Пашкины рассветы Лариса Ермолаева

Пашкины рассветы
Лариса Ермолаева
Пашка проснулся затемно, когда прохладный летний воздух серыми пластами лежал по углам избы в ожидании солнечных лучей. Рядом на печке тихо посапывал во сне восьмилетний Лёпа. Пашка любил и жалел брата - в коротенькой лёпиной судьбе война была всегда, не помнил малОй убитых на фронте старших братьев, прежнего довоенного лица матери, иной жизни...
Он посмотрел вниз на узкую пустую лежанку и недовольно насупился - опять не ночевала дома старшая сестра. После того, как забрали в Трудармию мать, принесшую с колхозного поля ковшик колосков, Зинка, по мнению охочих до сплетен деревенских баб, "задурила" и "взяла волю". С пимокатки, где обреталось большинство местных женщин, она подалась в леспромхоз, работала теперь не "за палочки", как в колхозе, а за реальный хлебный паёк. На лесоповале кормили картошкой, варили суп с галушками, это скудное питание, лишенное молока и масла, всё-таки, давало возможность оставлять для дома сэкономленный хлеб. Но и крепкая мужицкая ругань теперь привычно звучала в разговорах сестры, и самокрутки она вертела лихо и ловко, и всё чаще приходила из леса нетрезвой, а то и вовсе пропадала на пару дней, ничего не объясняя домашним.
"Гули-погули, а как бы пузо не надули... " - сердито ворчала от печи старая баушка Грапина в сторону рыжей, двадцатилетней, бедовой зинкиной головы, покоящейся на подушке, но ругаться всерьёз опасалась даже и она - крутой казачий нрав старшей знали все. Однажды, донельзя разобиженный на сестру за непутёвость, Пашка кинулся на нетверёзую Зинаиду с кулаками, обругав её кобылой, но сильная, крупная сестрица маханула брательничка через всю избу и, раздувая точёные ноздри, гневно попрекнула - "а хлеб - жрёшь?" - и Пашка пристыженно умолк. Он и в самом деле жрал хлеб, который она приносила, не в силах справиться с голодом. Есть хотелось постоянно, еда мучила, как морок, снилась в мутных снах, и даже ядрёный самосад ненадолго спасал от тошнотной пустоты в желудке.
После той неловкой стычки так и жили они - молчком, без слов договорившись не упоминать невесёлые семейные новости на свиданках с матерью во время коротких поездок в город. Истаявшее, безжизненное лицо встало в памяти, он крепко зажмурился, прогоняя тяжелые мысли, - мать была так непохожа на прежнюю себя, весёлую, языкастую, никогда не унывающую, что казалась чужой. Она жадно набрасывалась на привезённую из деревни снедь, и насытившись, невпопад спрашивала о доме, засыпая от усталости, обрывисто отвечая на вопросы. "Снаряды делаем для фронта... вчера на стружку пала, там и проспала ночь... сил нет... " - разговор получался рваный, бестолковый и, возвращаясь в деревню, они с сестрой тревожно и грустно молчали.
Он перекинул ноги на край печки, спрыгнул вниз и вышел на крылечко - курить. "Прокадили всю избу, забери вас лешак, садят и садят, - тут же раздалось ему в спину, - в палисадник иди! Опять не выворотилась домой Зинаида - дура не дура, а полдичь есть!". Баушка Грапина маялась по утрам спиной и, расхаживая старые свои кости, придиралась к любой мелочи, ругала Зинку - полдичью, Пашку - бестолочью, жалея только младшего, безответного Лёпу. Пашка, не возражая, послушно ушел за дом, пристроился с самокруткой на прохладной ещё завалинке.
Старуха пришла к ним сама, когда забрали мать. Они так и не сочлись роднёй, тщетно пытаясь обнаружить какие-то общие связи, но, прожив вместе почти два года, стали роднее родни. Знал и понимал Пашка одно - не приди к ним старая Грапина, плохо бы пришлось всем, и растерявшейся Зинке, и ему самому, и ничего не понимавшему младшему брату. Мать была центром жизни, от неё, как от печки в избе, шло ровное тепло и спокойствие, дававшее силы и надежду. Перепуганные и вмиг осиротевшие, сбились они вокруг старухи, как брошенные котята, и маленький их семейный мир постепенно наполнился жизнью, заботами и отвлекающей бытовой суетой. Для него Грапина стала ещё и верным советчиком в решении житейских проблем и неурядиц. Четырнадцатилетний Пашка считал себя старшим, единственным мужиком в семье, отвечавшим за всех в отсутствии матери. Он работал, где только мог, пас коней, возил сено, дрова, летом боронил, пахал на быках, молотил, стараясь всё делать, как можно лучше.
