Сочинитель (продолжение)

           начало       http://maxpark.com/community/4707/content/2612392                                   

                                                     Часть вторая

«И всё же, есть какая-то напрасность
в единоборстве с собственной судьбой.
Всего ценнее в этой жизни праздность,
 а вовсе не победа над собой…»

                                                                 1.
  
  Олег устало смотрел на монитор компьютера. Усталость граничила с растерянностью. Растерянность с неудовольствием, а неудовольствие с неудовлетворённостью. 
Повесть не сочинялась. Не писалась она. Никак не получалось ощутить тот кураж, который необходим при сочинительстве. О, этот кураж! Удивительное чувство, когда где-то в лобных долях мозга пропечатывается уже готовый текст, успевай только попадать в клавиатуру, записывая его. Текст возникает целыми абзацами, и не нужно думать о связности всего сочинения, всё получается само собою и удивляешься  после прочтения, что и сюжет сплёлся и написано складно, хотя не напрягался, не редактировал, не вымучивал фраз, не пытался выразиться поумнее, всё складывалось спонтанно и лучшим образом, так, что и переделывать не надо…  
  
  А эта повесть не шла. Сначала-то возникло ощущение лёгкости и необременительности, но потом оно ушло и приходилось не записывать, а именно выдумывать. Сюжет, который с самого начала показался интересным, наскучил,  и непонятно было,  куда его развивать и надо ли развивать вообще. Какие-то странные персонажи возникли сами собою. Некто лысый, потерявший память. Не то спелеолог, не то альпинист, тоже потерял  память, но, встретив лысого, слегка прозрел. Потом ещё тётка какая-то, к делу не относящаяся, появилась. Её куда пристроить?  Можно было бросить это занятие, но жалко было уже написанных страниц. Их-то куда деть!? Отложить?  Дать настояться, как  браге, чтобы перебродили мысли, запыхтели, да и полезли наружу, приподнимая крышку? 
И ещё этот чёртов интернет, который отвлекал! Динькало в колонках, начинало алеть окошечко-пиктограмма в верхнем правом углу монитора, оповещая, что некто оставил комментарий  или написал новое сообщение, и надо было отвечать, участвовать в дискуссии. Можно было и не отвечать и не участвовать, но всегда ведь участвовал и отвечал, так почему теперь нет? 
И  мысли причудливо прыгали по темам, не давая сосредоточиться на повести. 
Теперь Олег начал понимать писателей, которые бросали насиженные рабочие места и устраивались работать кочегарами, ночными сторожами и стрелками ВОХР. Теперь он их начал понимать. Всё же для сочинительства одиночество необходимо.  Да, что-то написать можно либо глубокой ночью, либо в кочегарке, когда никого нет, и не предвидится. И чтобы никаким интернетом и не пахло!
Хорошо ещё  писать в собственном кабинете с видом на море или сосновый бор, но для того, чтобы появился такой кабинет, сначала несколько лет нужно писать именно в кочегарке, что, однако же, не гарантирует появления личного кабинета. Писательство не гарантирует ничего, в принципе. Даже и регулярных обедов оно не гарантирует. 
Вот столяр рано или поздно продаст талантливо сделанный табурет, а писатель может никогда не продать самую талантливую повесть. Реалии таковы, что табурет значительно нужнее, чем любая повесть. 

«Надо переменить обстановку, - подумал Олег».  И переменил. Для этого он просто вышел из дома. 

