ТАТЬЯНА.

ТАТЬЯНА.

   1.

   Поездки к друзьям на машине отдушина для Вадима. По душе ему  дороги и скорость. Дороги, потому что они выдергивали его с насиженного и приевшегося  места на аляпистом стуле в двухстворчатом балконе, на который он выходит каждое утро выкурить без перерыва две сигареты «Мальборо», вдохнуть душистый голубой дымок и выпить двухсотграммовую кружку кофе «Эспрессо», чтобы вздёрнуть пошатнувшиеся, запруженные нервы и освежить высыхающие от частых бессонниц и муторных снов глаза.

   С балкона просматривались высокие с плоскостопными крышами многоэтажки, засеянные кондиционерами, антеннами, паутиной проводов… Всем тем, во что погружается и чем  опутывается нынешняя жизнь. Надвигалась эта нарастающая каменная громада, называемая «Поле Чудес», на обезображенный пеньками   сосновый лес, высаженный ещё самой природой. Иногда виды обновлялись: выскакивала, словно из земли новая балконная   многоэтажка, которая   закрывала  очередную щель на горизонт, сужая и превращая его в прорезь.

   А скорость меняла его восприятие. Когда он разгонялся на машине, выезжая из большого города и его окрестностей,  то видел раздробленность окружающего. Дома, выкроенные в этажи, запрятанные в камень и железо,  деревенские, выстроенные  в дерево.  Мосты, нависшие бетонными дугами над большими реками, и мелкие в накидку досками и кусками жести над высыхающими. Озёра, как лужи после дождя, и полноводные  не обмерянные взглядом. Взбороненные  поля и заброшенные. Громоздкие церкви с «репчатыми»  позолоченными куполами и обваливающиеся церквушки, притулившиеся на отлогих  возвышенностях. Летом сбоку  федеральных  трасс  бабушки в стеганках с вёдрами картошки, яблоками, грушами, вареной кукурузой и прочей садовой и огородной  мелкотой, а далее просто плоская убегающая вдаль  степь. Словом, всё то, что накопили и сохранили природа и человек с того времени, а с какого Вадим не знает. Просто со времени. Когда стрелка спидометра начинала лихо отплясывать возле красной шкалы, дорожная раздробленность сливалась в одно цельное, он погружался в скорость и  не мог  разобрать, что по сторонам, где деревья, где посадки, где кустарники. Набегали деревья на дома, дома на мосты, городское на деревенское, деревенское на степное. Слипалось окружающее. Нарастала и мчалась тёмная полоса с редкими прогалинами света. Свистел и хлобыстал ветер.

- Интересно, -  думал он, - а что видели и как бы общались люди друг с другом, если бы они передвигались со скоростью света, они даже не успевали бы и  руки друг другу пожать.

2.

   Июльское просыпающееся утро.  Румянился рассвет, выкатываясь из загустевшей темноты. Небо выкладывалось  полосками: синими, лиловыми, серыми…, всеми цветами радуги и их оттенками. Смешивались, клубились, таяли,  пушились облака, вырисовывая движущийся портрет неба с горными вершинами, утёсами, пропастями, чудными зарисовками ветра… Всё, что было на земле, словно переселялось в бескрайнее, голосистое  воздушное пространство.

   Вчера Вадим приехал проведать Виктора. Другана, с которым он учился, воевал. Они сидят на выпиленных и вырубленных  двуногих, низеньких скамейках в легкокрылой кружевной беседке, обсаженной невысокими берёзками. Беседка и скамейки нехитрая благодарность от Егорыча, который вынырнет в конце рассказа. За границами дачи Виктора смешанный из различных деревьев лес, верхушки которых колыхались, словно волны при сильном порыве ветры и превращались в гладь, когда ветер утихал.

    Виктор - крепко сбитый, с  мускулистыми ручищами и с пальцами, похожими на гвоздодёры, словом весь слитый из  крупнокалиберных блоков с единственной мелкой деталью: рыжими усиками. Иногда он подкрашивал усики черным цветом, хотя и понимал, что, сколько не крась их, а волос на висках и на голове не почернеет.

