Колхозное детство Вани Москаля

Колхозное детство Вани Москаля


Родился я в (тогда еще «на») Украине, но на русской печи – вот здесь прошу «вэ» с «на» не путать.

День тот случился вьюжным, лошади не шли, трактор не заводился, а роддом был в райцентре. Да и маме на печке было уютней. К тому же бабушка, четырежды специалист по этим делам, авторитетно намекнула – «Тю, делов-то! Возись с вами туда-обратно.». Мама и сама опыт имела неслабый - старшего моего брата Кольку родила вообще на телеге между Барнаулом и Бийском, называлось то место Эвакуация. Правда, не в январе, а в феврале, но это уже не разница. В нашем случае все тоже получилось славно - на этой печи мы с бабушкой и остались проводить дни, а также вечера и ночи моего детства. По утрам, точнее, между утром и ночью, нас будил стук бригадира в ближнее к нам окошко: - Анька! (это он так на маму) - Сегодня на ферму! Или на парники, или на навоз - но всегда обязательно и до темна. Я пытался посмотреть на бригадира этого, но окошко было при самой земле, и видел я только сапоги и палку, которой он стучал по стеклам. И бабушка отговаривала - Сиди, и тихо, а то москали заберут! Вбросят в мешок и отнесут на болото.

Я и сидел, особенно зимой, слушал сказки и были. Скучновато, но нет худа без добра - у нас был Букварь, и от скуки я выучил все буквы. Вечерами брат учил уроки на лежанке - это вроде как та же печь, только в другом уровне. Садился он на вкопанную в земляной пол лавочку-ступеньку, книги и тетради раскладывал перед собой, а я лежал на пузе и смотрел сверху. Света от керосиновой лампы хватало, чтобы я мог читать по складам слова с большими буквами. Учебники я не читал, не забивал голову раньше времени, а вот информация из газет, в которые заворачивались книги, меня интересовала. Так мы с бабушкой узнали о Ленине, о Сталине, о партии и о происках империалистов. Читал только «заголовки», а остальное читать только глаза портить – то же самое, и написано мелко. А вот из попыток писать разные слова карандашом на тех же газетах получалась форменная китайская грамота, потому что воспринимал я грамоту зеркально - снизу вверх и справа налево. В общем, без школы образование получалось незаконченным.

Стояла весна поздняя или ранняя осень, не запомнил по малолетству, было тепло, и была замечательная грязь на улице. Повесил я братову сумку через голое плечо (Каким плечу еще быть, когда и сам я совершенно голый?) и поволок ее вместе с книжками в школу. Где был тогда Колька - драл сорочьи яйца, отучившись в первую смену, или просто прогуливал, здесь совершенно не важно. Важно, что со школы меня выставили прямо с порога, даже фамилию не спросили.

Разочарование в справедливости мироустройства притупило бдительность, и знакомый, но кусачий, гусь загнал таки меня в канаву с по уши грязью - одна сумка сверху плавала. Спас меня, горемыку, тот же вездесущий бригадир. А еще он подарил свою палку, после чего я стал называть его «Хороший начальник».

Пока я просыхал на печи, мне пошили штаны из старой маминой юбки, хоть и на «помочах», но, по моей просьбе с «дном» - так я называл карманы, и со школы, если туда приходил, меня уже не выгоняли, чтобы еще раз не утонул.


Часть первая. О бабушке.


Начинать рассказывать о родственниках надо бы с мамы, но чтобы повествование обрело реалистичность, обозначились декорации и фон, расскажу сначала о бабушке по отцовской линии, Марфе Ивановне.


