом, будут меняться
они и в дальнейшем. Поэтому неизбежны периоды, когда необходимость перемен
сказывается на числе людей, систематически ходящих в церковь.
Но ключ к проблеме нужно искать глубже: в запросах самого человеческого
духа. Не говорит ли мятеж "новых левых" - этих современных нигилистов - о
том, что, даже потеряв Бога, люди страстно ищут абсолютного, что они не
могут довольствоваться наличной действительностью? Сегодня вновь повторяется
драма Фауста - человек открывает в себе вечное стремление ввысь и
неудовлетворенность тем, чего он достиг. Показательно, что это стремление
особенно сильно проявляется в развитых странах, пришедших к материальному
благополучию. Чем сильнее становится власть "массовой культуры", техники и
урбанизации, тем острее чувствует индивидуум тяжесть новых оков, возложенных
на него; религия же, по верному замечанию одного современного исследователя,
"остается наиболее личностной из всех форм человеческой деятельности"\13\.
Поэтому именно в ней дух, затерянный в лабиринтах цивилизации, вновь и вновь
обретает для себя прочную основу и внутреннюю свободу. Личность, то есть
высшее проявление человеческого, всегда будет находить оплот в Святыне.

x x x



Разумеется, прогресс веры нельзя измерять одной статисти кой. "Если и
впрямь началось христианское возрождение - говорит английский писатель К.
Льюис, - развиваться оно будет медленно, тихо, в очень маленьких группах
людей". И это незаметное возрождение действительно происходит повсюду, даже
там, где его меньше всего могли ожидать.
Не следует, однако, игнорировать и те явления, которые обнаруживаются
на поверхности. После всего, что выпало на долю религии в эпоху
секуляризации, верующими в наши дни считают себя почти 90%. населения
Земли\14\. Автор, приводящий эту цифру, правда, оговаривается, что среди
формально религиозных людей есть немало равнодушных; но ведь и среди тех,
кого относят к атеистам, - множество скрыто верующих или близких к вере.
Есть основания утверждать, что в XX веке религия вопреки прогнозам
скептиков стала играть роль в чем-то даже большую, чем в минувшие века. Это
можно проследить в самых разных сферах культуры. Например, если двести или
триста лет назад многие художники, обращаясь к евангельским темам, видели в
них главным образом сюжетную канву, то теперь в основе творчества таких
выдающихся мастеров, как М. Шагал и Н. Рерих, Ж. Руо и С. Дали, мы находим
подлинно мистическое мироощущение. Религиозные и мистические проблемы
волнуют в наши дни писателей так, как не волновали сто лет назад, за
исключением, пожалуй, России\15\. В защиту высших духовных ценностей
выступали: Ш. Пеги, Л. Блуа, П. Клодель, Ф. Мориак, Ж. Грин и А.
Сент-Экзюпери во Франции; Г. Честертон, К. Льюис, Т. Элиот, И. Во и Г. Грин
- в Англии; Т. Манн, Г. Гессе и Г. Белль - в Германии; М. Булгаков, Б.
Пастернак и А. Солженицын - в России; Д. Сэлинджер, Р. Брэдбери, Дж. Апдайк
- в Америке; Д. Папини - в Италии. Драматизм духовных исканий и кризисов с
необыкновенной силой изображен в творчестве Ф. Кафки и Р. Рильке. И даже
критикуя религиозную жизнь своих современников, многие писатели делают это
во имя очищения и обновления веры. Таков же был смысл и обличительных речей
древних пророков и Отцов Церкви, которых всегда отличала непримиримость к
любым искажениям подлинной религиозности.
Среди представителей науки и в прошлом подавляющее большинство не
видело противоречия между религией и естествознанием. Напомним хотя бы имена
Кеплера, Ньютона, Пастера*. В наши же дни среди ученых речь идет уже о
синтезе веры и знания. На это указывает лауреат Нобелевской премии Чарлз
Таунс, создатель лазеров. "Цель науки, - говорит он, - открыть порядок во
Вселенной и благодаря этому понять суть вещей, которые мы видим вокруг себя,
в том числе понять жизнь человека. Цель религии может быть определена, мне
кажется, как постижение (и, следовательно, принятие) цели и смысла
Вселенной, а также того, каким образом мы связаны с нею. Эту высшую
целесообразную силу мы и назовем Богом"\16\. Приведенные слова - не
случайное, частное мнение. Его разделяют люди, которым принадлежит создание
современной картины мира. А.Эйнштейн говорит о значении веры для ученого, М.
Планк, Н. Бор и Э. Шредингер - о связи науки и религии, А. Эддингтон, Д.
Джине и П. Иордан считают познание мира путем к Богопознанию.
------------------------------------------
* См. ниже, главы III, V.

