РОДНЯ…

РОДНЯ…

      На первый взгляд кладбище поражало человеческим безразличием. Скудно притрагивалась рука к покосившимся завитым, узорчатым железным и деревянным сбитым из штакетников  оградкам; зависающим, почерневшим от дождя и снега мелким и высокорослым крестам; падающим гранитным плитам со стёртыми прощаниями и пожеланиями, лицам, высеченным в мраморе… Словом, со всем тем, что уже, как бы  не имеет в себе жизни. Кивок памяти.  Но всё это терялось и забывалось, если взгляд не немел в созерцании, а прорывался в размашистость  и неукротимость природы.

   Она выказывала своё лицо в загустевших, паутинных и разросшихся куполообразных кустах сирени;  развесистых  берёзах, прогибающихся от наполненных текучим солнечным соком ветвей; в стремительно взмывающих ввысь тополях с остро заточенными верхушками. Они набрасывали освежающую прохладу и завораживающий  шепот листьев от налетевшего ветерка со степного выпаленного и душного лета, а в снежную, дождливую или заветренную погоду защищали.

   Отступала природа только перед извилистыми, протоптанными неширокими  дорожками, очищенными от бурьяна и  травяного ссора. Посыпанные  речным песком, а на слякотных и ямистых  местах, выстланных кирпичами, белым камнем, прикрытые сосновыми досками, они врывались в природную гущу, пробиваясь на самые окраины кладбища, засаженные шиповниками, кустами диких роз. Они рассеивались  по всем направлениям, так что по ним  можно было  пройти к каждой могилке и к любой её стороне.  Даже к ушедшим   в землю, о которых напоминали загнивающие  обломки крестов, ржавеющие пятиконечные жестяные звёздочки, а иногда просто сваленные на землю таблички: куски фанеры, прибитые к небольшим колышкам.

   Иван Михайлович, ещё не сникший от семидесятилетнего возраста,  сидел на деревянной, пригибающейся к земле двуногой  лавочке, глядя на вымирающую от  непогодиц  овальную фотографию сестры, с потемневшего лица которой  слетала улыбка.   

   Он пытался вспомнить чувства, которые он испытывал на похоронах сестры. Вместо них память вырисовывала черные платочки, но не лица под платочками; блестящие инструменты духового оркестра: корнеты, альты, басы…, но не тех, кто играли на них; высыхающие от слёз глаза, прячущиеся от жизни, но не их обладателя; «Псалтырь» в кожаном переплёте, но не того, кто читал его; искусственные с жесткими, негнущимися зеленоватыми листьями венки, но не тех, которые несли их… Всё то, чем наполняются похороны, наполнение которых определялось тем, кого хоронили, но какими бы не были похороны, в конце… Иван Михайлович обрывал мысли: не спеши заглядывать, успеется. 

   Ещё, будучи военным, он понял, что его чувства боли были временными: то уходили, то приходили, а вот  свистящий шепот свинцового жучка, прометнувшегося  по поверхности сложенного из саманных блоково афганского дувала, впился в память на всё оставшееся время.

Как на оставшееся время   остался не страх, когда он пробивался с парашютом к земле, а крохотный подлесок  из кустов черемухи, жасмина…

   Слетели улыбки с отца, матери и брата, которых он похоронил в Подмосковье. С тёти Насти на Полтавщине.  Двоюродного брата в уголке Курской области…  Подбиралось время и к нему, но тревоги он не чувствовал. Не раз наскакивало оно на него и не раз спотыкалось, видимо, давая передышку и себе, и  Ивану Михайловичу.

   Чем далее протягивались мысли Ивана Михайловича, тем больше   накапливали и вызывали  они  воспоминаний об  уголках, в которые ушли и свои, и не свои, и которые, смыкаясь,  не оставляли в памяти даже крохотного клочка, не засеянного ими.

   Иван Михайлович уже собирался уходить, когда он присел рядом.  Не по душе было Ивану Михайловичу, что потеснили его состояние. Не для разговоров он пришел на кладбище. В его глазах ещё колыхались остатки сестринской  улыбки, когда незнакомец заговорил.

- От русских кладбищ, - сказал он, - захолустное  оно или породистое  веет  усталостью.

- У Вас здесь тоже кто-то похоронен? – подавив недовольство, спросил Иван Михайлович.

   Долгое молчание, подхваченное бесшумным ветром, запутавшимся в нахмуривающемся, стекленеющем небе, выплескивающим остатки летнего тепла.

- Да, - эхом откликнулся незнакомец, помолчал, а потом встал и, уходя,  добавил, -  когда я попадаю на  кладбища, мне думается, что во всех  их могилках находится моя родня…

   Его лицо Иван Михайлович  не запомнил. Да и не это главное. На кладбище все лица одинаковые, если присматриваешься не глазами, а душой.