   Вместо стола в беседке вкопанный в землю  увесистый дубовый пенёк с огромным дуплом и с моховой бородой. «Автоматный рожок», - так говорит Виктор о дупле, в котором он держит водочные запасы. Его жена Татьяна знает об этом, но не ругает, а смеется: с завихрениями мужик, холодильника ему мало. На пеньковом  столе   в раскидку - дачная закуска  с обязательным магазинным привеском: бутылка «Парламент», с которой они встречают  рассвет.

- Выходи, выходи, дружище, - сопит Виктор, глядя на румяный рассвет,  - высветляй нашу тёмную жизнь. Я тебе кое-что хочу поведать.

- А что ты хочешь поведать ему? – спрашивает Вадим. – Давай-ка лучше махнем «Парламент» за парламентариев. Он такого тоста ещё не слышал. А как  воевали, так он и  видел, и слышал. Помнишь…

- Да что помнишь, - Виктор начинает поддёргивать  усики. - Помнит он и  видел то, а вот то, что я расскажу, и  не видел и не слышал.

   Солнце распекается, высыпая лучи, которые потоком хлыщут в беседку и путаются в моховой бороде. Виктор задергивает синтетические шторы. В беседке становится прохладней, но темнее.

- Знаешь, никто и не подумал бы, что она способна на это?

- Кто она? – уточняет Вадим.

   Виктор с недоумением смотрит на Вадима.

- Ты  не знаешь Татьяну?

- Твою жену! Знаю.

- Да при чём здесь моя жена. Я говорю о Татьяне, которая  работала у меня бухгалтером  в охранной структуре. Круче бабы не видел, хотя с самого начала мне казалось, что в какую сторону её завернешь,  с той стороны и вывернешь. Ох, и вытянула она меня.

- Своровала бабки! – бросает Вадим. - Знаю я этих бухгалтерш. В курсе. Знаю, как они работают. Чувствую их на расстоянии. Знаком не понаслышке.

   Он  расписывает женщин -  бухгалтеров, налегая на их внешность, а они у него все с твёрдыми формами, ни одной мягкотелой  и заканчивает тем, что  у него  тоже одна такая бухбабёнка  работала, которая  и поддела его за её дружеские услуги, которые она оказывала ему,  на сто тысяч.

- Понятно, - пыхтит Виктор, - дружба, наверное, хреновая  была. Если б хорошая, то не в сто тысяч легла  бы. Побольше. Моя  бухгалтерша Татьяне безвидной была. Кроткой и робкой при первом взгляде. Скорее спящего  комара на потолке можно было заметить или пролетающую муху, чём её. Я вначале так и думал: пригнутая к компьютеру. Казалось, что только в компьютере и жила. Одна из деталей его.  И если бы кто-нибудь вытащил её из него, то и компьютер  заглох бы. А потом узнал. И хорошо, что узнал. Иначе вовек не поверил бы, что такие есть.

   Виктор Степанович замолкает, чтобы заправится для большего разгона. Его, словно выбеленные мелом щёки, румянятся и свежеют. Вадим тоже не отстает. Он сторонник всегда поддержать друга и не прочь поправить и своё лицо, на которое уложены крупногабаритный нос, закрученный в глубокие морщины лоб и загустевшие, лохматящиеся брови, которые он подстригает тогда, когда перестает видеть себя в зеркале.

- Её муж закладывал крепко. Татьяна  кодировала его, торпеду подшивали, натаскалась с ним и в клинике Корсакова, и в тех клиниках, адреса которых  на столбах и автобусных остановках расклеивают. Куда можно было по карману  втиснуться, мы тоже помогали, туда и втискивалась.

   Виктор разгребает моховую бороду,  достает из дупла вторую бутылку водки и не спеша разливает её в стаканы. Пьёт он махом. За один раз, выставив дыбом стакан. Если остаются остатки, он их не добирает, а с презрением выплескивает за что получает от Вадима упрёк: Вить, парламент всё-таки.