В день, когда мы с ней познакомились, я был от нее моложе лет на шестьдесят с хвостиком. Точнее сказать бабушка не могла, и не в кокетстве дело - просто не было документов у человека, и возраст определялcя аналитическим путем, со ссылками на разные события. Иногда эти события были мелким, вроде «Отдали меня замуж в двадцать лет», или являлись историческими - «Когда Махно на тачанке задавил нашего сизого петуха, мне было тридцать три года». Таким же образом определялся и возраст яблони под окнами, заслоняющей от меня внешний мир. Посадил ее мой дед Моисей Иванович в тот год, когда его погнали на какую-то войну. Но так как назад дед пришел «как раз перед немцами», то искомый год мы запросто определили по отцовой книге, называлась она «Краткий курс» непонятно чего, но все года и события там были прописаны. Полезная была книга, жаль, ее мама в печке сожгла от чужих глаз, когда я с нее карточку Сталина выдрал. Немцы, по бабушкиной изустной истории, приходили в село снова, но ненадолго, на полгода всего. И не приходили даже, что им делать в такой яме, а по дороге на Сталинград заглянули назначить старосту. Дед к этим немцам был ни при чем, его как забрали за нехотение вступать в колхоз, так назад и не вернули. Эти, не дедовы немцы, постреляли из пушек немного, а потом ушли, откуда пришли - «на захид» солнца, и село даже не сожгли, как соседнее. По всему получалось, что умная женщина (это я о маме) сделала большую глупость - беременная, с раненым первым мужем потащилась на Алтай, где никто ее не ждал. Хорошо еще, что на том Алтае добрые люди жили, рыбу в Бие-речке ловить помогали и молоком Кольку поили.

Сама Марфа Ивановна оккупацию пережила в одиночестве, даже почти без оккупантов. Убрала, сколько смогла, и в погреб спрятала урожай с поля и огорода, завела кабанчика, десяток курочек и накосила коровке сена. А так как налог в том году почему-то не истребовали, то до самого Рождества жила она в бытовом плане терпимо. Но война окаянная и ее зацепила. Десять по счету итальянцев, после того, как оттаяли и перепели все свои красивые песни, уходить никуда не собирались, хотя пушки стреляли уже еле слышно. Пусть бы и еще сидели себе, в тесноте не в обиде, но начали они присматриваться к поросенку в закуте, хотя картошки было еще много. Пришлось под покровом ночи пробираться бабушке в соседнее село к нашим. Привела она оттуда командира, который оккупантов пленил и увел, а за ружьями обещал прислать, но не прислал никого, и обещанной медали тоже не дал. Ружья весной были потоплены в яру, место благополучно забыто, подсумки и противогазы мы с братом нашли уже «при Хрущеве». Но попользоваться трофеями нам не довелось - проныристый участковый Шмиль конфисковал добычу вместе с модернизированным под итальянский патрон самопалом.

Вот такая боевая женщина и занималась моим воспитанием, а также кормлением и отмыванием. А кому еще было заниматься этими важными делами - родители на работе, зарабатывали «выхододни» и «трудодни», причем важно было заработать выхододней двести сорок за год - тогда можно было на работу не ходить, а копаться в огороде, косить и возить сено, и таскать вязанки дров из лесу. Трудодни это так, для разговора - сколько и чего на них дадут, если что вырастет, да не все вывезут «в поставку».

Еще бабушка контролировала успеваемость и поведение внуков в школе - читать-писать она не умела, но красный учительский карандаш, ой, как понимала. Могла и доучить дома дубчиком, срезать с вербы который нас же и посылала, если старый мы

спрятали. А еще она всегда работала - садила, полола, пекла, варила, рассказывала сказки и триллеры, прятала спички от детей и мастерила рогатки и луки для внуков – не для баловства, а чтобы ворон с огорода гоняли. Разноплановая и неоднозначная натура, одним словом. А если двумя, то еще и не худшая часть моего, несмотря ни на что, золотого детства


Маленьким меня не ставили в угол, а привязывали веревочкой к ножке стола. Веревочка была так себе, но держала и на честном слове. И дело совсем не в изощренности домашних судей. Можете не верить, но, вопреки всем строительным нормам и правилам, в нашем домике было только два угла, и оба были заняты серьезными мужчинами - в левом темнел строгим ликом Бог, хотя теперь я понимаю, что это был не Сам, а один из его приближенных. В правом висел Сталин в большой рамке под стеклом - красивый, солидный, в сапогах, с усами и трубкой. Между этими личностями висела на гвоздике «тарелка», радио такое, которое играло, пело, говорило московское время, а потом рассказывало последние известия, которые слушал отец, если был дома, а нам надо было сидеть тихо. Бог не сводил с меня строгих глаз и всегда держал наготове два перста, похоже, намереваясь дернуть за ухо или щелкнуть по носу. Сталин смотрел на пшеничные поля, огурцы-помидоры, на трактора, комбайны и заводские трубы, и был я ему до лампочки, на которую он тоже смотрел. Весь этот пейзаж с натюрмортами, единственное в доме произведение искусства, в стиле соцреализма, не нынешний модерн какой, называлось отцовой почетной грамотой.