Вчера он вернулся из леса, где отрабатывал положенные ему трудодни, огорчённый и раздосадованный. Он собирал оставшийся от леспромхоза мелкий подлесок и возил его в деревню, обеспечивая односельчан дровами на зиму. На брошенной делянке попалась ему крупная, позабытая береза, которую он по хозяйски приметил и сразу же решил увезти домой. Но береза оказалась тяжеленной и как ни тянул её Пашка на телегу, как ни старался уложить неподатливый комель, сил не хватало. Измотанный и обессилевший от борьбы с неподъёмным деревом, он плюхнулся в траву и разревелся от острой обиды. Тут же обругал себя нюней, тут же вытер стыдные слёзы и долго ещё потом оглядывался на ближний лесок - всё казалось, что смотрят оттуда чужие насмешливые глаза.
Обиняками рассказав Грапине про зловредное дерево, он почувствовал облегчение, и услышал неожиданный совет - взять назавтра в лес малого. "Толку от него," - возразил было Пашка, но старуха ответила: "Четыре руки - не две, вместе всё одно справитесь." И сейчас, вернувшись в избу, он наконец-то понял, что задумала старая Грапина.
На столе была сухарница! - настоящая сухарница, которую до войны частенько делала мать, добавляя к сухарям мелкорезанный лук, толченый чеснок и вкусное домашнее масло. Он отправил в рот первую ложку редкого теперь лакомства и застыл от боли - мучительной резкой судорогой переклинило скулы, как всегда бывало от голода. Распробовав, понял, что настоящих ржаных сухарей в сухарнице мало, были там шелупайки и мелкое крошево лепешек из собранной в поле прошлогодней картошки. Но вкус сухарей, заваренных кипятком, и слабый запах масла вернули прежние, забытые ощущения. И главное, сухарницы было много.
- Масло откуда-то взяла... - удивился Пашка.
- Где взяла, там нету, - огрызнулась всё ещё сердитая старуха, - ешь знай, толкай ниже носа! И ты не сиди, растворивши рот, есть не будешь, замрёшь! - прикрикнула она на малоежку-младшего. Вот за эту всегдашнюю помощь и поддержку уважал больше всего Пашка старую Грапину, безропотно принимая её непростой характер и всегдашнюю сварливость.
Разное говорили про старуху в деревне. Умела она и скотину лечить, и больные зубы легко заговаривала от нестерпимой боли, лила воду на пеленки деревенским младенцам, правила грыжи, могла и карты раскинуть, местные бабы бегали к ней ночами за чем-то своим, тайно-женским. Но самым главным её талантом было повитушество. Никто в деревне не смог бы лучше Грапины принять роженицу, распарить в бане и раскатать до нужной круглости головку народившегося свежего ребятёнка, завязать красиво и ровно крохотный детский пупок. "Слово знает" - говорили сельчане, предпочитая не связываться с резкой, неприветливой старухой, обращаясь к ней в случае крайней необходимости.
Наевшись сухарницы, покатили они с Лёпой в лес весело и быстро. Сибирское лето только входило во вкус, занимался хороший июньский день, с голубого безоблачного неба лился чистый, нежаркий ещё, солнечный свет, ровно трусила пожилая колхозная лошадь, и довольный поездкой малой, как шустрый птенец, приветствовал радостным щебетом всё, что встречалось в пути.
- Паш, а война скоро кончится? - в который уже раз спрашивал он брата, - поливановский дед Ефим говорил - фрицы драпают.
- Конечно, драпают. Чего ж им еще делать-то, как не драпать, вон как наши воюют, гонят и гонят. Скоро всех прогонят, тогда и война кончится.
- А дед Ефим говорит - немец злой, немец хитрый, немец колбасу выдумал. Правда?
- Может, и правда, - неохотно согласился Пашка, не в силах смириться с тем, что такую вкусную штуку, как колбаса, изобрел враг, понимая однако, что прошедший германскую дед Ефим лучше знает, чего мог навыдумывать поганый немец.
- Мы его победим и всю колбасу заберём, - мечтал между тем Лёпа, - и хлеб после войны у всех будет каждый день, и парёнки - сколько хочешь...
- Парёнки тебе и сейчас баушка дает, - возразил Пашка, - парёнки без хлеба нельзя, живот от них крутит, меру знать надо. Кто прошлым летом солодки накопал и обожрался?
За оголодавшими деревенскими опалятами летом требовался глаз да глаз, они мели всё подряд, собирали ягоду, черемшу, лук-слизун, копали саранки, сосали сладкий сок медуницы. Крапива, лебеда, щавель, дикие ранетки, всё, чем можно насытиться, шло в пищу, но от большого количества зелени нещадно крутило слабые детские животишки. Корнями солодки прошлым летом потравилась разом целая компания травоедов - солодка действовала на почки, ребятня опухла, не на шутку перепугав взрослых.

