На рыбалке.

НА РЫБАЛКЕ.

   Лет в 14 был я страстным рыболовом и облазил всю речку Кинель в окрестностях посёлка Тимашево. Почему-то тогда мне казалось, что чем дальше от посёлка, тем лучше клёв и крупнее рыба. На самом деле, скорее всего, мне нравилось бывать на новых местах, открывать их для себя.
 
   И вот однажды занесло меня в местечко, которое в посёлке называют Первым огородом. Это километрах в пяти от селак, за горой, которую даже тогда, когда Самара называлась Куйбышевом, тимашане упорно продолжали называть Самарской. Это потому что через неё шла кратчайшая дорога на Самару. Первым огородом это местечко называется потому, что здесь, в заливной пойме реки, в двадцатые годы рабочие сахкомбината организовали первое коллективное подсобное хозяйство по выращиванию овощей.

   Выехал я на заре до выгона стада, когда ещё только чуть брезжил рассвет, в то таинственное время, когда всё давным-давно знакомое кажется каким-то чужим, таинственным, неизведанным и дрожь от утренней прохлады становится сильнее от волнения преодоления этой неизвестности. Кусты, дома, дорога, трава вдоль дороги - всё при этом неестественном утреннем освещении становилось чужим и волнующе враждебным. Это ещё не страх, а преддверие страха, готовность к страху, и мне, трусоватому от природы, доставляло удовольствие это преодоление, наполняющее гордостью сознание собственного Я.
  
   Эта гордость не дала мне права испугаться даже тогда, когда из знакомой подворотни молчаливым чёрным комом выкатилась здоровенная, в половину меня ростом псина и бросилась мне наперерез. Я знал способности этой скотины и знал, что если я хоть чуть-чуть прибавлю скорости, вильну, брыкну ногой или сделаю хоть одно резкое движение, которое эта бестия воспримет как враждебное действие или как проявление трусости, то она, в лучшем случае, начнёт гавкать на всю деревню, хватать меня за пятки и гнаться за мной с полкилометра, а в худшем - молча оторвёт мне полштанины, вместе с половиной ноги. Поэтому, хотя в низу живота у меня всё похолодело, а руки на руле сделались каменными, я собрался в комок, нервы зажал в кулак, приготовился к худшему и поехал дальше.
  
   Псина затормозила в сантиметрах от моего колена, прыжка три-четыре проскакала рядом, остановилась, поворчала для острастки и с чувством выполненного долга, не торопясь, вперевалочку прошествовала к своим воротам. Я в первый раз в этот день похвалил себя за то, что выехал до выгона стада, потому что, не дай Бог, если бы хозяйка, ещё хуже -хозяин, были бы у ворот, то я непременно отведал бы её зубов. Ей же непременно нужно бы было им показать, как она хорошо работает, охраняя их дом и хозяев и недаром хлеб ест. А уж если бы шло стадо и эта скотина налетела бы на меня, то собаки всей улицы, подзадоривая друг друга, гнали бы меня с километр, а то и вовсе обглодали бы пятки. Ну а так она просто показала, кто тут хозяин на улице и, не видя возражений, успокоилась.

   Вот это был уже страх, осознанный, представленный за мгновения в моём воображении в ярких картинках, и преодоление его наполнило моё сознание ещё большей гордостью, хотя прошло немало времени, пока я успокоился и стал что-то соображать. 
Всё ещё содрогаясь от пережитого, я выехал на средину широкой улицы,
чтобы иметь хоть немного времени для приготовления к очередному нападению из подворотни. Я поехал дальше, с тоской сознавая, что ехать по посёлку ещё добрых полтора километра и подворотен на этом пути ещё ой как много.
Но дальше всё прошло без неожиданностей.

   Последние полкилометра улицы имени Ватутина и ещё километра два за околицей дорога шла в гору. Подъём был плавный ,и я преодолел его хотя и с трудом, но не сходя с велосипеда, а за перевалом и вовсе стало хорошо. Дорога пошла со слабеньким уклоном, достаточным только для преодоления трения и сопротивления воздуха. Набрав небольшую скорость, я спокойно, ровно катил по хорошо укатанной после недавних дождей дороге, мимо разорённой дачи помещика Тимашева, мимо Волчьего оврага по опушке леса к Первому огороду.