Богу можно было помолиться вместе с бабушкой, попросить у него что-нибудь. Например, чтобы выиграли облигации, которые давали вместо десяти процентов от заработанных на трудодень денег, которых и не платили. Ну, как бы платили надеждой на скорое тиражное будущее, а остальные девяносто процентов оставляли на будущее светлое. Не ломайте пока голову, все равно ничего в этих финансовых механизмах не поймете - в другой раз объясню монетарную политику государства в отношении верных соратников рабочих - колхозников.

Месяц или два, до самого тиража, мы с бабушкой просили у Бога каждый свое - бабушка хлеба насущного на текущий световой день, а я (по ее совету), «чтобы облигация выиграла».

Бог не подвел - облигация выиграла пятьсот рублей. Тогда не было курса доллара, так что сколько это, можете определить по эквиваленту, равному трехколесному велосипеду - мне, заслужил, - охотничьему ружью с патронами и патронташем (после того, как старший брат случайно из него выстрелил в окно соседям, его променяли на велосипед - настоящий, взрослый - понятно, что старшему брату, он же стрелял), и часам «Молния» - они, кстати, сейчас у меня, тикают, если покрутить колесико, а тогда были у отца, и мне разрешали их слушать привязанными на цепочку. Осталось еще и на красную материю, из которой нам с братом пошили рубашки. Был ли откат какой Богу, не помню.

Велосипед мой не сохранился, хотя крепости был сталинской, просто неистребимый. Года три всем селом ничего с ним сделать не могли, даже краска не отцарапывалась. На нем можно было перевозить и пассажиров - одного стоя сзади на специальных подножках, второго, из тех, что помельче, на раме. Ладно, это потом. Рассказать еще о многом надо - и о нечистой силе, и о бандеровцах, и о машине «шавралет», но законы жанра требуют сначала познакомить вас с местом действия, с малой моей и милой родиной - хутором в сотню дворов при шевченковских, крытых соломой и камышом-очеретом хатках.


Представьте себе десятка полтора яров, балок и балочек, сплошь заросших кустарником, который тоже зарос ежевикой и диким хмелем. Над кустарником островами возвышаются яблони-груши, вишни-сливы, шелковицы и орешник - остатки «куркульского», теперь «артельного», сада. На редких свободных местах очень неравномерно, не более двух-трех в пределах видимости, встречаются белые хатки, которые иногда стоят прямо посреди огородов, а чаще прячутся под вишнями и сливами. Тыны-заборы, если и были, то чисто декоративные, плетеные из лозы - не от кого огораживаться, если населения по плотности как в Сибири, а территорию предки прихватили знатную - думаю, не меньше четверти Люксембурга, и уж точно побольше слободы-райцентра.

Вся эта благодать с северной стороны прикрывается от ветров южными отрогами Средне-Русской возвышенности, с востока Нашим лесом, и лесом Казенным с запада. На юге, в том месте, где все пятнадцать балок сходятся в Волчий Яр-Провалье, между вербами и ивами насыпана гребля, перед которой разлился ставок с карасями и гусями. Караси, а также вьюны и раки, водились и в многочисленных копанках, а то и просто в лужах среди очерета и осоки.

Из прочей инфраструктуры был клуб, он же днем ясли, три бригадных дома в разных местах села, конюшни, как раз напротив нашего двора, а на берегу пруда два глиняных коровника с четырьмя десятками колхозных коров. Домашних, «дядькивских», коров, было по числу дворов без малого, а малое соответствовало числу коз. Было еще три пары волов - это такие невозмутимые и неторопливые рогатые скотинки, на которых возили воду в поле и керосин к тракторам. Вода из криницы заливалась ведрами в «барыла» (Понятно теперь, откуда англо-саксы позаимствовали свой баррель?), барыла лежали на «ходу» – двух толстых палках с четырьмя деревянными колесами. Управляла этим агрегатом Баба Настя Водовозка - все с заглавных букв написано правильно. Другим ходом, так перемазанным в мазут, что и прицепиться некуда, рулили дед Мытро и черная гавкучая собачонка породы «шарченя». В конюшнях, кроме волов, было еще несколько десятков коней, в основном «военных» - это не о качестве или норове, а о родословной - во время войны солдаты оставили их выздоравливать. Иногда, если голове (это председателя колхоза так правильно называют) надо было ехать в «район» или в поле, пару самых шустрых запрягали в «линейку» - красивую тележку на рессорах, всю в деревянных и железных узорах, с подножками по бокам и крыльями на колесах. На лошадках же пасли коров и возили сено, солому и все остальное, что в хозяйстве требовалось. Если хорошо попросить дядю конюха, то он разрешал покататься на доброй кобыле Машке. Можно было и не спрашивать, Машка сама приходила посмотреть, почему нас долго нет, и не осталось ли у нас хлеба. Пахало, сеяло и убирало урожай «мэтэсэ» тракторами и комбайном «Сталинец». Трактора были железными полностью, без излишеств из стекла и цветных металлов. По мостам ездить им не разрешали, а если они проезжали по дороге, то выдавливали треугольные ямки, в которых можно было и ноги поломать. Свет в тракторах был автономный – ночью перед трактором, если совсем темно, несли фонарь «летучая мышь». Вся техника, если была не в поле, стояла на поляне в Нашем лесу, возле Тракторной хаты на каменных ножках, которую еще называли «будкой» - «Иди до будки, отнеси тату обед». Обедом это торбочка с бутылкой свежего молока, ломтем хлеба или парой коржей размером со сковородку, и борщом в завязанном чистой тряпочкой горщике.