-  Так вот, - начинает Виктор, распалив продрогшую кровь, - завертелась, захлопоталась и закрутилась наша  Татьяна из-за мужа  среди знахарей и знахарок, колдунов и колдуний, целителей и целительниц,  белых и чёрных магов, и тех, кто не был ни чёрным, ни белым, а просто с каким-то серым шарлатанским веществом, среди народных средств с тысячелетниками, кудзу, боярышниками, крапивой,  зверобоем, мумием, раздробленными ногтями, пеплом, куриным помётом, словом со всем тем, на чём наращивалась  и вспухала копейка, но то ли знахари и иже с ними подустали в силе или утратили её – подусталость и утрату силы Виктор подтверждает смачным   плевком, -  и не смогли устоять против алкогольной натуры её мужа, то ли наши травы захилели и оказались слабосильными, выстоял муж, даже больше в крепости  прибавил и ещё с большей охотой стал на стакан налегать. Наверное, почувствовал, что если никто и ничто не может его сломить, знать сила в нём неимоверная, так зачем же её вытравливать. Что скажешь, Вадим?

   Вадим молчит. Он после лихого афганского времени  тоже наседал на травы и знахарей, а потом под нажимом Виктора подался в баньку под парок и веничек. Выпарил его Виктор. Постоянно текучая мера заглатывать испарилась. Только по праздникам и с Виктором.

-  Частенько заглядывал я в бухгалтерию,  Татьяна левым глазом спит, а правым в компьютер смотрит. Не жизнь, а отвалы жизни. Хорошо, что детей не было. Муж от водки импотентом стал. Ездил я  как-то к ней домой. Просила она, чтоб я поговорил с мужем.  Лохматый, небритый, медведь таежный.

   В беседке появляется жена Виктора с бочковатым чугунком, в котором пышущая жаром  картошка в мундирах с поджаренной золотистой корочкой, с костяной солонкой, расписанной Холмогорами…, но мимо «Парламента», от которого бурлит и горячится кровь, поджаренных золотистых корочек, которые хрустят на зубах Вадима и Виктора, холмогорских росписей, а к рассказу Виктора.

- Так вот.  Приехал я Вадим к Татьяне. Посмотрел. Квартира вычищенная, а под диваном батарея бутылок. А выносить их он Татьяне не позволял. В каждой бутылке хоть по капле да оставалось, и он высасывал их, или, слегка налив воды, разбалтывал и выпивал, а иногда брал лоскуток, наматывал его на тонкую палочку, опускал в бутылку, вазюкал, скрёб, а потом вытаскивал и обсасывал. А когда проливал, Татьяна за тряпку: вытереть, а он: не смей, не трожь моё, на четвереньки и слизывал, так что после этого и тряпка никакая не нужна была. Трудно поверить, а вот всё так и было, Вадим. Это,  как на войне: груз 200, а откроешь…  в могилах живее. Я даже не всё и рассказал. Многое за скобками оставил.  И всё  зрелище на глазах Татьяны. Когда ни капли не было, начинал грызть бутылку. Стекло, мол, водкой пропиталось. Татьяна, чтоб он не поранился в магазин за полной.

   Виктор уловил взгляд Вадима, брошенный на его руки.

- Нельзя, - сказал Виктор, - он же больной, без своей воли. Да и Татьяна не позволила бы. Знал я одну такую. Как говорят любительницу сковородок. Тоже история. Была она….

- Вить, - перебил Вадим, - ты либо одну историю рассказывай, либо другую. Ты же не приказы отдаешь: вперёд, назад или одновременно вниз и вверх…

