Эх, война, война…

- Петрович, давно хотел тебя спросить…

Кирилл наливал уже по второй. После бани деревенская самогонка шла легко, удивительно мягко. Закусывали свежениной, яичница еще не остыла, и еще Кирилл запивал каждую порцию ароматнейшим компотом из черной смородины.

- Что это у тебя за крестик там, за баней? Деревянный? Аккуратный такой, да еще цветочки…

Дед надолго замолк. Он долго смотрел в угол и вздыхал, изредка покачивая головой. Кирилл насторожился, но беспокоить старика не решался. Наконец старик поднял глаза и решительно поставил рюмку для новой порции.

- Я тебе расскажу. Это, брат, история, цельный роман.

- Давай, Петрович, за историю.

- Да, третью положено за любовь, ну а тут как раз самая любовь и есть. Давай!

Выпили. Петрович вытер усы и неспеша закурил.

- Старые дела это… Война… В сорок втором это было. Вернее, началось.

Кирилл тоже закурил и с головой погрузился в рассказ старика. Тусклая лампочка, медленно струившийся под низким потолком дымок, вялая послебанная истома, и Кирилл будто задремал, под хрипловатый голос старика… Петрович повел рассказ, и в гНу, пришла зима. Холода наступили, снегом занесло…

Тут вдруг конюшня колхозная сгорела. Лошадей, которые там были – успели спасти, а амбар – дотла. Ясно было, что не сам загорелся. Комендант тогда местных трогать не стал, но дал приказ усилить патрули.

И через неделю - поймали таки!

Девчонка совсем, лет семнадцать, пыталась сарай на окраине поджечь. Вроде и подожгла, да потушили быстро. Всем миром. А ее поймали. Ну, допрашивали, она - молчит. А приказ есть: поджигателей – вешать.

Ну и повесили ее. На околице дуб старый стоял. Он и сейчас там. Вот, на ветке и вздернули бедняжку. Людей согнали, чтобы при всех.

Раздели ее до белья. Руки сзади связали, петлю на шею – и вперед!

Долго не снимали. Мороз был, январь, она все висела. Потом еще одну поймали, вздернули рядом. Первая уже заледенела, снегом запорошенная висит, ну, и эту туда же, значит, рядышком. Повыше подтянули, чтобы волки не обгрызли. Зимой у нас часто волки по околице шарили. Вот…

А потом сразу троих сцапали. А они ж, все-таки, успели один дом на окраине спалить. Дом дотла сгорел, но поймали всех троих.

И тут полковник немецкий с фронта ехал, раненый. Узнал про такое дело – ага! Приказал тогда он специально виселицу построить, чтобы рядом с базаром, и повесить их голых. Чтобы не повадно, значит… И чтоб не на околице, а здесь, в центре. Чтобы у всех на виду голыми болтались. Злой полковник был.

А базар, он, почитай, вон где был. Тут и ста метров от моей избы. Вот где сейчас ларек, там виселицу и поставили. Добротную. Перекладина на двух столбах. Туда этих девчушек и привезли вечером. Голых уже. С руками связанными.

Мороз был. Народ опять согнали. Девочки бедные, аж сизые все. Трясутся, дрожат. Веревки смерзлись, не гнутся. Ну, повесили кое-как. Девчонки молоденькие, долго дергались, корчились, пока затихли. Раскраснелись, аж пар от них пошел. Народ то стоит, смотрит. И я был, близко стоял.

Вот висят они, невысоко, и парок над ними, медленно так… Голенькие, красивые. Качаются, ветерок волосы шевелит. Головки набок, а лица страшные, выпученные, и языки вывалились, синие… Потом уже дощечку прибили к виселице, что, мол, поджигательницы.

Снимать, хоронить запретили. Сказали, три дня должны висеть, чтобы, для примера. Наутро они замерзли, инеем покрылись. Белые такие, как статуи Римские.

Потом уехал полковник. За околицей немцы снаряд взорвали, сделали воронку. Туда бедняжек и схоронили. И тех, что до сих пор на дубе висели, тоже. Вместе всех и прикопали. Да как прикопали, едва только. Почитай, комьями, снегом только и присыпали. Чтобы звери, значит, не растащили.

Да и плохо присыпали, в тот раз то. Назавтра волки одну из них из ямы и утащили.