Во многих отраслях науки ведущие специалисты XX века стоят на позициях,
противоположных материализму. В физике это - В. Гейзенберг, в математике -
Г. Кантор, в биологии - Р. Шовен, в нейрофизиологии - Д. Экклс, в
антропологии - П. Тейяр де Шарден, в палеоархеологии - А. Брейль, в
этнографии - В. Шмидт, в историографии - А. Тойнби, в психологии - К. Юнг*.
------------------------------------------
* См. приложение 2.
Показательно и положение в философии. Крупнейшие мыслители нашего
столетия - будь то интуитивист А. Бергсон, томист Ж. Маритен, органицист А.
Уайтхед, экзистенциалист К. Ясперс или "рыцарь свободы" Н. Бердяев -
провозглашают высшую духовную ценность религии.
Наступило время и небывалого расцвета богословия, который представлен в
православии такими именами, как С. Булгаков, П. Флоренский, В. Лосский, в
католичестве - Р. Гвардини, И. Конгар, К. Ранер, в протестантизме - К. Барт,
П. Тиллих, Р. Нибур. Развивается религиозная мысль и в иудаизме (М. Бубер),
и в индуизме (Ауробиндо Гхош)\17\.
Растет интерес Запада к мистическим учениям йоги и дзен, возникают
новые направления не только в христианстве, но и в исламе, буддизме и даже
язычестве. Характерно, что некоторые представители общественно-политической
жизни нашего столетия, например М. Ганди и М. Кинг, исходили в своей
деятельности из религиозных принципов.
Значение всех этих явлений отнюдь не умаляется тем, что порой в них
обнаруживается много незрелого и противоречивого. Само многообразие идей и
поисков (от крайней левизны до крайней ортодоксии) показывает, насколько
полноводной становится река религии.

x x x



Подъем ощущается, естественно, и в самой церковной жизни. Ни одно из
минувших четырех столетий не знало столь популярного папы, каким был Иоанн
XXIII. Созванный им Второй Ватиканский Собор открыл новые перспективы в
диалоге между Церковью и миром, проложил новые пути в богословии,
экуменизме, апостолате, богослужении и понимании Библии\18\. То, что Собор
вызвал волну дискуссий и кризисов, которые по своему накалу напоминают о
временах ранних Соборов, лишь доказывает силу и жизненность христианства.
Смелая и свободная критика религиозных институтов со стороны самих верующих
и теологов есть также признак полнокровной жизни Церкви.
Новых путей ищет и протестантизм. Огромный успех евангелического
проповедника Билли Грема показал, как сильно в людях стремление к Слову
Божиему. Протестантская инициатива, приведшая к созданию Всемирного Совета
Церквей, говорит о такой жажде общехристианского единства, какой еще не
знала история. И замечательно, что экуменизм зародился и живет именно тогда,
когда в мире усилилась расовая нетерпимость и шовинизм.
Поразительной оказалась жизнеспособность Православной Церкви, которая
за последние десятилетия выдержала в России ни с чем не сравнимые внешние и
внутренние испытания. Правда, английский теолог Дж.