- Да. Одну.  Поспит её муж минут тридцать и за бутылку. Как начнет внутри высыхать и слипаться, снова за бутылку.  Я его, когда пришел к ней,  в охапку и в ванну, а он, как заорёт: я воды, воды боюсь, утону. Водобоязнь.  На неделю, две в бутылки уходил.  Из запоя выкарабкивался  тем, что начинал молотить всё жирное, которое Татьяна сумками ему с рынка таскала: бараний жир и литрами пить сладкую воду,  а в последнем запое оборвался. Перегрузил сердце, а оно ночью во сне трепыхнулось последними силёнками и заглохло. Скорая приехала: электрошок, прямой укол, но поднять из двух литров водки, в котором оно плавало,  не удалось.  Да брось ты его, Тань, - и я, и сотрудники научали, пока он жив был -  пятьдесят годков тебе, не зажмуривайся от жизни, всё впереди. Сам знаешь: на советы мы размашистые, вставим в любое место, лишь бы словом поиграть, а отчёт за своё слово не держим. Зарумянишься ещё, Татьяна. Почернеть всегда успеешь. Когда уговаривали бросить забубённого в ответ: не всё я ещё сделала. Дескать, не помогла мужу по полной программе. Как виноватой себя считала. Вина прилипчивее страха. После смерти мужа замкнулась Татьяна.  Никто не думал, что такое сделает. Как-то раз заходит ко мне в кабинет.

- Поговорить, Виктор Степанович. Только  Вы и поможете.

   И в слёзы.

-Что случилось, Тань?

- Да вот дача…

   Я по хозяйски.

- Сгорела?

- Да нет.  Печника Егорыча нашла, чтоб каминный  дымоход  на даче поправил, а он…

   Я снова на туже струнку.

- Обокрал?

   Она глазищами на меня, а в них прямо написано: затёрла тебя жизнь?

- Влюбилась я. Понимаете.

   А слёзы градом.

- Ну, так радоваться нужно, а ты  плачешь, - и по инерции, - бросил что ли?

- На звонки не отвечает, - начала она. -  Нашла я его по объявлению. Они бригадой на заработки  приезжали в Москву из одной области, какой-то сибирской. Вот один и остался у меня камин  ремонтировать. Разоткровенничалась Татьяна. Ну, не мужское это дело рассказывать про её  женские чувства. Влюбилась и крепко. А как тут не влюбиться. Рукастый, ухватистый, мужик появился. Свежестью и теплом повеяло.  То вонь из под кровати, то перегар на кровати, а тут до тебя  чистыми руками  дотронулись. «Раньше Танька была, а стала Танюшей, – рассказывала она -  да я только в детстве слышала Танюша, да в первый год замужества, а потом: поди, принеси, купи, приготовь, кошелёк, налей… И наливала. У него руки лихорадкой било, не мог стакан взять, я и вливала, а он мало льешь, Танька. А Егорыч при первом знакомстве  Танюшей меня назвал, как в сердце хлынуло».  Был я, Вадим,  у неё на даче. Валилась, а тут дворцом заблестела. Я ей говорю, чем же я могу помочь тебе, Татьяна. Заменить мне его что ли? У многих  мужиков подленький угол в какое-то время и выскочит. Она взглядом, как жаром обожгла меня. Вскочила с кресла. Думал, что мою щеку покрасит. Извинился. Просьба оказалась непривычной. Печник, когда уехал домой, оставил номер мобильника и домашний адрес. Сказал, что поедет, чтобы продать дом и вернется. Уехал и замолк. Начала она звонить. Не отвечает. Хотела ехать к нему, а бумажку с домашним адресом потеряла. Имя одно только и запомнила. «У Вас связи, Виктор Степанович. Найдите Егорыча  через номер его мобильника. Я поеду к нему. Не так что-то. Не такой он. Беда, наверное, какая-то». Нашел через наших ребят я  адрес и хотел Татьяне отдать, а потом подумал: дай-ка я съежу к нему сам, посмотрю, что за ворон, чтобы Татьяна в очередную беду не влипла. Это что же? Отклевал и.. Не по мужски.

- Пожалел Татьяну?

-Нет. За прямоту, что всё рассказала, доверилась и ничего не скрыла,  за настойчивость, за беспокойства  зауважал. Поехал. Сотрудникам сказал в командировку. Если гуляка, то набью морду, ну по ходу дела видно будет. Если всё худо, то скажу Татьяне: не получилось с адресом. Поплачет, поплачет и забудет. Приехал. Деревенька с кулачок, а дома рубленные, в брёвна закатанные, не тонкослойка, как в некоторых отъезжих от Москвы: пальцем надавишь и продавишь. На домах, заборах, калитках, окошках видна  мужицкая, размашистая, добротная  хватка и природа, как подстроенная: и лес хвойный, смоляной, легкие продирает, и речка изгибом с водой, как слеза, дно песчаное  видать, как в зеркале любоваться можно, и озеро с гладью голубой примостилось. Куда не глянь – везде взгляд за живое и крепкое зацепиться.