Гулко бумкнула подъездная дверь, наподдав его по коленке, ничейный кот равнодушно, с прищуром, посмотрел на Олега и отвернулся. 
 Только что прошедший дождь, затемнил влагою асфальт, но уже испарялся, наполняя воздух тем запахом, который бывает только после весеннего дождя и никогда больше. Особенно если это первый весенний дождь, тогда этот необыкновенный запах ещё полузабыт после зимы и чувствуется ярко и остро.  
Весна пришла. Не быстро пришла. Не мгновенно, как это бывает. Не конкретно, как-то она пришла. Вяло, неискренне, вразвалочку. Нехотя пришла, без энтузиазма. Поманила коварно. Посулила своё пришествие, да и остановилась раздумчиво. Не то продолжать, не то воздержаться. А уже разделся народ. Хочется тепла местным жителям. И женщины в туфлях и чулках выставляют напоказ, посиневшие от холода, голеностопы. И, бодро шмыгая носиками, маршируют по улицам, цокая каблучками. Ветер взбивает причёски, сводя на нет все усилия доморощенных стилистов. Но блестят глаза. Но мысли набекрень. Ожидание чего-то необыкновенного. Вот будет! Вот свершится! Что будет? Что свершится? 

 Олег неторопливо закурил, разом уничтожив все весенние запахи, оставив только запах табачного дыма. Он всегда вот так закуривал – неторопливо. В каком-то фильме Олег увидел, что главный герой чиркает спичкой, но не подносит её к сигарете, а заканчивает начатую фразу и только потом прикуривает. Увидел,  и так ему это понравилось значительностью и какой-то уверенностью, что он перенял эту привычку и закуривал всегда неторопливо.  Он и курил-то, пожалуй, только потому, что это казалось ему красивым и помогало в общении. Очень тяжело общаться некурящим людям, когда им не очень есть о чём разговаривать. Курильщик может затянуться, стряхнуть пепел, закурить новую сигарету,  скрывая отсутствие интереса к разговору, а некурящему – хочешь, не хочешь, надо выдумывать новые фразы, часто пустые, если даже не глупые. 

  А город жил! Краснел кровлей, топорщился  антеннами, стоящими на зданиях, почёсывал небосклон телевышкой, стёклами блестел, и создавалось ощущение его самодостаточности и полного равнодушия к населению. Город  по утрам заглатывал людей, загонял их в кишечник улиц, проспектов и переулков, а вечером испражнялся ими же, но уже уставшими, выпитыми до донца хлопотливой ежедневностью. Люди построили этот город, они создавали его для себя, но спустя время было уже непонятно – город для людей или люди для города.  Город – бездушное животное, сильное как раз своею бездушностью и равнодушием. 
И столько люди придумали профессий, для того, чтобы сохранять, содержать и украшать город,  что приходила в голову мысль о природном слабоумии самого существа – человек.
А сколько профессий сопутствующих! Таких, что и применить-то не к чему. 
Вот, к примеру, Олег – писатель. Он писал и издавал свои книги. Хотя нет, издавали-то другие. Издавали издатели. Вот ещё одна из нелепых профессий - издатель! 
 А он (Олег)  книги – писал. Ну не глупо ли!? Не писал он их, он их сочинял! Просто садился и  из мозговых извилин, из подсознания, из неясных и смутных сведений, а иногда и просто из ниоткуда, сочинял тексты. Олег и называл себя – сочинитель. Никогда и никому не говорил он, что его профессия писатель, поскольку полагал это название неверным. Вот сочинитель – это верно!  Впрочем, хоть писатель, хоть сочинитель, хоть ещё как назови, а профессия весьма сомнительная. Вот, к примеру, бочар (или бондарь?) сделает бочку, так она непременно кому-то пригодится, хоть под вино, хоть под навоз. А рассказ? Повесть? Или, паче чаяния, роман? Пригодится ли? Возможно только в качестве бумаги туалетной, в случае крайней нужды…хотя тоже применение!  Или вот столяр изготовит табурет…впрочем,  про столяра сегодня уже думалось.

