Слово об Ольге Михайловне Фрейденберг

Инна Беленькая

Ольга Михайловна Фрейденберг

«Родилась я в 1890 г. в семье первого русского изобретателя наборной буквоотливочной машины и первого европейского изобретателя автоматического телефона М.Ф. Фрейденберга. Среднее образование получила в гимназии Геда, высшее — в Петроградском университете, который окончила в 1923 г. по классическому отделению, имея руководителями С.А. Желябова и акад. Марра».

Это начало автобиографии Ольги Михайловны Фрейденберг,— выдающейся ученой, человека блестящего ума, женщины, судьба которой по своей трагичности, мыслится лишь в категориях «античного рока». «Она жила и умерла, как античный персонаж». Так пишет о ней Дм.Быков в книге «Борис Пастернак»[1]. В самом деле, говорить о ней, описывать ее жизнь бесстрастными словами нельзя.

Мать Фрейденберг Анна Иосифовна была родной сестрой отца Бориса Пастернака, а Ольга была любимой его сестрой. Ей было 20 лет, когда у них с Пастернаком завязался роман. Она его очень любила. И самые ранние письма любовные. Но так случилось, что все закончилось «прозаически», по ее словам. Почему? Вряд ли, на это есть достоверный ответ. Ольга была сложной натурой. Но между ними осталась «пожизненная привязанность». На протяжении больше полувека она была его постоянной собеседницей и, может быть, лучшей из собеседниц. Она преклонялась перед его талантом, он восхищал ее как художник.

Уже на склоне лет она признавалась ему: «Говорила я тебе или нет, что значит то странное счастье, которое испытывает человек, «состоящий (буквально!) в родстве» с искусством? Это отбрасывает его в сторону и к ногам, как тень…. Я любила тебя больше всех на свете, и не было тех слов, которыми я умела бы передать, как двуединен ты мне… ты, выразивший и всегда выражавший то мое, что называется человеческой жизнью»[2].

В ее письмах, отличающихся выразительным языком, непревзойденным литературным стилем, раскрывается во всей полноте духовное богатство ее личности, глубина ума, остроумие, стоический характер.

Надо сказать, что эта переписка увидела свет только в1981 г. за границей, после того, как по счастливой случайности в 1973 г. были обнаружены 129 писем Пастернака в сундуке с рукописями Фрейденберг, которые хранились у ее наследницы Р.Орбели.

Жизнь Ольги Фрейденберг никогда не была гладкой. В юные годы она тяжело болела, перенесла туберкулезный плеврит, по поводу чего лечилась в Швейцарии. Безоблачность настроения не была ее свойством. У нее были приступы страшной сердечной тоски. О ее внутреннем мире , сложности ее переживаний говорят такие строчки (ей 20 лет): «я знаю свою судьбу, и чего ждет меня и чего не будет… В 17 лет я чувствовала страшную усталость».

Ее отличал философский склад ума. Она, как и ее двоюродный брат, стремилась «во всем дойти до самой сути». Пытливость ума, тяготеющего к мировоззренческим вопросам, знание древних языков, любовь к древней Греции — этой «колыбели цивилизации», определили и ее научные интересы, которые не были обращены на отграниченный за долгие века предмет определенной дисциплины. Они имели целостный характер, как и ее взгляд на мир и мироздание.

В плане этого характерно ее высказывание, которое относится уже к годам ее научной зрелости: «Метод науки должен быть подобен стоглазому Аргусу, он должен все и всюду одновременно видеть. Его прямое дело — находить закономерную общность в самых далеко отстоящих фактах, разбросанных по жизненному полю без всяких, казалось бы, связей и толков. Этот толк, эти связи он обязан найти»[3].

После революции, во времена разрухи ее спасала учеба в университете, где читали лекции Ф.Зелинский, И.Лапшин, Н.Лосский, а потом работа. «Живу “по ту сторону”. От скверной стороны жизни спасаюсь и возрождаюсь в этой. Кончаю санскрит и древнееврейский, переходя уже к чтению. С рождества начну ассирийский. Приеду к Вам, заговорю с вами по-вавилонски».

По окончании университета в 1924 г. она защитила диссертацию о происхождении греческого романа. «Философски я хотела показать, литература может быть таким же матерьялом теории познанья, как и естественные науки», писала она Пастернаку.

В течение шести лет О.М.Фрейденберг была сотрудником секции семантики мифа и фольклора при Институте языка и мышления, руководимом Н.Я. Марром. Здесь была подготовлена «Прокрида», первая редакция «Поэтики сюжета и жанра». Со временем марровцы, по ее словам, «обратились в касту», и работа усложнилась.

Ее специальностью была философия культуры, а культуру она видела частью природы и мироздания. Вопреки понятию, укоренившемуся в научном сознании, о вторичности духовного по отношении к материальному, она считала материю насквозь духовной, а дух выраженным в материи. Противопоставление материального и идеального, духа и материи, по ее разумению, были надуманными и ложными.

