ДУША РЕБЁНКА.

ДУША РЕБЁНКА.

   Давно крутилась у меня мысль заглянуть в душу своей старшей внучки Анюты. Вот уже который год я наблюдаю за её поступками и словами. И показалось мне, что смог я всё – таки проникнуть в её душу.

   Родители её, как я уже неоднократно говорил, наркоманы. Главное им уколоться, а работа, забота о дочери не второстепенное и даже не третьестепенное дело, а вообще никакое. Сколько я не бился, куда не обращался, что сам не предпринимал, как не изловчался, не хитрил, на испуг брал, на силу, словом, делал разные ходы и делаю, но выбить шприцы из их рук так и не удается. Стал я ожесточаться. Порой злоба пробивает, а от  злобы к ненависти дорожка прямая, а в ненависти и сын уже не сын, а чужак уличный. Неделями ни я к ним, а в ответ  ни они ко мне. Не складываются души, а порознь идут. Надежда, конечно, не оставляет,  и руки безвольно не висят, но не об этом  речь.

   Живёт Анюта (шесть лет ей) практические всё время у нас.  Помощница жены. Как я говорю: подруги неразлучные.  В магазины -  вместе, сумки тоже не порознь. В будни ли, в праздники -  хозяюшка. Да ещё какая. В детской комнате чистота: кроватка убрана, игрушки по порядку, цветные карандаши на полочках. Всё рядком, да ладком. Она любительница рисовать, и в её возрасте рисует неплохо… Присмотрюсь к рисункам, а в них что-то знакомое. Видел где – то…

   На кухне первая.

- Бабушка, а давай – ка что-нибудь испечём. Ты только мне покажи, как, а там я  сама.

   И печёт. А потом и стол накроет. Лучше бабушки. А я  прихваливаю, да похваливаю. И  потому, чтобы подбодрить её, и потому что действительно вкусно. А душа у меня – то не на месте. За  этим внешним видится другое.

   Порой молчит, слова не вытянешь.

- Заболела?

 - Да нет.

   И шмыг, как мышонок,  в свою комнатку.

   Накупим игрушек, одежонки. Приедем домой, словно другой становится. Игрушки не трогает, ничего не примеряет. Сядет и молчит.

- Зачем покупали, - спрашиваю я, -  не нравится?

 - Да у меня всего хватает.

   Молвит и уходит к себе.

   Как-то прошелся я в разговоре с женой по сыну и невестке (на кухне разговаривал), а Анюта в большой комнате рядышком была. Зашел я, а она возле окошка стоит и на улицу смотрит. Нелегко, когда  душа чужая потемки, но свои потёмки ещё хужее.

- Что плачешь?

- Да ты, деда, грозишься маму и папу  из квартиры выгнать.

   Стал я с некоторых пор замечать: то пачка сигарет исчезнет, то  сотенную или пятисотенную не досчитаюсь… Как-то вечером жена вывела собаку прогулять.

А я под душ.  После вышел и заметил: Анюта пачку сигарет в холщевую сумку,  из холодильника колбасу, сыр, из шкатулки деньги, и всё оглядываясь, а потом  с сумкой на балкон. Я незаметно за ней. Она свесила сумку с балкона и бросила в кусты сирени. Вернулась на кухню, прошла в свою комнатку  и засела за рисование. Минут через двадцать выходит и ко мне.

- Деда. Я схожу к маме и папе в гости. Давно не проведывала.

   Хотел было я взвинтиться за сумку, слов для этого ведь много не нужно, язык был бы: не хорошо, так не поступают, попроси, мы не отказываем, помогаем  и прочее, да подумал: только хуже сделаю. Упреками, да моралью   больше её загоню. Схитрил. Ведь порой хитрость  во благо. Начали с тех пор я, да бабушка то полтинник, то сотню на игрушки ей давать.

   Выйдет она  на улицу, а через полчаса возвращается с пустыми руками

- А почему ничего не купила?

- Потеряла.

   Карман в брючатах вывернет и дырку покажет. И сколько в её  брючатах карманов, наверное,  столько и дырок. Не проверял. Придумает то, что я вовек не придумаю.

   Вначале думал я, что родители её учат. Пошел один раз за ней тайком. Стал под балконом. Окно открыто было и услышал: на игрушки деда и баба дали.

   Вот так. Игрушки – игрушками. Нет в её душе места для них, а если и есть, то в уголках незримых и невидимых. Другим душа взрастает. Она ещё не понимает, что мама, да папа наркоманят, что не нужна она им. И если бы я стал ей объяснять, что такое наркоманы, почему мама и папа выжигают жизнь, она, может быть, и поняла бы, и я уверен, что поняла бы, только не приняла бы. И не пытаюсь я порвать её струнку, потому что ожесточились  слова мои, и как бы  не приукрашивал я их, где-то да выглянет угол и оттолкнёт её от меня

   И не думаю я, что в душе её жалость и сострадание. Может быть, и ошибаюсь, но жалость удушлива и  слезлива, уронишь в душу слезу, и успокоишься, да ещё порой  примолвишь поохаюшие, поахаюшие либо  поддакивающие словца,  поступок редко прибавишь, а  сострадание -  словоохотливое, душу замутит сочувствием, а до поступка редко дотянется, на лице изобразится и  зачастую утешениями и пожеланиями  или эксцентричностью отделается. А  думаю, что то, что в детстве  не приобрел,  с возрастом не приобретёшь, а если и приобретешь, то будет оно, скорее всего, показушным и искренностью мимолетней, но  без корня крепкого,  и пока пробиваются  в детские души  любовь и милосердие – милость сердца  - не пропащие мы.