  Олег, слегка расстроенный однообразием своих мыслей,  неторопливо зашагал по улице, пытаясь подметить и запомнить поведение людей, ситуации, которые могли бы пригодиться в сочинительстве, но не подмечалось, не запоминалось. Мозг пустовал, он безмолвствовал, находя наслаждение в простом созерцании, в праздности и отдохновении. Вполне возможно, что именно это и было сейчас необходимо – праздность и отдохновение.
На пересечении улиц «Октябрьская» и «Чернышевского», Олег привалился к стене покрытой  розоватой штукатуркой и снова закурил. 
Тротуар прохожими не изобиловал. 
Несколько человек стояли у двери сбер.банка, трое переходили дорогу и в нескольких метрах от Олега разговаривали молодой мужчина и вертлявая гражданка лет сорока. Всего разговора Олег не слышал, но после гражданкиной фразы: «так ведь разрешили», мужчина помертвел лицом, телом обмяк и свалился на тротуар, стукнувшись головою о бордюр. Гражданка же, перешагнув через упавшего, скорым шагом направилась через проезжую часть. Её немедленная ретирада выглядела странновато и смахивала на бегство. 

Олег, понимая, что делать необходимо хоть что-то, попытался выудить из памяти любые  медицинские сведения. Выудилось следующее: «кубитальный катетер», «подключичная вена», «тахикардия» и «пирамидон». Понимая, что этих сведений, мягко сказать, недостаточно, Олег, тем не менее, скорым шагом отправился к упавшему, вознамерившись немедленно его спасти, или уж, на худой конец, вызвать «скорую». Но ничего не понадобилось. Упавший самостоятельно поднялся, беспокойно осмотрелся и уселся на корточки у стены, обхватив плечи руками. 

                                                            2.
   
    Олег подошёл к упавшему и склонился над ним, чтобы узнать, не нужна ли какая-либо помощь, но тот спокойно и вполне осознанно посмотрел на него и протянул руку для рукопожатия.
- Меня Кирилл зовут, а тебя?
- Олег.
- Ты кто?
- Я сочинитель.
- Писатель что ли?
- Ну я бы так не сказал. Просто сочинитель.
- Интересно почему? Почему это все говорят – писатель, а ты бы так не сказал? Ну хорошо, ты сочинитель. И что же ты сочиняешь?
- Разные тексты. 
- К утренникам в детском саду? Что значит – тексты? Какие тексты, в форме чего тексты? Повести, рассказы, эссе, басни? Что?
- Ну, большей частью рассказы.
- Значит так и говори – я писатель, сочиняю рассказы. Печатаешься?
- Печатаюсь.
- В журналах, в газетах? В сборниках? Отдельные книги есть?
- Да, во всём перечисленном. И книги есть.
- Почему же тогда ты не называешь себя писателем? Я вижу в этом какое-то изощренное кокетство. Тебе полагается, каждый раз, когда ты называешь себя сочинителем, робко взмахивать ресницами. Что вы за народ такой – творческие люди? К чему это жеманство? Водитель называет себя водителем, врач врачом, а ты писатель, ты пишешь рассказы, это твоя профессия. Ты пишешь хорошие рассказы?
- Ну видишь ли…
- Не вижу, не буду видеть,  и видеть не желаю! Если токарь выточил хорошую, правильную деталь, то он так и скажет и никто не убедит его в обратном, поскольку им были соблюдены все размеры и правила изготовления. Он профессионал и знает своё дело. И я просто спрашиваю, знаешь ли ты дело, которым занимаешься? Итак, ты пишешь хорошие рассказы?
- …да.
- Но пауза была! Зачем лукавить, если ты полагаешь свои рассказы хорошими? Ведь ты несёшь свои произведения в издательство, потому что считаешь их достойными прочтения другими людьми, так почему же непременно нужно стесняться собственного труда!?
- Но ведь нельзя так! Рассказы нельзя сравнивать с…кулебякой, которую вкусно приготовили! 
- А почему это нельзя!? И написать можно вкусно. И добротно тоже можно написать. Представь – сделал столяр табурет, не какой-то там колченогий уродец, а крепко сбитый, ладный, устойчивый, пахнущий свежими стружками табурет. Хорошо же ведь сесть на такой табурет?  Да, сесть задницей! Но табурет именно для этого и предназначен. Сесть, зная, что не свалишься и не прищемишь себе ляжки. Хорошо! Сесть и чувствовать, как расслабляется тело после долгого стояния, либо ходьбы. Чувствовать, как уходит усталость, и испытывать мимолётную благодарность к неизвестному столяру.  
А если читаешь интересно написанный, грамотный, увлекательный рассказ, то испытываешь двойное чувство благодарности к профессионалу, сочинившему его, ведь мозги-то поважнее задницы будут. 
- Ну не знаю. Не приходило мне в голову сравнивать рассказы с табуретами. А с чем тогда можно сравнить стихи? С ложками? 
- Не вижу иронии! Ты попробуй сначала вырезать из корявой деревяшки ложку – гладкую, ухватистую, сверкающую лаком! Попробуй, а потом говори.
- А пусть попробует столяр сочинить стихотворение!
- Обиделся? – рассмеялся Кирилл. – Это ты зря. Хорошему столяру и в голову не придёт сочинять стихи. Ему достаточно табуретов. Это тебе обязательно захочется плести макраме или вырезать ложки, а может быть и лукошки делать, а столяр понимает, что ему дано то, что он имеет. Это у тебя день начинается с сомнений и ими же и заканчивается. А ему некогда, ему работать надо.
- А я, выходит, не работаю!?
- И сколько страниц в день ты пишешь?
- Как это? Что значит сколько? Не знаю. Пишу, пока пишется. Пока мысли есть, пока вижу сюжет.
- Ну так какая же это работа!? Это хобби. Для удовольствия. Работа – это когда ты обязан ежедневно крутить гайки или укладывать асфальт, даже если тебе этого не хочется. Взяли вы, писатели, моду сваливать всё на вдохновение и творческий порыв. 
- А как же без этого!?