В этом состояло ее принципиальное расхождение с взглядами Н.Я. Марра, с его приверженностью к марксистской диалектике, учению о производстве и производственных отношениях, которым он отводил главную роль в происхождении языка и семантики. Говоря об архаической семантике, он утверждал, что «генетическое значение создавалось производственной потребностью». Но, на взгляд Фрейденберг, вряд ли, «первобытное сознание могло понимать производственную функцию». По ее мнению, «предмет нарекался метафорически, без всякого отношения к его реальной функции в производстве»[4].

Покинув «Яфетический институт», она долгое время оставалась без работы. Когда в 1932 г. ей предложили организовать кафедру классической филологии в Ленинградском университете, это было для нее неожиданностью. Она пишет: «Я долго отказывалась. … Давно я примирилась с изгнаньем из стен высших учебных заведений, сколько я ни билась в свое время, никуда меня не принимали простым грецистом. И вдруг — кафедра!». Она возглавила первую в СССР кафедру классической филологии в ЛИФЛИ (впоследствии филологический факультет ЛГУ).

В 1935 г. О.М. Фрейденберг защитила докторскую диссертацию «Поэтика сюжета и жанра (период античной литературы)», которая была издана книгой и вышла в свет в начале мая 1936 г. Она «делала» ее 10 лет. Через три недели после выхода — книгу конфисковали. В «Известиях» была напечатана рецензия Ц.Лейтензен «Вредная галиматья» с добавлением редакционного примечания и вопроса, поставленного в форме окончательного вердикта: «Что же думает обо всем этом Наркомпрос?»[5].

Всего ей удалось опубликовать одну монографию и более 20 статей, в то время как в ее архиве сохранилось три десятка статей и 8 монографий.

Во время сталинских репрессий был арестован её брат. Передачу к нему не принимали, свиданий не давали. Она писала: «Надежды не было. Всем была известна лагерная каторга. Жизнь совершенно умерла для меня. Некоторое время я еще чувствовала его страдальческие взоры к нам, а в один из тех дней властно ощутила какой-то предел его мук — и конец»[6].

Брат канул в лагерях в 1938 г.

Всю жизнь Ольга Михайловна прожила с матерью, в квартире на Екатерининском канале, не покинув ее даже в дни блокады. Лето и осень 41 г. под разрывы артиллерийских снарядов, под канонады и свист бомб она продолжала писать, — работа для нее была частью жизни.

За время блокады ей были написаны лекции «Введение в теорию античного фольклора», а также два «Гомеровских этюда».

В феврале 42 г. появились признаки непонятной болезни: мышцы сводила страшная боль, отказывали суставы рук и ног. Настал день, когда она не смогла встать с постели. Оказалось, — цинга, которой уже заболевал весь город.

Пережив первую блокадную зиму, она решилась на эвакуацию, т.к. второй блокадной зимы им с матерью было не пережить. Но с эвакуацией ничего не вышло, и они остались в осажденном, обстреливаемом городе. Ее письма того времени — это сильнейшее документальное свидетельство о блокадном Ленинграде.

Осенью 43 г. Ольгу Михайловну настигла еще одна беда. У Анны Иосифовны случился инсульт с поражением правой стороны, речи и рассудка. «То, что творилось в это время с Ольгой Фрейденберг, не поддается описанию», пишет о ней Д. Быков.

Фрейденберг ни на минуту не оставляют заботы и уход за парализованной матерью: «Я все простила жизни за это счастье, за не заслуженный мною дар каждого дня, каждого маминого дыхания… Ужасно для моей души следовать за ее вывихами и параличом памяти и сознанья. Она, подобно душе в метампсихозе, проходит круг своей былой жизни, бредет своим детством, потом своей семьей и ее заботами. А я следую за ней по страшным лабиринтам небытия … Я неотлучно берегу ее днем и ночью, одна»[7].

Главное для нее поддержать не только физическую жизнь матери, но ее духовное бытие: «На столе остались ее книги, очки на них: Шекспир, раскрытые страницы Электры. Едва придя в себя, косноязычно она рассказала мне остроту Лукулла, переданную Плутархом».

Когда Анна Иосифовна стала приходить в себя и поправляться, участились обстрелы. «Я увидела, что очередь доходит до нас. Я села на кровать к маме. Страшный гром и разрыв. Рядом! В нас. Оглядываюсь, что происходит: одновременно с моим взглядом падают все стекла разом. И январская улица врывается в комнату. Во мне рождаются сверхъестественные силы, я хватаю шубу, укутываю мать, тащу тяжелую кровать в коридор…».

В книге о Пастернаке в главе «В зеркалах: Ольга Фрейденберг» Дм. Быков пишет: “Письма и воспоминания Фрейденберг о болезни матери — проза того глубочайшего проникновения и высочайшего самоотречения, каких мы у ее великого брата не найдем. Во всем, что касается жизни нынешней и будущей,— пиров, празднеств, творчества, любви и торжества, — он был и ярче и темпераментней Ольги Фрейденберг, но в лабиринтах инобытия, в темных тайниках подсознания, страдания, стоического терпения — она умней и сильней его»[8].