Робинсон в своей
нашумевшей книге пытается умалить значение этого факта, связывая его с так
называемой "вторичной религиозностью", то есть усилением веры в исторически
угасающих обществах\19\. Однако причислять Россию к такого рода обществам -
значит плохо понимать динамику современного мира.
В США, этом классическом образце "общества потребления", где погоня за
комфортом уже стала угрозой для духовных ценностей, неожиданно возникло
широкое движение обратившейся к Евангелию молодежи, движение, получившее
название "Иисусовой революции". В Европе христианская община Тэзе привлекает
к себе сотни тысяч молодых людей из разных стран, членов различных
церквей\20\. В Африке и Азии множится число новых течений и проповедников.
О многом свидетельствует и судьба Библии в современном мире. Не только
астрономические цифры ее тиражей, комментированные и иллюстрированные
издания, не только популярность библейских тем в музыке, на экране и на
телевидении говорят о ее неумирающей притягательности, об этом говорят сотни
новых исследований и книг, появившихся в результате небывалого прежде
расцвета библейской науки.
В XX веке впервые возникает серьезный диалог как между церквами, так и
между религиями, между верующими и неверующими. Даже коммунисты вынуждены
активно включаться в этот диалог\21\. Одновременно в ряде стран, например в
Латинской Америке, епископат и духовенство становятся в ряды борцов за
свободу и социальные преобразования\22\.
Если прежде коммунисты говорили о религии как о своем непримиримом
враге, то теперь многие из них вынуждены изменить отношение к ней. Член ЦК
чилийской компартии О. Мильяс, говоря о социальной борьбе христиан,
подчеркивает, что они "видят смысл своей религиозности в горячей любви к
ближнему, в безоговорочной вере в человека. Католикам такого рода их
верования нисколько не мешают быть революционерами, но, напротив, помогают
им в их борьбе". Учитывая именно это, Фидель Кастро писал, что его революция
"никогда и ни в какой форме не была антирелигиозной".
Подобные же голоса раздаются и в Европе. Так, Жорж Марше открыто
утверждает, что "у христиан есть основания, чтобы участвовать в движении за
демократические перемены и содействовать построению более свободного
общества"\23\. Это уже очень далеко от третирования религии как "опиума".
Нередко приходится слышать, что религия существует до сих пор лишь
потому, что "приспосабливается" к нуждам и запросам любой эпохи. Но,
признавая это, атеизм невольно свидетельствует в пользу религии. Ведь хорошо
известно, что именно свойство приспособляемости означает жизнеспособность
организма.
Говорят также, что обращение к религии есть "дань моде". Быть может, в
отношении многих поверхностных умов это и справедливо. Но "мода" далеко не
всегда играет только отрицательную роль. Разве не она помогла огромному
числу людей понять и оценить иконопись и древнюю церковную архитектуру? И
вообще, не примечательно ли, что "мода" возникла именно на то, что старались
уничтожить так долго и упорно? А ведь мода часто есть не что иное, как
упрощенное отражение глубинных процессов, протекающих в недрах общественного
сознания.
Знаменитый физик Макс Борн, говоря о пропасти, в которую катится
цивилизация, подчеркивал, что только религиозные идеи могут вернуть здоровье
обществу. "В настоящее время, - писал он, - только один страх вынуждает
людей сохранять мир. Однако такое положение неустойчиво и должно быть
заменено чем-либо лучшим. Нет необходимости искать где-то далеко принцип,
который мог бы стать более прочной основой для устройства наших дел... В
нашей части мира этот принцип содержится в христианской доктрине, Мохандасу
Ганди удалось воплотить его в жизнь"\24\.
Итак, можно считать очевидным, что люди, говорящие о "гибели религии",
либо близоруки, либо намеренно закрывают глаза на действительность, либо,
наконец, являются жертвой дезинформации.
Сегодня как никогда актуально звучат слова апостола Павла, сказанные
две тысячи лет назад: "Нас почитали умершими, но вот - мы живы".              

----------------------------------------------------------------------------------------------------------                   

Глава восьмая
ПРОГРЕСС И ПАДШИЙ ЧЕЛОВЕК

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла,
Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.
Что ж, человек? - За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем - машин немолчный скрежет?
Зачем - пропеллер, воя, режет
Туман холодный - и пустой?
А. Блок

