Когда-то (сейчас, судя по тому, что слово «гений» стало расхожим, все изменилось) первое, что сообщалось на филфаках: есть имена, которые неприлично снабжать эпитетами типа «великий». Шекспир он и есть Шекспир, от Гете, Пушкина, Достоевского тоже не убудет без нашего величания. Вот и новая книга Татьяны Толстой «Легкие миры» может вполне обойтись без дежурных поощрений. Важно просто сообщить, что она вышла. И что магазины, оправившись от резкого испуга, связанного с новым законом об употреблении обсценной лексики, берут ее с удовольствием, и немалый тираж разлетается стремительно. Несмотря на то, что 70 тысяч подписчиков Толстой на фейсбуке так или иначе тексты, вошедшие в книгу, читали. И многих свербила мысль — такое добро пропадает! Точнее, приходила она в голову тем, кто по-прежнему считает твердый переплет наилучшим прибежищем прозы.
Такие еще не перевелись и вряд ли переведутся, по крайней мере, пока, например, Толстая будет издавать свои книги. Короче говоря, мысль редактора Елены Шубиной собрать новые рассказы и интернетовские тексты Толстой была счастливой. Точнее, не просто собрать тексты — это дело нехитрое, а сделать книгу такой, какой она получилась.
У Татьяны Никитичны есть рассказ «Триада» про уваровское «православие, самодержавие, народность». Если кто хочет что-то понять про Русский мир и Русский путь, про нас и себя, то прочтите обязательно. Так вот, книга Толстой устроена, как Мировое Древо, про которое она там пишет: «верхний мир, средний мир, нижний мир. Верхний гадателен, средний созерцаем, нижний непрогляден и непостижим».
Первая часть, «Легкие миры», озаглавленная по повести, признанной премией И.П. Белкина лучшей повестью года, — «Про отца», «За проезд», «Вроде флирта», «Дым и тень», «Дальние земли», «Ураган» — про все то, что выносит нас за пределы обыденности, удерживает в рамках идеального мира, подступается к тайным смыслам. Проза, которая диктуется сверху и возвращается в легкие миры. Однако и бренный мир здесь одушевлен такой зоркостью взгляда, детальной памятливостью, умением ободрать реальность до ее иррациональной сути, что жизнь наша расцвечивается неубиваемыми смыслами, и ты веришь: «Все эти нынешние запреты, затыкание ртов, законодательные попытки борьбы с матом, с боржоми и с разговорами о суициде — вся эта советская власть плюс варваризация всей страны, — это все схлынет и пройдет».
От прежних рассказов, которые когда-то сделали Толстой имя, новые отличаются тем, что автор, пройдя по узкой дорожке между вымыслом и фактом, добрался до себя, сделавшись главным героем повествования. Ведь недаром Толстая на презентации книги в особняке на Никитской, где жил ее дед, вспоминала статью Александра Гениса «Иван Петрович умер», в которой литература вымысла аккуратно выносится на свалку современности. И действительно, как же близко и внятно все то, что герой, освобожденный от «протезов в виде Ивана Петровича», рассказывает!
«С народом» — второй раздел книги. Рассказы, рассказики, росчерки пера, которыми преображается интернет, когда Толстой приходит охота рассказать о сиюминутном — о сеансе разоблачения мошенника-нищего, о погубленной в чемодане кофточке, рецепте пирога… В эту жизнь входишь, как в дом, с правильно расставленной мебелью. Ты сразу чувствуешь себя в своей тарелке, хотя и не оцениваешь, как стоят стулья и лежат предметы. Ты понимаешь, что хозяин нашел самый верный способ выразить свою любовь к жизни, сделав ее уютной.
Толстая, несомненно, любит получать удовольствие от жизни. Одно из самых необходимых для нее — расставлять вольные слова в правильном порядке. Эти рассказы — тщательно продуманные внезапности, идеальное сочетание двух удовольствий: проживать жизнь и укладывать ее в слова. Очень смешные, горькие, хлесткие, нежные — каждый может продолжить этот ряд по своему разумению языка, у Толстой он беспределен. Казалось бы, «что видишь, то и пиши». Но ты выхвати из толпы невнятных лиц трех старушек, которых иной писатель, переполненный своей пустотой, сочтет недостойными внимания («Превозмогая обожанье»), сделай из визита сантехника, героя анекдотов, историософское исследование («Засор»), из забытых на рынке огурцов — признание в любви («Карна и Желя»), а из позорной вывески «Боярыня Морозова» 9 пронзительных строк о замученных и опошленных («Шуба»). И как из удачного путешествия ты возвращаешься умытым радостью нового знания, так и это путешествие по людям обновляет любовь к родным осинам, которую не извести никаким бездарям и проходимцам.
Третий раздел «Может быть, свет» — о мире, что просвечивает за нашей повседневностью, про мороки, про магию, соединяющую ту и эту сторону света, о двух сторонах монеты — теле и духе, о рецепте салата «Мимоза», где слоями залегает вся среднебрежневская эпоха; обо всем том, на что мы часто смотрим с унынием, брезгливостью и безнадегой. Но только до тех пор, пока этот пугающий мир не ободрит талантом, не переведет в слово писатель (жаль, нельзя с большой буквы, Толстая проклянет), и он повернется к злым людям задом, насмешит, согреет, аукнется с прошлым, и ты встанешь звеном в длинную цепочку персонажей, сплетенную русской литературой. Которая в эпитетах не нуждается.
Комментарии