про Женю Селянина. Последняя из написанных глав

Предыдущие главки:
     http://maxpark.com/community/4707/content/2704797
     http://maxpark.com/community/4707/content/2706545

     Марк снова включил музыкальный центр, убавил громкость до еле слышного фона, прикрыл журналами вонючую кастрюлю и принялся лениво чистить банан. Оба Гнея, караулившие балконную дверь, заскучали, расслабились и опять запыхтели сигаретками с марихуаной. На балконе кто-то ворочался и вздыхал. Вряд ли это был Никанор — он, по меньшей мере, матерился бы, нарываясь на неприятности. Невзлюбивший меня Савл отсутствовал — и это было хорошо, поскольку уйти мне, видимо, всё равно не позволят.
     Не ощущая вкуса, я сжевал кусок колбасы и потянулся за следующим. Марк благосклонно подвинул мне её всю.
     Только теперь я обнаружил, что римляне рубили колбасу не прямо на столе. Как люди цивилизованные и не желая портить полировку, они делали это на Никаноровой рукописи.
     Судя по всему, это была его последняя рукопись — последняя по времени, я имею в виду. Принтерный текст на верхнем листочке был лишь на треть исчёркан карандашными каракулями правок. Никанор, наверное, работал, когда к нему вломились. Где он сейчас и что с ним, хотел бы я знать...
     — Вы позволите? — сказал я Марку, осторожно извлекая из-под колбасы все листочки, кроме верхнего. Марк не возражал.
     Всего там оказалось около тридцати страниц, и это были удивительные страницы. Если бы не Петрищенковы каракули поверх текста, я бы решил, что его сочинил кто-то другой.
     Петрищенко всегда писал одно и то же. Его герой обязательно был одиноким, несчастным, бездомным и абсолютно никем не понятым. И почти постоянно пьяным. Не имея какой бы то ни было видимой цели, герой слонялся из города в город, затевал скандалы и дружбы с попутчиками, ночевал в переполненных вокзалах, в рабочих общагах, в отделениях милиции, а то и просто на скамейке возле урны. Время от времени он либо трахал, либо отказывался трахнуть каких-то невнятных баб, тоже одиноких и несчастных, каждая по-своему. И то, и другое он делал исключительно из жалости и в самых неожиданных местах. Чуть ли не с каждым новым персонажем (в том числе и с неоттраханными бабами) он вёл заунывные дискуссии на общефилософские и геополитические темы. Попутно и подробно излагаемые судьбы собеседников, то жуткие, то жалкие, трогали героя чрезвычайно, подпитывая пафос его монологов о судьбах России — тоже никем не понятой, бездомной и вселенски озабоченной. И столь же беспробудно пьяной...
     Короче говоря, сочинения Никанора Петрищенко ни в малой мере не соотносились с образом жизни автора. Автор был человеком хозяйственным, оседлым и вполне благополучным, хотя и холостым. Но издавалась эта его аморально-сентиментальная тягомотина, в общем, неплохо, и читали её почему-то взахлёб.
     Новая же рукопись оказалась действительно новой: такого Никанор ещё никогда не писал. Или писал, но никому не показывал, даже мне...
     Я пробежал глазами верхнюю страницу, потом, полистав, нашёл первую и стал читать с самого начала. Сочинение Петрищенки (рассказ? глава из повести? пролог романа?..) называлось:

     «ПОСЛЕДНЕЕ КОНСУЛЬСТВО
     — Ну? — нетерпеливо спросил Гай Децимус Дур. — Всё-таки морем?
     — Увы, сенатор, — ответил запыхавшийся посыльный — Аппиева дорога закрыта на ремонт до секстильских календ, и...
     — И раньше сентябрьских ид её не откроют, — закончил Децимус. — Так?
     Посыльный молчал, переступая с ноги на ногу и шумно дыша. Ему-то что? Он, разумеется, ни в чём не виноват. Вот это и называется демократией: когда никто ни в чём не виноват, а государство между тем разваливается на глазах! Децимус вяло махнул рукой, отпуская посыльного, и откинулся на подушки.