Нет, ты чего-то не понимаешь!
- Это ты чего-то не понимаешь. Вот скажи, на какие деньги ты покупаешь хлеб, носки и мыло. Чем оплачиваешь жильё и одежду?
- Мне платят за публикации.
- То есть ты живёшь литературой! Это твоё ремесло! И прекрати корчить из себя целочку валдайскую, имеешь профессию – изволь соответствовать. Есть люди, которые живут не литературой, а ДЛЯ литературы, работая при этом шорниками, кочегарами и генеральными директорами, не важно кем, вот они могут ссылаться на вдохновение и творческий порыв. Писательство для них – это болезнь, наркотик, порою хуже героина, а ты зарабатываешь деньги писательством…а исхалтуриться не боишься? На заказ писал?
- Я писал на заказ, но заказывают только тему, а превращаю её в слова я. И превращаю так, как видится мне.
- Нет, значит ты не писал на заказ. Если мастеру заказывают стул зелёного цвета, то он не имеет право сделать его красным. 
- Но ему могут заказать просто стул.
- Могут, но это не вполне заказ. То есть – это заказ, но я имел в виду немного другое. Ну вот были у тебя заказы такие, чтобы ты в рассказе упомянул восемь раз «Иван Петрович», четырнадцать раз «швейная фабрика имени Красных командиров» и семь раз «Аглая Васильевна»? 
- Нет, таких заказов у меня не было.
- Тогда выходит,  творчество твоё идёт вполне успешно. - Кирилл поёжился, от внезапно возникшего телесного неуюта и беспокойно начал оглядываться вокруг, словно кого-то разыскивая.
- Случилось что-то? – спросил его Олег.
-  Ничего не случилось. Ничего. Почему непременно должно что-то случиться? А разве не может быть, чтобы и не случилось ничего, а всё и вокруг и внутри указывает на то, что всё же что-то случилось? Не бывает у тебя неосознанного беспокойства? Совсем неосознанного. Иногда случается муть какая-то в обозрении пространства. Не то косить ты начал, не то двоится у тебя в глазах. А может это мысли косят и двоятся? Слишком резко мысли меняют направление, и мысли последующие начинают стукаться о предыдущие. Бумс! – Кирилл поднялся и, не обращая больше внимания на Олега, отправился к соседнему дому, открыл дверь и вошёл внутрь.