Была еще Гора - бугор посреди села с магазином-«лавкой», коморями и током. В одной коморе была кладовая с медом, салом, домашним хлебом и куриными яйцами, в других посевное зерно. Магазин был точь в точь коморя, но с пряниками, конфетами «подушечки» и рыбой-камсой в деревянной бочке. За два куриных яйца, выдаваемых иногда бабушкой, лавочница отвешивала три с половиной пряника, последний она разделяла специальным ножом, по которому надо было стукнуть молотком.

Самыми совершенными творениями местного зодчества были три ветряка-млына, в одном из которых дед Мыкыта молол муку для изумительно черного хлеба, а в двух других мы играли в войну и прятки. Для муки на пирожки и на хлеб «в колхоз», «отбойной», надо было на «шавралете» везти зерно в район, на «Парову»(ю), так называлась мельница вместе с маслобойкой при ней.

Бригадные дома, комори, клуб, ветряки, конюшни имели имена собственные. Тракторная будка, например, называлась еще «Орестова хата», а на всю эту архитектуру вместе говорили «куркульская» - это вы тоже должны знать.

Еще в разных местах хутора стояли неизвестного назначения пять-шесть больших сараев под дырявыми крышами, где жили ласточки и летучие мыши-кажаны.


Нарисованная мной бледная картинка моего села, надеюсь, даст вам возможность хоть немного ощутить себя участниками описываемых событий.


Невозможно вырваться из мелочей, чтобы написать, сам не знаю, о чем главном - одно воспоминание тянет за собой другое, детская память хранит подробности мельчайшие - если бы случилось подобное вчера, сегодня мог бы и не вспомнить. Вы уж простите и поймите - для вас старика – жизнь это то, что можно вспомнить.


Часть вторая. О Боге, Сталине, классовой борьбе в деревне, нечистой силе, бандеровцах востока Украины и москалях Дикого поля.


Храма в селе не было, и жил я некрещеным, пока однажды мой, партийный, кстати, отец не привез тихим летним вечером в село батюшку. Почему именно мой отец? Не ищите здесь идеологии ни христианской, ни коммунистической – просто батя ездил на "шавралете", единственном, кроме тракторов, транспорте с мотором, им же перегнанном уже после войны из города Львова на самый дальний восток Украины, в наш колхоз.

Попу-батюшке оборудовали рабочее место в глубине хутора - у колодца под вербой поставили на табурет "малированую" большую миску с водой, рядом положили портняжные ножницы и зажгли свечку. Порядок таинства я не запомнил – помню только, что выстригали крест на голове и немного мочили водой. Старший брат «сделал ноги» еще по пути, сестричку принесли замотанной в одеяло, я же и не думал никуда убегать и стал, таким образом, к четырем своим годам крещеным в православии. Имя мне оставили «метрическое», а вот друг мой Степка оказался по "метрике" Мишкой, так до сих пор и не знаем, как его правильно называть.

Наутро новообращенных дед Мыкыта оболванил «под ноль» трофейной машинкой - думаю, или чтобы парторг крестов не заметил, или мода такая вдруг пошла. Как бы там ни было, но вся местная тусовка, в возрасте от нуля до шестнадцати, к вечеру отсвечивала однотипно. Кольке, брату, сами понимаете, подстригаться было незачем, и с тех пор он стал нашим главным командиром уже безоговорочно и окончательно.