   Перед огородом был крутой спуск в пойму реки. Здесь нужно было ухо держать востро и не давать велосипеду воли разгоняться, потому что были случаи, когда ребята на великах с неисправными тормозами улетали в кусты и здорово обдирались. Такое бывало нередко, так как ездили мы, в основном, на старой рухляди, на которую взрослые уже стеснялись садиться. Мой "Росонант" не был исключением, и, хотя я его старался держать в исправности, надеяться на его старую втулку заднего колеса можно было с большим трудом.

   Притормаживать я начал в самом начале спуска, потому что резкого торможения мой лисапед всегда терпеть не мог , да и дорога на спуске была покрыта толстым слоем пыли, так что и без торможения можно было перелететь через руль и сломать себе шею.
Пролетев мимо пятистенника управленческого здания, дальше по узкой, в одну колею дороге, я наконец выехал к реке.

   До восхода солнца оставалось ещё минут двадцать. Уже чётко виден был левый берег реки, верхушки травы под ногами, листья на деревьях, но ещё под кустами и в камышах стоял непроглядный, таинственный мрак.
Лёгкий утренничек шевелил густой пар над рекой, и она была похожа на большую кастрюлю с закипающей ухой, в которой судорожно плещется только что запущенная рыба.

   Птицы на разные голоса прямо-таки исходили в экстазе радости жизни и наступающего дня. В лесу стоял несусветный гвалт. Наверху уже все проснулись, а внизу, на земле, всё ещё было в предутренней дрёме. Лягушки, кузнечики, комары молчали, досматривая последние сны. Даже рыба в реке ворочалась как-то лениво и тихо, но мощно. Всё было таинственно и интересно.

   Пройдясь по берегу, я облюбовал заводь под крутым, переплетённым корнями обрывом и сделал пробный заброс. И свершилась мечта каждого рыболова! Буквально через секунду последовала спокойная, серьёзная, без суеты поклёвка, И после двух проб поплавок чуть не на полметра ушёл в воду.
Подсечка - и вот у меня в руке, мотая головой и хвостом, бьётся приличная, грамм на сто пятьдесят сорожка.

   После такого начала было решено, что от добра добра не ищут и что тут-то и надо обосновываться надолго. Держась за корни, я спустился с обрыва почти до воды и удобно уселся на толстый корень, повисший горизонтально.

Второй, параллельный корень пониже, стал опорой для ног. Следующий заброс был таким же удачным, хотя в этот раз пришлось немного подождать. Видимо, моя возня на обрыве и сыпавшаяся в воду земля напугали обитателей заводи.

   За второй поклёвкой пошла третья, такая же спокойная и успешная, и я 
возликовал от сознания того, что недаром вставал в такую рань и ехал в такую даль, полную опасностей.

   Тем временем и на земле и в реке наступало пробуждение. Чаще и резче стала всплёскивать рыба, квакнула первая лягушка, ей отозвалась другая, и вот уже то в одном, то в другом месте реки заорали эти мерзкие твари на разные голоса, видимо, рассказывая друг другу свои ночные сновидения.

   Надо сказать, что всех обитателей реки я уважал и понимал, кроме лягушек. Другие их запросто в руки берут, а одна девчонка так и вовсе при мне целовала в морду, так я не то что в руки брать, но и смотреть на них без содрогания и омерзения не могу до сих пор. Бывало, идёшь по тропке в камышах или в осоке, вспугиваешь их, они прыгают через дорожку с длинной, густой, толстой струёй своих испражнений, и у меня аж скулы сводит от брезгливости. 

   Помню ещё дед Адриан, который если шёл на рыбалку, то только с ночёвой, и только на сома, заставлял меня ловить эту гадость для перетяга. Когда я наотрез отказался ловить их руками, он научил меня ловить их на удочку. Оказывается, лягушки, несмотря на свою пучеглазость, видят плохо. Дед научил меня насаживать на крючок кусочек листа и подносить их к мордам сидящих в воде лярв. Так их пацаны звали. Эти дуры сослепу принимали кусочек листа за муху и, выкидывая свои длинные языки, отправляли лист в пасти. И подсекать даже не надо было, а просто тащить её из воды.

   Так я их ловил, и не прикасаясь к ним, а прямо так, на крючке,болтающуюся на удилище, тащил к деду, чтобы он их снимал и пускал в «живочницу». Это такое цилиндрическое ведро для живцов, в мелких дырках и с крышкой. Его привязывают к лодке, через дырки постоянно поступает свежая вода, и живцы долго живут, пока не понадобятся для насадки.
Так вот , такое отношение к лярвам у меня и до сих пор, а тогда, по молодости, было ещё острее. 