Олег вроде бы и смотрел Кириллу  вслед, а не успел заметить в какую именно дверь он вошёл. Дверей было пять. Все пять были покрашены темно-зеленой масляной краской. Покрашены они были многократно и небрежно. Краска слоилась и местами уже облезла, обнажая творчество предыдущих маляров. Предыдущие маляры были, видимо, стеснены в выборе колера и тоже красили двери темно-зеленой масляной краской. Зелёный цвет и чешуйчатость придавали дверям вид неведомых плоских рептилий. Олег решил, что должен найти Кирилла и пошёл следом. 
Не зная, за какой именно дверью скрылся  Кирилл, Олег открыл крайнюю справа и вошёл. Вошёл и понял, что не было никакой разницы, в какую именно дверь входить, поскольку все они вели в одно помещение – большое и гулкое. То, что снаружи выглядело, как жилой дом с пятью подъездами оказалось не то заводским цехом, не то мастерской. Цех был абсолютно пуст, но слышен был какой-то звук, не то гул толпы, не то  шум от работы механизмов, но ни толпы, ни механизмов видно не было. Звук отдавал в голову,  и уже начинало казаться, что он и есть в голове, а снаружи  звука-то и нет никакого. Постепенно к звуку добавились вспышки света, словно неподалёку заработал гигантский стробоскоп. Вспышки непостижимым образом смешались со звуком воедино, образовав какую-то новую субстанцию – «звукосвет». Звукосвет становился всё ярче и громче, пока не достиг таких пределов, которые выдержать уже не было возможности. Олег обхватил голову руками, упал и потерял сознание.

                                                               
                                                               3.

   Очнувшись, Олег обнаружил себя в комнате, напоминающей больничную палату. Скорей всего это и была больничная палата, но в минималистическом стиле. Не было никаких стоек с капельницами, прикроватных мониторов или прочих штукенций, которым положено находиться в больничных палатах. Ничего этого не было. Была кровать, стул у кровати, окно и дверь. Даже тумбочки не было. Стены, пол и потолок были окрашены серой краской с разными оттенками – потолок светлее стен, а пол темнее. 
Олег встал, подошёл к двери и толкнул  её, но она была заперта снаружи. Ясно было, что заперта она именно снаружи, поскольку изнутри на двери не было ни замочной скважины, ни даже дверной ручки. 
Олег сел на стул (он оказался привинченным к полу) и попытался понять, что происходит.

« Итак – я в комнате, похожей на больничную палату. Окно на две трети закрашено краской,  и понять, что находится снаружи невозможно. Дверь заперта. Я чувствую себя неплохо. Ничего не болит, голова не кружится. Не тошнит. Меня зовут Олег, я писатель. Пишу повесть. Пишу я её дома, а здесь я оказался потому, что…а чёрт знает, как и почему я здесь оказался! 
Пишу повесть…писатель…устал, вышел пройтись…»