Стал ли я верующим? Не скажу, бабушка меня научила – «Если спросят, есть ли Бог, отвечай «Не знаю». Не знаю и до сих пор - мнения есть разные по этому поводу, но я для себя определил главное - потом, ели оно есть, это "потом", определять мои заслуги перед людьми и Богом будут как алгебраическую сумму грехов и добродетелей. И достаточно держаться в «плюсах», чтобы встретиться «там» со своими родственниками и другими хорошими людьми. Скажу еще, что никогда мы с Богом не мешали друг другу, хотя и о симпатиях говорить не стоит.

Немного о тогдашнем земном боге, Сталине - он нам тоже не мешал. Когда умер, поплакали чистосердечно, когда памятник обмотали тросом и потащили в ближайший яр - помолчали. Рассказали, за что его так - покивали головами. Случайно, я уже рассказывал, оборвал его фото с красивой красной книжки - сожгли фото в печи вместе с книгой и наказали никому не говорить, а чтобы лучше усвоил настоятельную просьбу, сказали, чтобы неделю со двора ни шагу. Уже в горбачевское время спросил маму, за что она так любит Сталина, посадившего моего деда в тюрьму, где тот и умер вскоре от дизентерии - она ответила, что моего деда по отцу посадил не Сталин, а мой же дед по матери, ее отец то есть, который был на то время председателем то ли комбеда, то ли сельсовета. И сам вскоре пошел следом «за перегибы», так что дедушек своих я только на «карточках» видел, молодых и очень красивых. Раз уж зашел разговор на эту вечную, по разному понимаемую тему - несколько слов о колхозах, тоже ссылаясь на маму – «В колхозы загоняли нас, дураков, но кто же знал, что здесь лучше, чем в единоличниках?». Самые добрые для селянина времена были, говорили "до войны", понимать надо, в последние перед войной годы. Теперь в селе говорят – «При Хрущеве и Брежневе», не особо их разделяя. От себя сегодняшнего добавлю – судить можно и так, и иначе, хорошо колхоз или хуже не бывает. Но есть факт, с которым не поспоришь – череда бесконечных голодовок на Руси завершилась самой страшной из них в одно время с появлением колхозов, то есть была она последней. Находятся любители поспекулировать на голоде военных и послевоенных лет – Бог, который то ли есть, то ли его нет, им судья.

Это все, что я знаю о Боге, о Сталине и о классовой борьбе в моем селе

.

Теперь попытаюсь превзойти Булгакова с его сомнительно страшной Лысой горой - антураж в моем селе покруче, а моя бабушка лучший здесь и в окрестностях знаток нечистой силы. Но сначала, для плавного перехода от подзатупевшей с уходом Сталина классовой борьбы к встрече с нечистью, расскажу о бандеровцах востока Украины.

.

В селе их звали переселенцами - наверное, они сами себя так назвали в целях конспирации, а мы поверили. Поэтому их и не опасались совсем, разве что самого старшего из них. Да и того опасались сезонно - от первой завязи до полной уборки даров садов и огородов.

Колхоз с сельсоветом дали переселенцам не только хату с огородом, но и работу дядьке моего друга и одногодка Мышка-Степана. Дядьку тоже звали Степаном, и его «по уличному» тут же окрестили Бандерой. Был он сторожем «на бригаде», с дополнительной обязанностью охранять «артельный» сад, заросший кустарником и лопухами. Мы, пацанва, считали сад своей собственностью, пока не появилось это национальное недоразумение. В кустах и лопухах ловить ему было нечего, но груши-яблоки и прочее нас соблазняющее росло выше кустов, и просто выскакивало из зарослей и марева сельской идиллии. Если с прежним сторожем, хромым Илько, проблема решалась за счет скорости передвижения и высоты положения, которую занимала каждая из конфликтующих сторон, то теперь ситуация складывалась явно не в нашу пользу. Мы хоть и считали себя ловчее могикан вместе с ирокезами, но дед Степан, отставник-бандеровец, в вопросах засад и скрытного передвижения в "зеленке" был половчее Зверобоя-Следопыта. Можете не верить, я не обижусь - мы тоже недооценивали противника, но после первых ощутимых ударов, и не только по самолюбию, пришлось налаживать и просто разведку, и разведку агентурную в лице Мышка. Но это ушлое недоразумение агентурную сеть вычислило и нейтрализовало, посадив племянника под домашний арест. Потом СБ, буду так для краткости его называть, вооружился невиданной в наших краях герлыгой - провел он энкаведистов и перевез ее из Карпат с прочей рухлядью, или получил позже по своим тайным каналам, сказать не могу. Но если раньше можно было забраться на дерево и бросаться оттуда огрызками груш с символичным названием "дуля", то теперь это преимущество было уже и не преимуществом, а прямо-таки ловушкой. Вы знаете, что такое герлыга? Длиннющая палка с крюком на конце. Вы догадываетесь, какое это страшное оружие в умелых руках?