     — Всё-таки, морем... — пробормотал он, закрывая глаза. — Юпитер, что стало с Римом?!
     Пять полных лет миновало с тех пор, как его желудок перестал принимать вино, отзываясь мучительной изжогой даже на мысль о нём. Тогда же ему пришлось отказаться и от морских путешествий, потому что без вина его укачивало. А теперь выясняется, что он не протянет и года, если немедленно не взойдёт на корабль. Все врачи, словно сговорившись, рекомендуют одно и то же: серные бани в Помпеях — ежедневно в течение по крайней мере месяца, а то и двух. И начинать процедуры надлежит, не мешкая: болезнь-де прогрессирует, и организм сенатора разваливается на глазах.
     Интересно, кто развалится раньше: Гай Децимус Дур, или Рим?
     Палачи. Птичьи потрошители. Коновалы... Продать их всех в школу гладиаторов, и пусть там зашивают животы полутрупам, больше они ни на что не способны. Неужели не ясно: если он и доберётся до Помпей, то либо в стельку пьяным, либо вывернутым наизнанку! И в том, и в другом случае серные бани ему уже вряд ли помогут, сенатор может просто не дожить до выборов.
     Оставшись в Риме, он до выборов доживёт. Но и только. Столь дряхлой развалине, каким он выглядит и чувствует себя сейчас, просто смешно претендовать на консульство. Смешно и недостойно...
     А без него Рим окончательно развалится — Децимус видит это, как никто другой. Уже сегодня плебс в открытую покупает всаднические титулы, а завтра будет покупать места в Сенате. Сам Сенат, вместо рассмотрения первостепенной важности законов, заслушивает инвективы каких-то хамов на потомков древнейших родов. Армия депрофессионализируется, одновременно и неудержимо выходя из-под контроля государства. Рабы с каждым годом становятся всё ленивее и дороже. Южные провинции всё беззастенчивее вздувают цены на хлеб, но и закупленный по этим вздутым ценам, он вряд ли будет вовремя доставлен в город. Поскольку даже Аппиева дорога...
     Семь лет назад, в год второго консульства Децимуса, такого не было! Рим, управляемый Децимусом, был велик. Сенат при Децимусе не выслушивал хамов, а издавал против них законы. Армия под началом Децимуса занималась делом, расширяя границы и обеспечивая ровный и мощный приток рабов на рынок. Провинции не диктовали цены Риму, а просили у Децимуса защиты. Потому что консул Децимус понимал: демократия и дисциплина — несовместимые вещи.
     Он выбрал — дисциплину. И Рим был велик...
     Полномочия диктатора — и не на жалкие полгода, а на полный срок! — вот первое, что он потребует от Сената в январе, как только снова станет консулом. До января ему надлежит сохранить жизнь и вернуть здоровье. А для этого — добраться до Помпей и провести там месяц-другой, ежедневно посещая бани. Он должен это сделать. Республике нужен диктатор.
     Неслышно ступая, подошёл раб и сменил грелку. Децимус открыл глаза и шевельнул мизинцем. Раб замер в почтительной позе, прижимая остывшую грелку к груди.
     — Носилки, — приказал сенатор. — К пристани. И пусть принесут мне вина...»

     Когда я дочитал до этого места, звякнула, распахиваясь, балконная дверь, и оба Гнея вскочили, как подброшенные, выхватывая мечи. В проёме, низко пригнув голову, стоял похожий на Петрищенку верзила и, всей позой выражая смирение, смотрел на Гнеев сверху вниз сквозь моментально запотевшие очки. Он был с головой замотан в драное одеяло, дрожал, переминался с ноги на ногу и обеими руками держался за причинное место.
     — Мужики, — просипел он простуженно. — Ну будьте же людьми, а? Там же негде...
     Голос у него тоже был почти как у Никанора, но вот поведение... Не существовало для писателя Никанора Петрищенко подобных затруднений. «Хорошо быть кисою!» — любил приговаривать наш литератор. А в специальных случаях добавлял ещё одну поговорку: «Только покойник не ссыт в рукомойник!». И никогда ещё на моей памяти Петрищенко не разговаривал таким покорным тоном.