Как они раскопали? Волки голодные, конечно, зима…

Так девчонку уволокли чуть ли не за километр. Там ее и нашли немцы потом. По следам. Обгрызенную всю. Волки ноги ей обглодали, попу съели аж до пояса, живот выели, груди. Что осталось то. А лицо, что интересно, не съели. Язык только, что наружу торчал, выгрызли, а так… Скелет один, почитай.

Кости в разные стороны торчат, да ребра белеют. Да… Я видел ее, когда притащили ее потом назад, к яме. Солдат на коне веревкой за голову привязал, и волоком по снегу до ямы дотащил.

Рыжая она была. Как сейчас помню. Волосы, аж красные, да по снегу. Голова, лицо не тронуто, а ниже плеч - кости одни почитай… А глаза целые, открытые, только белые совсем, как замерзшие шарики. Ну кинули ее обратно в яму, засыпали, уже больше комьев навалили, для верности, значит… Вот…

Потом февраль пришел, еще похолодало, да тут и началось. Морозы, стужа! Немцы в тулупы кутаются, народ вообще по домам сидит, не вылазит. А тут начинает гореть! То там, то тут. В рельсу бьют, все, кто в чем, – бегом! Тушить!

Мы – больше тушить, немцы – ловить. Нет, тушить тоже помогали, да… Сразу бочку с водой тащат, к самоходке своей прицепленную. Специально сарай топили, печки сами построили, чтобы вода в бочках не замерзала.

А другие – на конях, санях – и в погоню. И волокут потом их. Ну, что ты будешь делать! Все девчонки молодые, не старше восемнадцати, соплячки совсем! Один раз, правда, уже в начале марта, и женщину приволокли, лет тридцати. Ну, об этом потом.

Ты давай, наливай, не спи. Давай за убиенных девочек. Эх, война, война…

Так вот…

Немцы уже сердиться начали. Правда, серьезного ничего не сгорело, но те постоянно в напряжении. На вторую декаду февраля уже штук десять нахватали. Допрашивают их. Мы с пацанами лазили смотреть. Нам интересно же…

В подвале их пытали, в клубе. Там окошки подвальные ниже уровня земли, если незаметно подползти по снегу… Мы затаимся и смотрим, через окошки едва видно.

Вот они ее разденут, голую за ноги подвесят, и давай лупцевать всем, чем попало. И трубой железной по ребрам врежут, и вожжами отходят, и хлыстом отстегают. Отдубасят ее вот так, потом перекурят, и опять. Кулаками лупят, как грушу.

Один раз мы приползли – смотрим, а они девочку, избитую уже, на столе разложили, и давай ее использовать со всех сторон. Она только мычит, один ее в рот, а другой ей прямо в задницу заправил, и давай… Мы и не знали тогда, что так бывает! Не видали такого раньше, да…

Нас тогда часовой шуганул, мы и драпанули.

Ну, а потом давай их вешать. Народ поначалу сгоняли, а потом уже и перестали.

С вечера мертвых срежут, петли новые развесят. Тех отвезут до ямы, закопают. А новеньких привозят утром на телеге, голых уже, руки за спиной проволокой скручены. Подъедут под виселицу, доску на телегу положат, девчушек на доску поставят, по трое, по четверо, петли им на шеи, и н-ноо! Назад, в комендатуру.

Но часовых, правда, оставляли. Троих. Пока девочки бедные дергаются еще, в петлях задыхаются, эти смотрят. Чтобы наверняка. Ато мало что. Потом курят еще, с час, наверное, потом пощупают. Холодные. И пар перестал. Тогда домой и двигают. А трупы на виселице быстро остывают. Мороз ведь февраль, да...

Правда, мы, пацаны, всегда бегали, когда девчонок вешать везли. В таком возрасте на голых баб тянет посмотреть. Раньше только в бане подглядывали, а тут – вот они. Да еще на виселице такое выделывают, в бане такого не увидишь. То ногами голыми сучат, извиваются немыслимо, то задирают ноги выше головы. Немцы нас не гоняли. Смотри, пожалуйста.

Мы потом уже, как немцы пойдут – подойдем, повешенных пощупаем. Они мягкие еще, но уже прохладные. Только если внутрь палец сунуть, между ног, (я как-то раз попробовал), там тепло еще, и мокро. А языки сопливые висят, глаза повылезшие… Да… Насмотрелся я тогда их.