Чекизм

В национальной и региональной памяти палачи остались отнюдь не одномерными злодеями. Кое-кто бережно хранит веру в то, что чекисты «зачищали» страну от врагов. Или не совсем от врагов, но от тех, кто ими мог стать. А о секретарях обкомов 37-го года и говорить нечего. Они подписывали документы о расстрелах, но они же организовывали строительство детских садиков и больниц и лично ходили по рабочим столовым снимать пробу с пищи, а дальнейшая их судьба и вовсе вызывает сочувствие.

Это сочувствие к бывшим палачам странным образом передалось и многим россиянам поколения XXI века. Тому есть немало объяснений. По моим наблюдениям, нравы и взгляды 37-го года, тяжелое наследие в виде чекизма — все еще живы и дают о себе знать в нашей повседневной жизни. Однако особая важность проблемы нашей наследственности остается вне общественного внимания. Она затрагивается во множестве публикаций, но пока никем не исследована системно.

Разумеется, я не претендую на роль исследователя. И был бы рад, если бы мои журналистские заметки побудили кого-то из профессионалов взяться за более серьезный анализ этой крайне болезненной темы.

Москва. 1936 год. Голосование резолюции, требующей расстрела участников «Троцкистско-зиновьевской банды», на общем собрании рабочих завода «Динамо». Из фондов Центрального Госархива кинофотофонодокументов СССР

 С верой против веры

Первое, о чем хочу сказать: речь в этой статье идет не столько о самой сталинской охранке, сколько о моральной атмосфере, которую ее деятельность порождала в обществе.

Сразу договоримся: мы не станем здесь говорить о психических извращенцах, о физиологических палачах, которых тоже немало было среди чекистов. Обратим внимание на тех, самых обычных, «из народа», которых после строгой партийной проверки в массовом порядке направляли служить, как до сих пор принято говорить, «в органы». Эти обычные, рядовые через недолгое время превращались в ревностных исполнителей преступных приказов. С удивительной быстротой они осваивали правила, по которым жила система.

Откуда такая ухватистость, такая способность к адаптации? Это очень важный вопрос. Ответ, думаю, можно найти, если сравнить общую атмосферу жизни на «большой зоне», как называли страну политзэки, и принципы, по которым развивался чекизм.

Жизнь первых поколений советских людей окутывала романтика революции, мечта о светлом будущем. Но уже с первых шагов сладкая романтика сочеталась (и с каждым годом все более ощутимо) с жесткими условиями, следование которым определяло судьбу, карьеру и саму жизнь: беспредельная преданность вождю, коммунистической идее и революции. И всему этому сопутствовала атмосфера нетерпимости к проявлениям любого сомнения, инакомыслия, готовность предать анафеме даже самого близкого человека за любую попытку по-своему оценить происходящие в стране события.

Эта самая «общая атмосфера» была, по сути, своеобразными подготовительными курсами к службе в «органах». Службе в любом качестве и в любой форме — вертухая, следователя, сексота или автора доноса. Все это почетно, важно и высоко ценится советским народом. Говоря сегодняшними терминами, служить в НКВД было в высшей степени престижно.

Забытое со времен Французской революции и возрожденное Сталиным словосочетание «враг народа» упало в уже подготовленную почву. Сначала эти слова пугали обывателя, но уже в 30-е годы призыв к уничтожению врагов народа выводил на митинги сотни тысяч людей. И не надо думать, что на такие митинги народ собирали только под угрозой расправы. Шли добровольно. Была вера — такая легкая, понятная, снимающая груз ответственности и муки совести. Был всеобщий подъем, такой сладкий, такой вдохновляющий. Но заканчивавшийся массовой истерией, когда огромные толпы требовали распять тех, на кого еще вчера чуть ли не молились.

Двадцатый век породил сомнение в непререкаемой и вечной правоте народных масс. Самый «яркий», не поддающийся моему осмыслению пример из советской истории — сокрушение православной России, уничтожение храмов, грабеж церковного имущества. Мы не вправе забыть, что в смертельной борьбе большевиков с религией участвовали сотни тысяч, если не миллионы, вчерашних верующих. Они, перековавшиеся, в большинстве своем даже не заметили смену вех. Прежнюю веру сменила новая, внешне напоминающая старую. У нее, оказывается, тоже есть своя библия. Свои боги, свои молитвы, ритуалы, герои и мученики. Не надо думать, верь и следуй новому курсу.