Возвышая человека как "владыку твари", Библия тем не менее весьма
далека от его идеализации. Она одинаково отрицает как приравнивание его к
животному, так и лжегуманистическое его обоготворение. Очевидную
раздвоенность природы человека, выраженную в поэтической формуле: "Я - царь,
я - раб, я - червь, я - бог", Библия связывает с особого рода духовной
болезнью, постигшей человечество на заре его существования. Именно она
ослабила и частично парализовала силы, изначально заложенные в ноосферу,
отдалила людей от Бога, поставила их в отношения вражды с природой и самими
собой /1/. Гармоничный ход развития человека был, таким образом, нарушен,
чем и объясняется многое в его истории и современном состоянии.
Это библейское учение встречает оппозицию со стороны двух направлений:
теории однолинейного прогресса и той разновидности гуманизма, которая
считает зло в человеке лишь результатом неблагоприятных условий жизни.
Надо оговориться, что сама вера в прогресс, в обязательное наступление
"лучшего будущего" есть искаженный вариант миросозерцания, выраженного в
Библии*. Большинство древних концепций мира исходило из представления о
вселенских круговоротах и циклах, в которых все неизменно повторяется и
возрождается вновь. В религиях Вавилона и Индии, в философии Платона и
Аристотеля Земля и человечество не имеют истории в подлинном смысле слова.
Природа мироздания понималась в этих системах как нечто в принципе
неизменное, лишенное перспективы возвыситься над своим уровнем. Только в
Библии учение об эсхатологическом Царстве Божием открыло динамику
человеческого и вселенского восхождения к совершенству /2/. Но Писание не
изображает историю в виде процесса, в котором имеет место лишь увеличение
добра. Подобно тому как миротворение являлось противоборством Логоса и
Хаоса, история с самого начала стала ареной столкновения добра и зла в
человеке; оба они имеют тенденцию к возрастанию. С каждой эпохой антагонизм
между ними становится все более напряженным.

------------------------------------------------------------------------
* См. выше. Гл. V.
  Секулярная  ( атеистическая ) же теория прогресса в целом рассматривая историю
односторонне: как поступательное и неуклонное усиление положительных начал в
человечестве. Развитие знаний, общественных институтов и этики движется, по
мнению "прогрессистов", в основном только вперед, а все темное и злое в
человеке с веками идет на убыль. Это воззрение, естественно, исключало
возможность высокого духовного уровня первых людей, которое предполагает
Библия, и игнорировало ее учение о росте зла в человеческом обществе.
Согласно теории прогресса оно не знало никакого падения, а только
постепенное усовершенствование.
Схема эта, с одной стороны, опиралась на аналогию с эволюцией жизни.
Однако механическое перенесение на историю законов биологии совершенно
неоправданно, так как в обществе действуют уже свои собственные законы /3/.
А с другой стороны, ссылались на сведения о народах, сохранивших
"первобытный" уклад жизни, как на доказательство их примитивности, которая
предшествовала более высоким ступеням развития.
Вспоминая о своей встрече с огнеземельцами, Ч. Дарвин писал: "Люди эти
были совершенно голые и вымазанные краской, длинные их волосы были спутаны,
рот покрыт пеной, выступающей от возбуждения, выражение лица дикое,
ошеломленное и недоверчивое. Они едва ли обладали каким-нибудь искусством и,
как дикие животные, питались тем, что сумели поймать" /4/. Именно так, по
мнению Дарвина, и выглядели наши отдаленные предки. Только тысячи лет
прогресса цивилизации сделали их настоящими людьми.
Библия отнюдь не считает цивилизацию изначальной, не говорит она и о
том, что первые люди были существами всецело совершенными. Их внутренний мир
представлен, скорее, как зерно, заключающее в себе лишь потенцию великого
будущего. Но поскольку из Библии вытекает, что Первородный грех ослабил эту
потенцию и открыл простор злу в человеке, первозданное его состояние должно
мыслиться более гармоничным, нежели после Падения, хотя в этот исходный
период люди с точки зрения цивилизации, по-видимому, были "дикарями". Это
вполне согласуется и с тем, что теперь известно о "примитивных" народах.
Выяснилось, что элементарные формы быта и культуры еще не означают
элементарности в сфере сознания*. Напротив, переход к более сложным ступеням
хозяйства и социального строя нередко даже вел к упадочным явлениям в
духовной и нравственной области.