     Марк что-то скомандовал вполголоса, один из Гнеев рявкнул, и они синхронно ткнули пленника мечами в живот. Верзила чуть отступил, поднявшись на порожек и ещё ниже пригибая голову, закутанную так, что наружу торчали только очки.
     — Что же мне — под себя, а, мужики? — спросил он обиженно, не переставая переминаться.
     — Никанор? — спросил я, всё-таки засомневавшись. (Не так уж много у нас в городе очкастых верзил).
     Верзила поднял голову, стукнулся о притолоку и присел.
     — Уй... — жалобно сказал он, щупая макушку и одновременно протирая очки уголком грязного одеяла. — Чуть не сикнул!
     Гнеи заржали, опуская мечи, — и это было ошибкой, потому что верзила таки оказался Никанором.
     В следующую секунду один из Гнеев сложился пополам и выронил меч, в свою очередь хватаясь за причинное место, а второй, барахтаясь в одеяле, перелетел через столик и врезался в Марка, опрокинув его вместе с креслом. Марк ударился затылком о паркет и замер.
     — Селюха, мать твою! — орал Никанор, одной рукой пытаясь поймать очки, а другой нашаривая на полу меч. — Я же тебе говорил: сиди дома!
     Вот теперь он был действительно похож на Никанора: двухметроворостая костлявая громадина, непредсказуемая в своих стремительных движениях, казавшаяся многорукой, многоногой и многосуставчатой. Подобрав меч и выпрямляясь, он успел совершить массу новых движений: сунул очки в задний карман трико, ещё раз пнул корчащегося и громко кряхтящего Гнея, выдернул из телевизора и бросил мне на колени короткое тяжёлое копьё, поднял журнальный столик за ножку и, повернув, обрушил его ребром столешницы на второго Гнея, придавившего Марка.

     — Где ихние плащи? — орал он, хватая с серванта два шлема и нахлобучивая один из них мне на голову. — Селюха, не сиди столбом! Где они плащи повесили, ты видел?
     Я не видел, где они повесили плащи, хотя и предполагал, что в прихожей. Мне было не до плащей: я был слишком занят и ощущал острую нехватку конечностей. Здоровой левой рукой поправляя шлем, надетый задом наперёд, я краем глаза наблюдал, как слабо шевелится Гней под сломанным журнальным столиком. Почти не действующей правой я старался удержать на коленях копьё и собрать рассыпающиеся листочки рукописи. А едва я попытался встать, нога моя скользнула не то по надкушенному банану, не то по колбасе. Я чуть не вывихнул колено и снова упал на диван.
     Никанор поправил на мне шлем, сорвал со спинки дивана и надел мне на левую руку щит, ухватил меня за шиворот, рывком поставил на ноги и развернул в сторону прихожей.
     — Там? — спросил он. — Плащи там, Селюха?
     — Н-не помню, — сказал я и покосился на Марка. — Не заметил... Кажется, там.
     Марк лежал неподвижно, ничком, чуть в стороне от второго Гнея, зажатого между опрокинутым креслом и столиком. Гней слабо ворочался и постанывал, а Марк... Марк был совершенно неподвижен. Чтобы выйти в прихожую, нам придётся перешагивать через его труп... Или он просто потерял сознание? Его правая рука была неловко подвёрнута под живот, а в сантиметре от безвольно откинутой левой валялся меч второго Гнея.
     Никанор пристально посмотрел на меня, потом, близоруко щурясь, — на неподвижного Марка.
     — А ля гер ком а ля гер, Селюха, — вздохнул он. — Пошли! — Похлопал меня по плечу, взял со спинки дивана ещё один щит и шагнул через голову Марка.
     Только теперь до меня наконец дошло, и я крикнул:
     — Никанор! — но было поздно: внезапно оживший Марк ухватил Никанора за пятку и повернул.
     Все происходило, как в плохом боевике.