Победителей, как тому и положено быть в гражданских войнах, не оказалось. Стороны пошли на взаимные уступки - мы оставили в покое артельный сад, а дед Степан не замечал, когда мы обносили сад председателя сельского совета. И самого председателя, и все сорта яблок-груш в его саду, и сам сад в селе звали «Советская власть". Но это к моему рассказу никакого отношения не имеет.


Чтобы мне в дальнейшем меньше задавали вопросов, сразу скажу, что колхоз и село в описываемые мной времена было одним и тем же. Были еще совхозы, внешне похожие на село, но там платили деньги и жили «совхозяне» в кирпичных домах под железными и черепичными крышами с электричеством, а по воду ходили не к криницам, а к колонкам на улице. Как сказал бы кто более грамотный – то же село, но на порядок выше. Выше хотя бы потому, что у совхоза была своя электростанция и кино там «крутили» через день в просторном, светлом и теплом клубе, тогда как к нам кинопередвижка приезжала пару раз в месяц. Володька-киномеханик требовал аншлага и предоплаты в твердой валюте, хотя мог пойти и на компромисс, обменяв часть билетов на куриное яйцо - одно за билет детский (50 копеек «старыми»), два – за взрослый. Приехав задолго до вечера, он извещал о том, что «кино будет», тарахтеньем «движка» и песнями Трошина и Утесова. У кого не находилось дома копеек, те торопились в лавку, чтобы обменять хохлушкины яйца на денежку. Иногда приходилось понервничать - те, что были утром, пошли на завтрак, а куры норовили выполнить свой долг где нибудь под лопухами. Да и дворняжки, случалось, оказывались у гнезда первыми. Аншлаг и без требований киномеханика был таким, что зимой приходилось «крутить» по два сеанса, а если привозили два разных фильма, то по четыре, иначе народ не помещался в клубе. Летом было проще - экран развешивался между деревьями, сзади стрекотал проектор «Украина», справа тарахтел эЛ-два, или просто «движок», под экраном надрывался черный ящик с загадочной надписью железом «КА КА». Озвучивание фильма было лишней роскошью - тот, кто смотрел Бродягу» или «Господина 420» в двадцатый раз, громко рассказывал о сюжете и фабуле тем, кто родился позже рассказчика и еще не все запомнил.

Нельзя не упомянуть в связи с кино еще о некоторых моментах - если фильм был «кроме шестнадцати», надо было «пролезть» в вытащенную заранее «шибку» в окне (но там был риск получить резиновым шлангом от помощника киномеханика и остаться битым на улице). Поэтому за пару часов до начала действа самые предусмотрительные забирались под сцену, если там еще были свободные места. Иногда кино показывали «за счет колхоза», тогда не надо было таскаться с яйцами или копейками в потном кулаке. Случались и детские сеансы, днем. Окна завешивались принесенными волонтерами одеялами, а киномеханик в сомнительных местах закрывал объектив специальной дощечкой. Но это детали, лучше скажу о влиянии важнейшего из искусств на сельских тинейджеров. Влияло. И до такой степени, что «уличные» прозвища заменялись «прокурорами», «перепелицами», «голицами», «тарзанами» и совсем экзотикой вроде «бабы Читы».


Зимними вечерами, когда вся семья в доме, нам с бабушкой место оставалось только на печке. Там сумерки всегда, керосиновая лампа в экономичном режиме коптит у столика, где мама лепит пирожки, и нам совершенно не мешает. Бабушка может рассказывать сказки, а может рассказывать «про лукавых». Лукавые они с рогами, копытами и хвостами - вроде как черти, но это слово не произносится и уточнять нельзя, да еще на ночь глядя. Я стараюсь быть послушным, чтобы москаль не забрал в мешок и не выбросил в яру в болото.