------------------------------------------------------------------------
* См. ниже. Гл. X.
Для защитников теории однонаправленного развития культуры от низшего к
высшему остается загадкой то важнейшее (и единственное) свидетельство о
внутреннем мире доисторического человека, каким является его искусство.
Художники, рисовавшие бизонов в пещерах Альтамиры или вырезавшие фигурки из
оленьей кости, не могли быть существами духовно примитивными. Экспрессия,
сила и лаконизм линий, умение подчеркнуть самую суть изображаемого отличают
эти произведения мастеров каменного века. "Искусство первобытных людей по
существу вовсе не примитивно - при всей примитивности их хозяйственных форм
и всего образа жизни" /5/. Эта мысль известного искусствоведа Герберта Кюна
получила сейчас всеобщее признание. И что особенно замечательно: это высокое
искусство принадлежит древнейшей поре человечества и в следующую эпоху
приходит в упадок.
И вообще, духовная культура развивается иначе, нежели материальная
цивилизация. Если химия вытеснила алхимию, если древнюю повозку вытесняют
современные средства сообщения, то можно ли говорить, что Роден вытеснил
Фидия, а Ясперс - Платона?
Биологическая эволюция и техника движутся главным образом вперед;
история же духа постоянно обнаруживает явления регресса. Летописи мира знают
немало эпох, когда культура и нравственность приходили к самому жалкому
вырождению. Кривая роста здесь крайне причудлива и совсем не похожа на
линию, победоносно уходящую ввысь. Говоря об одновременном увеличении и
добра и зла, Библия дает картину куда более реалистическую, чем теория
прогресса.
И прогрессисты, и христиане верят в грядущее совершенство человечества.
Первые ссылаются на науку, которая, однако, не может претендовать на
познание тайн будущего. Библия же говорит о Царстве Божием, черпая свою
уверенность в победе над злом из Откровения, превышающего обычное земное
познание.
Второй довод против учения о Первородном грехе строится на вере в
гармоничность человеческой природы. Эта вера восходит еще к античным
временам. В средние века она выразилась в протесте против крайностей
аскетизма, а в эпоху Ренессанса были сформулированы ее главные положения.
Типичным представителем такого "гуманизма" явился Рабле, которому все
человеческое казалось прекрасным и естественным. В XVIII веке "просветители"
стали третировать учение о Первородном грехе как "клевету на человека". В
это же время Руссо развил свою концепцию о совершенстве человеческой
природы, которая искажается ростом городской цивилизации. "Естественный
человек" был объявлен мучеником, нуждающимся в освобождении. Едва только он
скинет с себя бремя условностей, как жизнь его расцветет во всем своем
блеске и величии. Французская революция (во многом - детище Руссо)
провозгласила своей религией братство людей и надеялась изменением
общественного строя дать миру вожделенную свободу и счастье. Но на практике,
как и в других аналогичных случаях, "братство" обернулось террором. Это и
понятно, ибо подлинное братство невозможно без "отцовства", без чего-то
высшего, объединяющего людей. В противном случае люди становятся не
братьями, а орудиями в руках фанатиков, лжецов и честолюбцев. Это доказала и
история социальных движений, которые в XIX веке пришли на смену
энциклопедизму; социалисты, отвергнув пасторальную утопию Руссо, усвоили его
главную мысль: общественные, экономические и политические - то есть внешние
- перемены вполне достаточны для того, чтобы человек обрел самого себя и
победил терзающие его злые силы.
Однако в том же XIX веке эти теории обнаружили зияющие пробелы.
Убыстрение прогресса цивилизации, улучшение условий жизни не сделало людей
более благородными, счастливыми и добрыми. Напротив, чем дальше шел
материальный прогресс, тем яснее вырисовывалась мрачная картина духовных
кризисов и опустошенности. Тоска по высшим ценностям, страх перед лицом
Молоха грядущей технизации и душевного измельчания ощущается во второй
половине столетия не меньше, чем его комфортабельный оптимизм. Это отражено
и в симфониях Чайковского, и в драмах Ибсена, и в философии Э. Гартмана, и в
афоризмах Ницше, и в романах Достоевского. Человеческая природа оказалась
весьма далекой от той мифической "гармоничности" и "доброты", которую
предполагали в ней "гуманисты". Даже такой поборник идеи прогресса, как Э.
Золя, признавал: "Думать, что счастье будет царить, когда у всех будет хлеб,
- какая глупая надежда!"
Постепенно тускнели старые идеалы секулярного гуманизма, а новые
оказывались столь жалкими, что едва ли могли заполнить пустоту. "На этом
маленьком судне, - писал Мопассан, - которое качается на море и которое
волна может затопить и опрокинуть, я знаю и чувствую, как ничто не
существует из того, что мы знаем, так как земля, плавающая в пустоте, еще
более одинока, еще более затеряна, чем эта лодка в волнах. Их значение
одинаково, их судьба свершится..."
А человек! Каким страшным, уродливым и злобным предстал он перед самим
собой. Вспомним пессимистические рассказы позднего Льва Толстого, в которых
сквозит мысль о бессилий человека перед собственными темными стихиями. Но
никто, пожалуй, ярче Достоевского не вскрыл глубоко ту бездну чудовищной
душевной извращенности, которая кроется в людях. Он показал, какие уродливые
формы принимает стремление людей к самоутверждению. "Человеку надо одного -
только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к
чему бы ни привела. Человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже
вредного, глупого, даже глупейшего". И напрасны были бы тут ссылки на то,
что Достоевский описывает лишь патологические характеры. Если бы это было
так, творчество его интересовало бы одних психиатров; но оно находит широкий
отклик во всем мире потому, что переживания его героев близки большинству
людей, что в каждом из нас сидят лебядкины, голядкины, смердяковы.
Достоевский перестал льстить человеку и сказал о нем правду. И он был не
одинок. Не воспевал ли Ш. Бодлер "цветы зла"? Не звучали ли эти же мотивы в
поэзии Ж. Лафорга? В те самые годы, когда Достоевский создавал галерею самых
своих страшных героев, Артур Рембо написал "Пьяный корабль" - эту бредовую
фантасмагорию о жизни и человеке, а Ж. Гюисманс приоткрыл в своих романах
завесу над миром диких извращений и кощунств.
Итак, совершилось новое "открытие человека", и оно оказалось открытием,
могущим привести в отчаяние. Постепенно начали догадываться, что тайна
людского зла коренится отнюдь не только в социальной среде, которая, скорее,
сама является результатом этого зла.
С каждым десятилетием это становилось яснее, ибо никогда прежде люди не
имели столь благоприятных условий существования и никогда прежде духовный
кризис не достигал такого катастрофического размаха. А ведь если
человеческая природа сама по себе не испорчена, то улучшение материальных
условий должно высвобождать все ее положительные качества и давать ей
возможность развиваться. Те свойства, которые принято называть "зверем в
человеке", под влиянием цивилизации должны, казалось бы, отступать на второй
план. Между тем ничего подобного не происходило и не происходит теперь. Кто
осмелится утверждать, что "зверь" проявляется больше в пигмее из итурийских
джунглей, чем в нацистском палаче, оснащенном по последнему слову техники?