     Ещё не затих множественный грохот Никанорова падения, а Марк уже стоял на ногах, вооружённый двумя мечами — Гнеевым и своим. Никанор, оскальзываясь на щите, цепляясь за дверь и упираясь мечом в паркет, силился подняться, козырёк шлема падал ему на глаза. На лестничной площадке натужно загудел лифт, и было не исключено, что это возвращался Савл... Я размахнулся, превозмогая боль в правом плече, и что было силы бросил копьё в Марка. Небрежно отбитое, оно вломилось в пульт музыкального центра. Хрустнуло, зазвенело, посыпались искры, едко завоняло жжёным пластиком.
     Никанор избавился наконец от шлема, бросил меч под ноги Марку и осторожно, придерживаясь за косяк, уселся на щит.
     — Всё, мужики, — проговорил он, морщась и поглаживая правую ступню. — Всё, пока что я — пас... Весёлые вы ребята! Вот уж не думал, что сумею таких сочинить. На свою же голову...
     Это было очень странное заявление, но тогда я пропустил его мимо ушей. Меня гораздо больше беспокоило то, как римляне отреагируют на нашу попытку убить их. Скидок на обездвиженную руку уже, наверное, не будет...
     Снаружи зарычали и грохнули, распахиваясь, дверцы лифта, послышалась разноязыкая ругань, зашаркали по кафелю шаги.
     Марк поспешно наступил на меч, брошенный Никанором, и огляделся. Я тоже огляделся, стараясь не встречаться с ним глазами, положил щит на диван, присел на корточки и стал собирать Никанорову рукопись.
     Музыкальный центр, стоивший полтыщи баксов, догорал. Первый Гней сидел на корточках рядом с балконной дверью, зажав руки в паху, и мерно раскачивался, но уже не кряхтел, а громко выражался по-латыни. Второй Гней, постанывая, тужился скинуть с себя журнальный столик. Ему это удалось, он закричал от боли, до скрипа сжал зубы и затих, дыша мелко и часто.
     — Рёбрышки!.. — сочувственно и со знанием дела сказал Никанор. — Хлипкая кость. Меня вот в ту зиму пешнёй на рыбалке перетянули, так я...
     Он не договорил, потому что за его спиной, в прихожей, стало тесно и шумно. Чей-то очень знакомый голос ругательски частил на смеси медицинской латыни и чалдонского диалекта, а жирный голос Савла лениво отругивался. Потом кто-то необъятный и бессловесный, с дряблой и потной физиономией, втиснутой между норковой шапкой и поднятым воротом шубы, нарисовался в проёме, но тут же был отодвинут Савлом в сторону кухни. Этого перепуганного борова я, кажется, тоже знал... Ругатель замолчал и, яростно сопя, завозился в прихожей — видимо, раздевался.
     Савл вдвинулся в проём, оглядел поле битвы и моментально отреагировал: ухватил Никанора за волосы и приставил лезвие меча к его горлу.
     — Э! — напряжённо произнёс Никанор. — Порежешь, дурень!
     Ругатель за их спинами возмущённо завопил, требуя прекратить безобразие и дать ему возможность работать. Марк тоже рявкнул, и Савл воззрился на него. Несколько секунд римляне смотрели друг другу в глаза. Наконец Савл безразлично пожал плечами, убрал меч и помог Никанору подняться. Я тоже поднялся, скручивая рукопись в трубку. Никанор ни при каких обстоятельствах не любил терять рукописи... Ругатель протиснулся в комнату и обрушил свою двуязыкую ругань на Марка.
     Городок наш маленький — всего сорок две тысячи по последней переписи, — и оказалось, что ругателя я тоже знаю. Это был Виктор Семёнович Кан, главный хирург медсанчасти. Савл, наверное, выдернул его прямо из операционной, потому что на хирурге был серый, с завязочками на спине, халат, без единой складки обтягивающий его прямоугольную приземистую фигуру, и такая же шапочка на кубической голове, а на ногах — мягкие войлочные туфли, которые он всегда носил в больнице. Из-под халата были видны тоже серые, когда-то модные, «варёнки» с пузырями на коленях. Руки Виктор Семёнович держал перед собой, растопырив короткие пальцы — не то собираясь вцепиться в горло вооруженному легионеру, не то просто опасаясь запачкать,— и ругался долго и разнообразно. Я и не подозревал, что мёртвые языки могут быть настолько выразительными...