   И вот сижу я на корне, весь сам из себя такой сосредоточенный, ловлю, тихо-мирно сорожняк, а вокруг жизнь бьёт ключом изо всех щелей и закоулков.
К хору птиц присоединились кузнечики. Лягушки то там, то здесь хором надрывают свои мерзкие глотки. Камыши дёргаются от течения. Солнце поднялось, но ещё нежарко. В общем, идиллия, да и только.

   И вдруг, небывалое дело, на обрыве, прямо над моей головой, как-то по- особенному, по-дурному, заорали лягушки. Только я успел подумать о том, что это они, дуры, делают на сухом, песчаном, покрытом редкой мелкой травой обрыве, как тут что-то брызнуло мне на голову и в лицо,и на колени мне шлёпнулась лярва в добрых пол-лаптя величиной. Поняв, что это она меня обгадила своей мерзостью, от её старого, бородавчатого, ужасного вида у меня сознание отключилось. Я забыл, что сижу на отвесном обрыве, на корне, можно сказать, «на честном слове», что под ногами у меня одна вода. Автоматика сработала. Я выпрямился, как струна, чтобы стряхнуть с себя эту гадость, и вместе с ней, удилищем, куканом, насадкой и в одежде грохнулся в воду.

   Заводинка, как я и ожидал, была довольно глубокой. Над головой было с полметра воды, когда я ткнулся ногами в дно. Ладно ещё, что в воде в то время я себя чувствовал как рыба. Бывало, Кинель переныривал. Оттолкнувшись от дна, вынырнул, отдуваясь и матеря проклятую лярву за то, что не могла найти более подходящего места для своих прыжков, и себя, за то что дал мозгам выключиться.

   Течение отнесло меня вниз. Я поймал все свои причандалы, подыскал подходящее место для того чтобы удобнее вылезти, и выбрался на берег. Пока отжимал одежду, я всё слушал лягушачий хор на том обрыве, который становился каким-то всё более напряжённым, каким-то особенным, нехорошим. С удилищем в правой руке и со всеми пожитками в левой, стараясь не шуметь, я направился к тому обрыву.

   То, что я там увидел, заставило меня замереть на месте. Такого мне ещё никогда не приходилось наблюдать.

   На песчаной полянке, поросшей низкой, редкой травой, в центре круга из разнокалиберных лягушек, в позе возбуждённой кобры стоял двухметровый уж. Его раздвоенный чёрный язычок почти постоянно трепетал, высовываясь из пасти сантиметра на три. Глаз его мне не было видно, точнее, я видел только его левый глаз, потому что он был ко мне в три четверти, но и в этом видимом под углом глазе читалась жуткая сосредоточенность и сила. Туловище лежало на земле без движений, застыв зигзагом на земле, и только самый кончик хвоста мелко-мелко дрожал, как будто от неимоверного напряжения всего его тела.

   Лягушки сидели перед ним идеальным кругом, причём, перед головой ужа круг был тесным, а к кончику хвоста он редел. Орали они все дурными голосами и, что интересно, не раздувая резонаторов. Сидели они неподвижно, и только одна бледно-зеленая, травяная, средних размеров лягушонка пятилась задом, неестественно вытягивая задние лапы назад и вроде бы упираясь ими, чтобы оттолкнуться и ползти вперёд, но лапа вдруг подгибалась - и лягушонка медленно приближалась к ужу.

   До сих пор не жалею того, что я сделал дальше. Травяные лягушки - редкость в наших краях, и мне почему-то стало обидно, что этот уж - гурман выбрал не какую-нибудь речную лярву, а это миниатюрное, приятного бледно-зелёного цвета создание. Когда до головы ужа бедной лягушонке оставалось сантиметров тридцать, я наклонил удилище и легонько стукнул ужа по голове кончиком подсечки.

   Мне показалось, я услышал вздох облегчения. Наступила гробовая тишина. Уж, зло глянув на меня,  припал головой к земле и быстрой черной молнией ринулся в кусты. Лягушки мгновенно прыгнули в разные стороны, как будто их и не было, а спасённая мной красавица ещё с минуту сидела, перебирая задними лапами, как будто вправляя вывихнутые суставы, а потом мелкими прыжками запрыгала подальше то злополучной полянки.

   В тот день я вернулся домой с богатым уловом, но дороже пойманной рыбы была подсмотренная сценка из жизни природы.