Здесь надо сказать, что Быков пишет о Фрейденберг так, как до него еще никто не писал о ней. Он не скрывает своего восхищения Ольгой и ее матерью, и, возможно, стесняясь пафоса, примешивает к нему толику доброго юмора: «Фантастические люди были эти последние представители предреволюционного поколения. Может, и не пережить бы им ни революции, ни репрессий, ни блокады, — если бы не остроты Лукулла, переданные Плутархом».

Но следующие строчки писателя проникнуты настоящей человеческой болью: «В жизни Фрейденберг особенно в тридцатые и сороковые годы — нет ни луча света: сначала травля, потом блокада, болезнь матери, полгода пролежавшей в параличе, а после ее смерти — окончательный обрыв всех связей с жизнью, безвыходное одиночество, медленное умирание в литературной и научной изоляции».

В 1950 г. ее выгнали из университета. Она осталась совсем одна. Ее труды не публиковались, удивительные научные прозрения остались достоянием немногих учеников, преданных, но неуспешных в научной жизни. Лучшие ее сочинения остались в оттисках и рукописях.

В ее мемуарах все болезненнее звучит трагизм ее участи: «Я доживаю дни. У меня нет ни цели, ни желаний, ни интересов. Жизнь в моих глазах поругана и оскорблена. Я пережила все, что мне дала эпоха: нравственные пытки, истощение заживо. Я прошла через все гадкое, — довольно. Дух угас. Он погиб не в борьбе с природой или препятствиями. Его уничтожило разочарование. Он не вынес самого ужасного, что есть на земле — человеческого унижения и ничтожества. Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. Таких двух ужасов человек пережить не может… Мою жизнь вырвало с корнем»[9].

В 1954 г. Ольга Михайловна Фрейденберг тяжело заболела и 6 июля 1955 г. умерла в Ленинграде. Ей было 65 лет.

К последней своей работе «Образ и понятие», увидевшей свет лишь в 1978 г. эпиграфом она предпослала следующие пронзительные слова: «20.III.1954. Приходится начинать все с того же. С тюремных условий, в которых писалась эта работа. У меня нет права на научную книгу, а потому я писала на память. От научной мысли я изолирована. Ученики и друзья от меня отвернулись, аудитория отнята. В этих условиях я решила синтезировать свой 37-летний исследовательский опыт, чтобы на этом заглохнуть. Прохожий! Помолись над этой работой за науку»[1].

Неприятие официальными кругами ее трудов при жизни, забвение ее на долгие годы после смерти легло трагическим отпечатком на ее имени.

И все же, не хотелось бы ставить на этом точку. В последние годы своей жизни она решила написать о своем отце, чувствуя свой долг перед ним: «ведь я — последняя. На мне оборван ряд». Михаил Филиппович Фрейденберг был изобретателем, имел кипы патентов на свои изобретения. Разбирая его архив, она увидела огромную рукопись «Воспоминания изобретателя», всколыхнувшую ее чувства: «Бедный страдалец, одинокий, ни от кого не ждавший спасенья… Горькая повесть задушенного гения. Беспредельная вера в историю. Провидение….. Я поняла значение “написанного”. Написанное — создает. Там, где его нет, — хаос и обрыв».

Впоследствии, о ее отце — изобретателе кино — вышла целая литература в изд. Академии Наук (плюс энциклопедия). С ней стали вести переписку, просить фотопортретов. Это вносило какой-то луч света в ее жизнь. За год до смерти она писала:

«.. Даже бессильная, беззащитная мысль, промелькнувшая без реализации — в зеленой молодости, но мысль творческая, манифестировала себя, вошла в историю техники, показала изобретателя. Разве нет в этом великого утешения? Разве нет вечности и ее кладовых, где истинное и великое не тлеет и не слепнет?»[10].

Эти слова, сказанные об отце, оказались провидческими и для нее самой. Труды ее не пропали, жива ее мысль и плодотворны ее идеи.

ЛИТЕРАТУРА

1. Быков Дм. Борис Пастернак. Изд. АО «Молодая гвардия», Москва, 2007

2 Переписка Бориса Пастернака. Сост. Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернак. М.: Изд. «Худ. лит.», 1990, с.268.

3. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. — М.: РАН, Изд. Фирма «Восточная литература», 1998, с.98

4. там же, с.57

5 Переписка Бориса Пастернака. Сост. Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернак. М.: Изд. «Худ. лит.», 1990, с. 147

6. там же, с.167,

7. там же, с.206

8. Быков Дм. Борис Пастернак. Изд. АО «Молодая гвардия», Москва, 2007, с. 620

9. Переписка Бориса Пастернака. Сост. Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернак. М.: Изд. «Худ. лит.», 1990, с.213

10. там же, с.289