     Молча послушав и покивав, Марк сунул один из мечей в ножны, крепко взял хирурга за короткую шею и сдавил. Когда тот замолчал — скорее от неожиданности, чем от удушья, — Марк задал ему вопрос и ослабил хватку.
     — Варвары, — просипел Виктор Семёнович, ворочая шеей и всё так же держа руки на отлёте. — Олигофрены... Вы меня зачем сюда привели? У меня сотни раненых!
     Марк снова сдавил его горло и повторил вопрос. Виктор Семенович побагровел, задёргался, ухватился было за его запястье, но тут же отдёрнул руку и наконец изобразил что-то похожее на кивок. Тогда римлянин отпустил его и указал мечом на второго Гнея, всё ещё беспомощно распластанного на поверженном кресле.
     — Ну-ну... — задумчиво сказал Никанор. — Шпана шпаной, как я и думал. Гопники с Аппиевой дороги...
     — Ах, оставьте, Никанор Власович, — просипел хирург, осторожно помассировал горло и присел на корточки над вторым Гнеем. — Неужели вы не видели, что в городе творится?
     — В городе? — удивился Никанор. — Я не знал...
     — Я тоже.  — Хирург покивал, привычно и сноровисто расстёгивая кожаные доспехи на раненом. — Я тоже думал, что это что-то вроде маскарада по случаю избрания нового мэра. Господин Велесов любил порассуждать об идеалах Римской республики. Сильное государство, надёжная армия, один закон для всех. Неподкупные трибуны — защитники народа — и мудрые отцы-сенаторы совместно претворяют в жизнь волеизъявления свободных граждан. Бесплатный хлеб для бедных за счёт налогообложения богатых — это он особо подчёркивал на встречах с избирателями. И действительно в конце каждой встречи раздавал хлеб. Не пирожки, не булочки с сосисками, а вот именно хлеб, хлеб как таковой: два-три фургона горячих буханок, только что из собственной пекарни... Не удивительно, что городская Дума сочла позавчерашнее нашествие бесплатным зрелищем после бесплатного хлеба. Никто ничего не успел понять, когда «ряженые» начали обстреливать здание мэрии из катапульт...
     Никанор слушал, разинув рот, и было абсолютно ясно, что предвыборных собраний он не посещал, а все трое суток после выборов просидел дома, сочиняя «Последнее консульство». Если он вообще почтил своим вниманием такой пустяк, как выборы. Зачем бесплатный хлеб тому, у кого холодильник забит колбасой и бананами? Или, скажем, пельменями и халвой, как месяц тому назад. Или изысканным, с плесенью, сыром «рокфор» и банками какао со сгущённым молоком — как после поездки в Кишинев за первым зарубежным гонораром... Никанор был страшно далёк от народа — в отличие от Сёмочки Марголина и Леонида Велесова.
     — Так-так, — проговорил между тем Виктор Семёнович, пробегая быстрыми пальцами по щуплому мальчишескому торсу второго Гнея. Гней то и дело вскрикивал и душераздирающе скрипел зубами. — Сломано у нас рёбрышко-то — и не одно, и лёгкое пробито...
     — Идеалы? — с большим сомнением осведомился Никанор, осмысливший наконец информацию. — Идеалы, конечно, вполне дурацкие, но при чём тут Лёнька Велесов? Он хоть и дурак, но ведь он строительный кончал! Он же древний Рим только по видикам знает, по голливудским боевикам — а тут... Не-ет, не в Лёньке тут дело и не в его идеалах, а в том...
     Но рассказать, в чем тут дело, он не успел. Гней дёрнулся, захрипел и закатил глаза, на губах запузырилась розовая пена...