x x x


В XX столетии получили невиданное развитие пути сообщения, человек
поистине стал властителем суши, моря и воздуха. Медицина победила множество
опасных недугов, техника произвела настоящую революцию как в средствах
производства, так и в быту. Человек овладел многими тайнами своей планеты и
устремился в космос.
С точки зрения гуманистического культа человека эти перемены должны
были наконец возвести людей на невиданную духовную высоту, ибо было
устранено бесчисленное количество факторов, вносящих зло в их жизнь. Даже
многих представителей христианства завораживала картина триумфа секулярной
цивилизации. Д. Бонхеффер говорил о "совершеннолетии" человека, который
отныне способен решать все свои проблемы без веры. Ему вторит и ряд других
богословов. Однако их мышление, при всей своей нацеленности на современный
мир, глубоко анахронично. Они видят прогресс через призму старого
респектабельного оптимизма. Поразительно, что Бонхеффер писал свои слова
тогда, когда его страна была одержима неистовством и шла на поводу у
безумцев. Это ли называется "совершеннолетием"?..
Панорама нашего века включает в себя не только успехи: урбанизация и
техническая революция имеют свою страшную оборотную сторону. Средства
массовой информации, несущие лживую пропаганду, оглупление толп, кормящихся
сенсациями, бросающихся от моды к моде, - разве это одичание не есть плата
за "сладкую жизнь"?
Историк будущего (если верить, что у нашей цивилизации еще есть
будущее), изучая XX столетие, найдет много прекрасного. Но это прекрасное -
вечно; оно проявлялось в людях всегда, даже тогда, когда они не имели
телевизоров и ракет. А подлинно новое наших дней ужаснет историю.
Мировые войны, уносящие десятки миллионов жизней, массовые убийства
мирного населения, тоталитарные режимы, вырастающие из новых вспышек стадных
инстинктов, небывалое озверение и ненависть сословная и национальная;
солдаты, в упор расстреливающие женщин и детей; врачи, проводящие
каннибальские опыты над людьми; колючая проволока лагерей, за которой заживо
гнило и было замучено бесчисленное множество невинных; ядерное оружие,
сеющее страх и угрожающее самому существованию человечества; радиация,
незримой отравой постепенно обволакивающая земной шар; примитивность
мышления стиснутого штампами; фантастический рост преступности, коренящейся
не в тяжелых материальных условиях, а в любви к преступлению; растерянность
среди молодежи "потерянного поколения"; невиданное распространение
психических заболеваний, садизма, сексуальной мании; патологическая погоня
за наживой, захватывающая не только профессиональных предпринимателей, но и
самые широкие слои общества, - вот что идет рука об руку с техническим
прогрессом.
Поистине сбываются пророческие слова Тютчева: "Не плоть, а дух
растлился в наши дни". Нигилисты прошлого века глумились над Апокалипсисом,
называя его "произведением сумасшедшего". Могли ли они предполагать, что
эпоху, которую они так ждали, придется описывать терминами этой провидческой
книги?
Еще в двадцатые годы Альберт Швейцер писал: "Страшная правда,
заключающаяся в том, что по мере исторического развития общества и прогресса
его экономической жизни возможности процветания культуры не расширяются, а
сужаются, осталась неосознанной" /6/. И как это было прежде, литература и
искусство не могли не отразить болезни цивилизации: бредовые видения
Салваторе Дали, романы Камю, Сартра, Саган, Мердок достаточно ясно говорят о
ее симптомах.