Тут Олегу сделалось нехорошо. Он вспомнил. Вспомнил, что начал писать повесть о том, как некий человек (альпинист?) спускался вниз по какому-то тоннелю (шахте?) и упал вниз. Ещё был кто-то лысый и баба мёртвая. Мёртвая, но ходила и разговаривала.
Вспомнил Олег и то, что прогуливаясь по городу, он встретил и альпиниста этого и бабу…мёртвую. 
Всё смешалось в голове. Как могло оказаться так, что персонажи, придуманной им повести, гуляют по городу!? Или повесть не придумана? Или она вовсе и не повесть, а самая, что ни на есть реальность? 
Перед глазами закружились – альпинист, баба и табуретки. Табуретки были светлого дерева, пахли сырой сосной, но они были – книги. Табуретки были разного размера. Большие – это романы, поменьше - повести, а совсем маленькие табуреточки были стихотворениями. Неясно было, как могут обычные табуреты быть ещё и книгами, но именно так оно и было. Не было у табуреток ни страниц, ни обложек, однако было понятно, что их можно читать. И по качеству исполнения табуретки были разными, одни ровные и чистые, а другие корявые и заскорузлые какие-то, не мастеровито сделанные, не качественно.  Дрянь, а не табуретки.
« Может быть, и мои рассказы вот такие же корявые и невнятные, - подумал Олег, уже принимая за истину, что табуретки и литературные произведения – это одно и тоже».
Он встал, подошёл к окну и попытался понять, как оно открывается, но открыть окно не было возможности – ни ручек, ни шпингалетов на окне не было. Тогда Олег попробовал выбить стекло, но только разбил руку в кровь. 
Беспокойство овладело им. Овладела неясная тревога. В комнате не стало прохладней и сквозняков никаких не возникло, но захотелось закутаться в одело с головой, только бы спрятаться, избавиться от этой тревоги. Тревога не имела какой-то явной аргументации, она просто была и всё. Появилось предощущение событий, могущих произойти, но произойти не обязанных. 
Страх  пружинистой субстанцией разместился где-то ниже желудка, постепенно заполняя собой кишечник. Страх, как большой тёмный глист шевелился внутри организма, касаясь внутренностей своей холодной скользкой спиной. 
Паническая атака овладевала разумом и телом, хотелось закрыть глаза, но только так, чтобы не открывать их уже никогда. Закрыть глаза, зажмуриться сильно-сильно, до возникновения мелькающих мушек, до обморока, только бы избавится от этого страха. Только бы избавиться.

Олег лёг на кровать и, притянув колени почти к подбородку, застыл в позе эмбриона. Захотелось убежать. Но убежать захотелось не физически, гулко топая по полу, а душевно убежать. Убежать мыслями. Сделать так, чтобы совсем не было никаких мыслей. Чтобы в голове возникла успокаивающая пустота. Некое безэмоциональное пространство, безвкусное, но тягучее, как патока. Захотелось назад в околоплодные воды. Да хоть к дьяволу, только бы избавиться от ледяной руки, которая сдавила кишки! 
Олег попытался считать от тысячи до единицы, попробовал думать о чём-то тёплом и приятном, но тщетно. Избавления не было. 
Всё смешалось. Всё! Олег уже перестал понимать, где именно находится реальность. Да и не реальность даже, а хотя бы мысли где существуют, в чьём мозгу. Или это одни и те же мысли у нескольких человек?  Да хоть взять эти чёртовы табуретки, те которые на самом деле рассказы!  Ведь это он думал о табуретках? Или это альпинист этот, которого ( вспомнил Олег) зовут Кирилл, о них думал? Или они оба думали одновременно?  Но тогда откуда Олег знает, о чём может думать другой человек?
И не может ведь быть никакого другого человека! Не может! Олег сам его выдумал! Он только персонаж повести…но он видел выдуманный им самим персонаж и говорил с ним!

Олег начал тихонько поскуливать, пытаясь таким образом выпустить из себя хотя бы часть страха, который подчинил себе весь его организм. Хотя бы маленькую его часть. Хоть крохотную частичку.

Страх побеждал. Он жил вне зависимости от желаний Олега, вне его воли. Он завладел абсолютно всем организмом. Страх высверливал мозг, от него по рукам побежали мурашки, начали неметь ноги, в желудке сконцентрировался ледяной комок. Внезапно и сильно захотелось в туалет.
Олег с головой закутался в одеяло, его бил озноб. Несмотря на озноб и ледяной холод внутри, он начал обильно потеть. Пот быстро испарялся, а от этого Олег замерзал ещё больше. Казалось, что средоточие всей паники вселенной находится теперь в его теле, что хуже уже быть не может, но нет!