Одним словом, процесс обесчеловечивания, осознанно направляемый сверху, развивался стремительно и бесповоротно. Сформировалась система, при которой, по А.Г. Авторханову (он, как известно, сам отсидел 5 лет в тюрьме НКВД), «народ учат не думать»². Осмелюсь добавить к его словам следующее: не просто кто-то учит не думать — сам народ отказывается думать. Вполне по Маяковскому: «Нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди»³.

В таких условиях, по тому же Авторханову, подлинно властвующей силой становится одна — «универсальный чекизм. Чекизм государственный, чекизм партийный, чекизм коллективный, чекизм индивидуальный. Чекизм в идеологии, чекизм на практике. Чекизм сверху донизу. Чекизм от всемогущего Сталина до ничтожного сексота».

Так что служить в НКВД шли люди, заранее подготовленные всеми идеологическими мифами. Оставалось только избавить их от невесть как сохранившихся предрассудков типа сочувствия и жалости к невиновным, мечты о справедливом суде и тому подобного.

 Зачистка душ

Начальник Свердловского УНКВД Д.М. Дмитриев, впоследствии камерная «наседка»

И все-таки моральная зачистка давала сбои. Крайне редко и крайне слабые, но давала. У меня в руках любопытный документ — написанная в 1956 году обзорная справка по архивно-следственному делу № 9096 по обвинению бывших сотрудников НКВД Свердловской области. Эти сотрудники были арестованы в феврале 1939 года и обвинялись в том, что «по указанию бывшего вражеского руководства УНКВД Свердловской области Дмитриева и Боярского» применяли по отношению к арестованным, бывшим сотрудникам УНКВД, «провокационные методы воздействия»⁴. Под этими словами имелись в виду пытки, избиения резиновой палкой, инсценирование расстрела и т.д.

В справке, в частности, цитируется заявление следователя Костина на имя наркома внутренних дел.

Костин указал: «…В мае я допрашивал завоблвнуторгом Шлипермана, как правого, который дал показания, разоблачающие секретаря обкома Кабакова. В эти показания нач. управления Дмитриев внес пункт, что Шлиперман противодействовал майскому решению ЦК ВКП(б) о хлебной торговле… Я возражал против такой подтасовки, но Дмитриев заявил, что протокол надо посылать в Центральный комитет партии и что без этого он теряет половину ценности… Дмитриев заявил, что я «мешаю ему работать», и я был арестован»⁵.

Один из главных организаторов пыток, Гайда, показал, что «оперативные работники были запуганы и о незаконных методах боялись говорить. Тех, кто пытался выступать против этих методов, арестовывали… Так было с начальником Пермского горотдела Моряковым, который после критических выступлений на собрании в адрес Дмитриева вскоре был арестован и осужден как участник контрреволюционной организации»⁶.

Начальник Свердловского УНКВД Д.М. Дмитриев был из породы первых учеников, старавшихся во что бы то ни стало выслужиться, доказать преданность, перевыполнить любые задания начальства, лимиты на аресты и расстрелы. Особые надежды Дмитриев возлагал на разработанный им в 1937 году (еще до выхода печально знаменитого приказа № 00447) сценарий по разоблачению правотроцкистской контрреволюционной повстанческой организации, якобы существовавшей в городах и районах Свердловской области (будущая Молотовская—Пермская область тогда еще входила в состав Свердловской). В соответствии со сценарием эта подпольная организация создавалась по принципу формирования воинских частей, делилась на корпуса, роты, взводы со штабом контрреволюционных повстанческих организаций в Свердловске. Повстанческая армия располагала вооружением, которое до поры до времени хранилось на складах Осоавиахима.

Мне пришлось бы долго рассказывать, как, реализуя намеченный план, чекисты подбирали командующего несуществующей армии (бывшего начальника Камского речного пароходства), как под пытками заставили его подтвердить заранее написанный список других командиров, а также места расположения корпусов, полков, батальонов и рот. Тысячи людей прошли мясорубку психологических и физических издевательств. Были немногие не подписавшие дикие обвинения в свой адрес, но большинство не выдерживало. Самыми страшными для ни в чем не повинных людей были даже не пытки, а угрозы ареста родителей, жен и детей.

Благодаря этому сценарию (кстати, вполне типичному) Дмитриев рассчитывал добиться расположения и благодарности «хозяина». Но вышло иначе. После московских процессов, как известно, началась чистка чекистских кадров. Нет, не за преступления их приговаривали к смерти — за то, что слишком много знали.