x x x


Но было бы неверно объяснять современную трагедию технической
революцией и другими внешними особенностями нашей эпохи. Подобно тому как
все доброе и прекрасное в любые времена выходило из сердца человека, так и
причины его недугов коренятся главным образом в нем самом. Это он оказался
способным не только подниматься на великую духовную высоту, но и отравлять
все, к чему он прикоснется. Это он смог именем Евангелия создать инквизицию
или - террор во имя свободы, равенства и братства. Это он, прославляя разум,
повергал весь мир в безумие...
Неудивительно, что многие современные мыслители и ученые, даже
настроенные враждебно по отношению к религиозному мировоззрению, вынуждены
были отказаться от представлений о человеке как о гармоничном и добром
существе. Зигмунд Фрейд и его школа вскрыли это с особенной убедительностью.
Психоаналитический метод разверз перед современным человечеством кошмарную
бездну его искаженной, извращенной и больной душевной жизни. Фрейд показал,
что человеческий разум еле справляется с мутными волнами подсознательных
демонических инстинктов, которые трудно изгнать и которые, даже будучи
подавленными разумными усилиями, дремлют в каждом из нас, как спора
болезнетворной бациллы.
Человек бежит от себя, как бы стращась своего высшего призвания. Его
внутренние конфликты, его "неврозы", как называют психоаналитики грех, не
есть просто наследие животных предков. Животные убивают, как правило, для
насыщения или для защиты. Человек же поистине одержим злом.
"Зло, - говорит Эрих Фромм, - по своей сути чисто человеческое явление.
Это попытка возвращения к дочеловеческому состоянию и разрушения того, что
является по природе человеческим: разума, любви, свободы. Но зло - не просто
человеческое явление, оно трагично. Даже если человек возвратится к самым
архаическим формам своего опыта, он не может перестать быть человеком" /7/.
Обращая взгляд в прошлое, атеист Фрейд признается, что, по его мнению,
"демонологические теории древности и средневековья в конечном счете
оправдались" /8/.
Работы Конрада Лоренца и других современных зоопсихологов показали, что
иерархия подчинения, чувство собственности, национальная ксенофобия имеют
свои прообразы в животном мире. Но у человека все эти инстинкты из
естественных реакций переросли в уродливый самоубийственный сатанизм.
Прогресс технической цивилизации оказывается здесь бессильным или, напротив,
только усугубляет трагедию. "Инстинкт хищного зверя, - говорит американский
писатель-социолог Роберт Ардри, - который никогда не находился полностью под
контролем разума, может теперь, освободившись от всех тормозов, толкнуть нас
на бесконечные конфликты вплоть до того момента, пока род Homo Sapiens не
вымрет окончательно" /9/. Трудно вообразить что-либо более далекое от теории
прогресса...
Так рухнули наивные представления об идеальном "естественном человеке";
язва, разъедающая нашу природу, стала очевидной даже для людей науки.
Но то, к чему пришли современные психология и социология, уже в
древности было известно людям. В коллективном сознании человечества веками
жило чувство неудовлетворенности и ощущение тяготеющего над ним греха.