- Соолнышкооо! – раздался голос.
Кто-то кого-то звал. Его звали? Но кто? Никто и никогда не называл его солнышком. И откуда мог происходить этот голос, если комната была совершенно пуста, никого, кроме самого Олега в ней не было? 
- Соолнышкооо! – снова позвал голос.
Голос был женским. Голос был незнакомым. 
Олег выпростал голову из одеяла и оглядел комнату.  Она была пуста. 
- Соолнышкооо! – повторил голос где-то очень близко, настолько близко, что ближе уже и некуда. 
Понимание пришло неожиданно и ошеломляюще. Понимание было, как удар кувалдой в лоб. Неожиданный, с оттяжечкой, с залихватским «хэканьем». 
Голос был внутри! Не было никого ни вокруг, ни за окном, ни рядом с дверью снаружи. Никого, ни единого человека. 
Олег тут же, немедленно, вспомнил все статьи по психиатрии, которые    когда-либо читал. Статей было немного, но вывод из них следовал однозначный – голоса слышат только сумасшедшие. 
«Эге, батенька! – сказал кто-то внутри, - а вы сошли с ума». 
И очень явственно представился облик этого внутреннего сказавшего. Он был остролицым, волосы на голове росли клочками, а на носу красовался какой-то совершенно неприличный прыщ. Прыщ отдавал фиолетовым и выглядел вызывающе. 
Остролицый захихикал глумливо и пропал. 
- Соолнышкооо! – снова раздался женский голос, но Олег уже почти смирился со своими новыми ощущениями и испугался уже значительно меньше.
- Ты кто? – спросил он у голоса.
- Соседка твоя, Катерина, - ответил голос, - неужели не помнишь?
- Почему же ты моя соседка, если ты Кирилла соседка, альпиниста этого?
- Какого такого альпиниста? - удивился голос, - не было никакого альпиниста. Моя квартира напротив лестницы, а твоя угловая. 
- Точно. Моя угловая…но тебя я не помню.
- Ну как не помнишь!? Олежка, ты чего!? Как же ты можешь не помнить-то!? Всего-то год назад у нас с тобой роман был. Да ладно тебе! Не сочиняй! Не помнит он, как же!

И тут Олег вспомнил, что действительно была у него соседка Катерина. И роман вспомнил, который у них был. Бурный роман, со ссорами, со страстными примирениями. Всем романам роман. 
Но только потом делась куда-то соседка его. Исчезла неожиданно, никто и не знал где она и что с ней.

- Катерина, а куда ты пропала? Вроде никуда переезжать не собиралась,  и не стало тебя.
- Так померла же я.
- Как померла? – оторопел Олег, - отчего?
- А убили меня.
- Кто убил? Почему!?
- Так ведь ты и убил. Придушил сначала, а потом расчленил тело в ванной и выносил несколько дней меня по частям в клетчатых сумках. Знаешь, есть такие сумки клетчатые, в которых торговцы товар перевозят. Они хорошие, сумки эти, не промокают и в глаза не бросаются, мало ли чего человек несёт, может купил чего. 
- Бред какой-то!
- Никакого бреда, Олежечка, никакого бреда. Так всё и было. Чтобы не шуметь в квартире, ты не рубил тело топором, а отделял конечности по суставам. Руки и ноги ты вынес одновременно, отвёз за город и утопил в пруду. Туловище с внутренностями ты ночью закопал на кладбище, а голову сбросил в канализационный люк. 

Внезапно Олег поверил всему, что произносил  голос – соседка Катерина это была или кто-то ещё, неважно. Не вспомнил, а именно поверил, до того спокойно и подробно она ему всё это рассказывала.

Олег тоненько и пронзительно закричал от ужаса. Закричал в попытке заглушить голос, находящийся внутри него. Возникло желание выскрести изнутри черепную коробку, вынуть из неё мозг, в котором существовали такие ужасные известия. Вынуть мозг и бросить его в стену, чтобы расплющилось сереньким, растеклось мокрым пятном, и не было больше голосов и действительности, чтобы тоже не было.