   Виктор замолчал. Вспомнил, что мелькнула у него тогда мысль: осесть бы в этой деревеньки, оторваться от чёртовой цивилизации, обросшей камне и железом, да прирос, не отдерёшь.

- Повеселел я. Думал глушь разваленная, да пьяная. А народ, судя по домам и хозяйству, точно толковый. По уличным расспросам  узнал о Егорыче, и  меня, как обухом по башке приложили: алкаш Егорыч. Влюбилась Татьяна во вторую беду.

- Не везёт, - вздохнул Вадим. – Знаю.

- Эх, ты. Воевал – то ты  лихо. Знаю. Только вижу я, что с мужского фронта ты  на бабий забрался. Пора слезать.

- Да уж это… , раньше. Поплутал, сорвался  малость, Вить.  Давно закрепился возле жены.

   Вадим отворачивается от взгляда  Виктора, смотрит на вдали редеющий  лес и видит, как среди деревьев, разбросанных на высоком бугре, словно крадучись, пробирается солнце. Впечатление, что пламенеет лес.

- Направился я к Егорычу. Бутылку прихватил. Зашел. Дом в стать другим.  Крепкий мужик, цыганистый, горбонос.

- Привет, Егорыч. Мил человек.

- Привет, - в ответ он.

- Ну, как живёшь, поживаешь, ничё не совестит, не мучает  тебя?

   Мигом понял Егорыч, от кого я.

- От Танюши?

   Просидели мы до утра.  Печник мужиком толковым оказался. Сказал, что любит Татьяну, да затягивать её в свою беду не хочет. Я согласился с ним. За это признание пришелся он мне по душе. Вернулся я. Татьяна ко мне каждый день, душу выгрызала, вот не думал, что такая упрямая:  Виктор Степанович установили адрес? Я в ответ: да нет, жду. До ссор доходили.  Не решался дать адрес. Добивала она меня. Решил обрезать я это дело. Зашел и говорю: не получается с адресом, Тань. Посмотрела она на меня, потупилась, потупилась и так едва слышно промолвила.

- А он называл меня Танюшей.

- Слово. Одно слово. А выкорчевало из неё темень. Не выдержал я и рассказал  всё и адрес отдал. Решай сама. Засветилась Татьяна, а на второй день на работу не вышла. Я хотел было к ней курьера послать. И вдруг звонок. «Виктор Степанович, Вы уж простите меня, я звоню от него. Остаюсь у него». Я по тем же стрункам: а дела, а отчёты, а налоговая… В разнос пошел на неё.  С советами полез, а её, как заклинило. Голосок  звонкий. На работе рот, как на заглушке был, а тут разлился. Осадила она меня. «Любит он меня. Пьёт, но бросит».

- Такие не бросают пить, - хмыкнул Вадим.

- Помолчал бы. Дружок - стотысячник. А вот бросил. Татьяна квартиру и дачу  в Подмосковье в Белых Столбах продала и переехала к нему. Сколько прошло? Лет пять. Звонят мне. Я каждый год езжу к ним. Хочешь, в том году вместе махнем. И по рыбачим, и по охотимся, и от городской пыли отряхнемся.  В чистом русском уголке поживём. Мальчик у них  родился. В крёстного меня  взяли. Да не во мне дело. Я Егорыча  спросил как-то: ну почему ты бросил водку, Егорыч?  Как удалось? В верующего подался? Или как? Водка это же величайшая загадка для России.  Как разгадал? А он: а Вы, Виктор Степанович, посмотрите на Танюшу. А я: да что смотреть. Он усмехнулся и  в ответ, как резанул: не глазами щупайте - душой чувствуйте