Дмитриева арестовали. К нему применили те же средства устрашения, что использовал он по отношению к своим жертвам. Последовавшие затем действия Дмитриева были посвящены одной цели: выжить, чего бы это ни стоило ему и другим. В личном архиве А.Н. Яковлева, возглавлявшего с 1991 года Комиссию при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий, сохранился «Документ № 356. Спецсообщение Л.П. Берия И.В. Сталину с приложением протокола допроса Д.М. Дмитриева». Протокол допроса представляет собой частокол из десятков, если не сотен, фамилий бывших соратников Дмитриева. Все они должны были стать (и стали) его искупительной жертвой в борьбе за свою жизнь.

«Наседки»

Маршал Василий Блюхер, скончавшийся от пыток 9 ноября 1938 года Тут наступает финальный этап. Примерно в это же время арестовывают В. Блюхера, одного из героев Гражданской войны, прославленного маршала. Как и Дмитриев, он верил, что заслужил особое доверие Сталина. За полгода до ареста Блюхер вошел в состав трибунала, приговорившего к смерти маршала Тухачевского, крупного военачальника Якира и многих других. Это ли не свидетельство преданности?

Борис Соколов в своей книге «Берия. Судьба всесильного наркома» рассказывает: «Почти сразу же после ареста и еще до первых очных ставок Блюхера стали жестоко избивать. Соседом Блюхера по лубянской камере совсем не случайно оказался бывший начальник Управления НКВД по Свердловской области Д.М. Дмитриев . После ареста он выполнял малопочтенную роль «наседки» и уговаривал маршала во всем сознаться в призрачной надежде спасти собственную жизнь (разговоры в камере записывались на магнитофон)»⁷.

Грубо говоря, Дмитриеву предложили сделку: если убедит маршала признаться в участии в «военно-фашистском заговоре» и в шпионаже в пользу Японии, ему гарантируют жизнь. Приводимая Соколовым магнитофонная запись свидетельствует, что Дмитриев очень старался. Избиения Блюхера между тем продолжались. В конце концов он не выдержал пыток и умер.

Участь Дмитриева была решена. Первый ученик не выполнил задание партии. В марте 1939 года его расстреляли.

В который раз задаю вопрос: что ими всеми двигало? Идейная убежденность, преданность революции? Но для большинства высших чинов НКВД эти романтические принципы выглядели как словесный мусор. Принципы — не для них, они для «рядовых» строителей светлого будущего. Если уж по правде, настоящим мотивом их поступков был страх. Страх перед системой, которую они сами же и создавали. Страх перед сатанинской властью вождя.

Советского человека (вернемся к Авторханову) отучали думать. Для члена чекистского сообщества это означало гораздо большее: дойти до предела, освободиться от такой химеры, как совесть. Это значило, говоря современным языком, снять с себя ответственность за что-либо и делегировать ее тому, кто вершит высшую власть.

Они не могли иначе, говорят те, кто оправдывает чекизм. Они выполняли приказ, невыполнение приказа означало крушение всего: карьеры, беспредельной власти над людьми, и, наконец, это означало смерть. И это правда. Они делали свой выбор. Свой страх они как бы спускали вниз, слабым мира сего, уже арестованным или еще нет, чья жизнь полностью зависела от них. На них они отыгрывались за свой страх.

Когда для палачей приходил час испытаний, вся их спесь, все «принципы» разлетались в пыль. Мало предать своих недавних сотрудников, своих соратников по ордену. Оказывается, это не последний предел, можно пасть и ниже — стать камерной «наседкой».

Примеров подобного рода не счесть, мы встречаем их в солженицынском «Архипелаге ГУЛАГ», в свидетельствах выживших политзэков. Замечательный писатель Олег Волков больше двух десятилетий провел в лагерях и тюрьмах ГУЛАГа. В своей книге «Погружение во тьму» он рассказывает, как на рубеже 1938–1939 гг. в лагеря в массовом порядке прибывали только что арестованные бывшие чекистские начальники, следователи, прокуроры. Настоящими хозяевами здесь были уголовники, «социально близкие». Лишь немногие из недавних чекистских бонз сохранили независимость в условиях лагеря. Остальные, чтобы выжить, чтобы не упустить свою пайку, пошли в услужение к уголовникам, стали «шестерками», униженно лебезили, предавали своих «соратников».

Не боясь преувеличения, замечу: в роли камерной «наседки» жили в те годы тысячи, если не миллионы советских людей.