Но это зимой. Летом мы со старшим братом спим в сарае на сене, а днем дела бывают разные, но все интересные. В тот раз была нашего двора очередь вечером пасти шесть штук колхозных волов, то есть три пары. Пары - это не значит, что он и она, все они мужского рода.

Не скажу «пригнали», пришли мы вслед за этими молодцами на Курячий хутор - это так называется только, на самом деле это яр с ручейком, болотом и травой кому по пояс, а кому и с головой. Лепим-городим запруды, мастерим кораблики, а когда уже темно почти стало, то волов наших совсем не оказалось, и не потому, что темно, а потому что нет и все. Брат сказал «А шоб вас чорты забралы» и побежал кругом, как мы сюда шли, а мне наказал идти прямо в село «на бригаду» и по дороге высматривать самовольщиков «в шкоде» между домами и огородами.

Иду, росу с высокой травы глотаю. Луна подсвечивает, блестит в каплях росы тысячами или еще больше, коники сюрчат - и тишина...

И вдруг… - белое совсем, без ног и коса на плече блестит... присело под кустиком и делает свое маленькое мокрое дело. Я сообразил, что надо слиться с местностью и не возникать, пока ОНА не уйдет - шла же она куда-то, чего ей здесь делать, если не ее очередь волов пасти... Это я сейчас такой храбрый, а тогда...Но вы же помните, что я все равно шел по росе?

Поплыл этот ужас в полуметре от земли в лощину, а оттуда еще трое - уже не плывут, а летят прямо и кричат по-городскому – «Стой! Стой, косой!» Понял я хохлацким своим умишком, что косой это волк, а вся шайка те самые лукавые вместе с москалями. Тем более сходится, что и яр с болотом вот он. И пока они бесились в лощине, рванул я с низкого старта сначала по траве, потом по житу с колючими колосьями, по капусте, через два плетня и еще один яр с лужей и лягушками влетел во двор, где, к счастью, бабушка меня уже давно выглядывала и сразу с палкой.

Странно, но прятаться она не захотела, даже не перекрестилась, только перехватила палку половчее и пошла по указанному мной направлению разбираться с нечистой силой. Собственно, чего там и странного, раз она видела самого Махно, а в войну итальянцев из хаты выгнала и ружья их выбросила?

Вернулась она живой, даже без царапин, с волами и маячившим в лунном свете Колькой, не торопившимся получать наказание за легкомысленное отношение к порученному делу. Это ж позор какой –волы убежали, когда у них скорость четыре километра в час.

Версия с лукавыми не подтвердилась - переехали с шахт люди, поселились под горой, накосили сена и носили его в копны белыми простынями, да зайцев попутно гоняли...

Вы думаете, я был трусом? Или таким уж тупым? Если бы я знал, что простыни бывают не обязательно «в цветочек»...


То ли война отдалилась, то ли власть в государстве повернулась к селу другой стороной, но когда после училища, работы в мехколонне и службы в армии я вернулся домой, село было другим и одновременно тем же. Бесследно исчезли «куркульские хаты» вместе с хатками-землянками под соломой, на Горе красовались новые школа, детский сад, магазин, клуб и медпункт. Почему-то грустновато было смотреть на брошенные усадебки-оазисы в глубине хутора – люди предпочли экзотике жизнь в просторных домах у асфальтированных улиц. Удивительно, но исчезли и лопуховые заросли, и «дядькивских» коров стало меньше, а колхозных больше, обитающих теперь в больших кирпичных коровниках.

О прошлом напоминала только кабина «шавралета» около остатков млына деда Мыкыты. Это была она точно – вот и дырки в левой дверце от пуль настоящих бандеровцев из карпатских лесов, от которых мой отец сумел уйти раненым. Сказалась фронтовая выучка колхозного шофера, а иначе я мог и не родиться, как и мои внуки, которым я посвящаю этот непрофессионально, но от чистого сердца написанный рассказ.


Говорят, жизнь движется по кругу. Сейчас в моем селе есть помещения, но нет школы, садика, магазина и клуба. И обочины когда-то асфальта заросли лопухом и кустарником. В окнах половины добротных домов по вечерам не зажигается свет. А по утрам ни в какие окна не стучится бригадир - ни плохой, ни хороший.