Неделю пластом лежал тогда Лёпа на печи, выхаживала его Грапина, отпаивая настоями ей одной известных трав, но даже встав на ноги, он долго ещё был слабее одногодков. Раньше других падал, как снопик, в табачных рядках, одурманенный ядовитым запахом на делянках, где выращивали табак на махорку для фронта. И деревенская ребятня дружно оттаскивала его в сторону, терпеливо дожидаясь, пока он отдыхивался, чтобы дальше собирать табачные листья.
Лёпу любили в деревне все. И Пашка всегда знал, что малой - самый лучший у них в семье, светлая его головушка всегда поворачивалась к доброму и хорошему, как маленький подсолнушек - к солнцу. И старая Грапина отличала мальчишку, утверждая, что увидела эту душевную особость сразу же, как только приняла его у матери - Лёпа родился с ровненькой, идеально круглой головой, с длинными светлыми волосами, красивый и ясноглазый, как светлый ангел.
Добрались до брошенной делянки, когда солнце уже окончательно утвердилось на небе. Неподатливая ещё вчера береза мигом оказалась на телеге, права была старая Грапина. Довольный Пашка, решив нарубить веток для сегодняшней бани, выбрал дерево покрупнее и занялся делом, попутно забавляясь лёпиным бодрым кружением по поляне - младший брат играл в самолёт, побеждающий вражескую авиацию. Он резво лавировал в траве, завывал сиреной, тарахтел пулемётом, выкривал оглушительное "ба-бах!" и громко сообщал шелестящим деревьям: "От советского информбюро! Ещё один фашисткий самолет подбит нашими героическими летчиками! Ур-ра!"
Самолет они видели недавно, когда приехавший в деревню киномеханик, крутил кино в маленьком сельском клубе. Вход был платный - пять копеек или одно яйцо. Отродясь не водилось у Пашки никаких копеек, не выдержав, он подговорил младшего утащить у Грапины два сырых яичка. Кино смотрели оба, распахнув глаза и рты, так захватывающе необычна была военная хроника на экране. Вернувшись домой из клуба, был Пашка нещадно бит - обнаружившая покражу, рассвирипевшая баушка долго гоняла его по избе, приговаривая: "Вот тебе кино, бестолочь, вот тебе клуб, анафема, вот тебе яишня..." - и перепуганный Лёпа жалобно пищал с печи: "Это я потырил, я, меня бей..." "А кто научал, тому и отвечать," - лютовала Грапина, вооруженная хворостиной.
"Айда помогать, лётчик! - громко позвал Пашка брата, - садись сверху на лесину и держи её крепче, что б не телепалась." Дело и вправду пошло быстрее, Пашка ловко пластал ветки, думая о том, какая вечером будет у них баня, какой ужин соберет сегодня баушка, голод вернулся и привычно-нудно тянул желудок... Душно пахло разбуженной солнцем богородской травой, стрекотали кузнечики, совсем близко пронзительно заверещал заяц, и удивленный Пашка вскинул голову - неужто выскочил на поляну глупый косой?
Ярко-горевшее на небе солнце слепило глаза, лесное марево волнами плыло в нагретом воздухе. И никакого зайца не было на поляне. По яркой зелёной траве тут и там рассыпано было мелкое кровавое вишенье. На блестящие, ярко-красные ягоды-капли круглыми от страха, жуткими глазами смотрел маленький Лёпа и тоненько страшно кричал: "Пальсы! Пальсы мне срубил!..."
Дальше Пашка всё делал кажется одновременно, слыша как тяжело бухает в голове сердце - он рвал на ленты рубаху, перетягивал худую ручонку, чтобы унять кровь, бинтовал обмягшую ладошку, собирал с травы то, что ещё недавно было мальчишескими пальцами и всё повторял неловкими, чужими губами: "Слышь, баушка пошепчет и - прирастут... пошепчет баушка - прирастут..."
И торопил запалённую лошадь, и чуть не плача кричал ей: "Ну, шибче же, шибче!", и поминутно оглядывался на уже и скулить переставшего младшего брата. Белее муки становился Лёпа, с кровью уходила из него жизнь... "Помрёт малой," - работая кнутом, думал Пашка и вместе с лошадью гнал из головы безнадёжные, отчаянные мысли...
Недаром считали ведьмой старую Грапину - почувствовав неладное, она уже бежала к ним навстречу от калитки и, без слов подхватив на руки ослабевшего пацана, непривычно быстро унесла его в дом.
Самого себя обнаружил Пашка на лавке в избе, как сквозь сон слыша взволнованные голоса и чужие шаги. Никакая сила не подняла бы его сейчас на ноги, он точно врос намертво в лавку, застыв в каменном ожидании. Наконец, знакомый запах горьких сухих трав оказался рядом и послышался усталый голос:
- Ну, нето-нето обмогаться начал. Укол фельдшерица поставила, что б заражения, значит, избежать, так сказала. Порошки дала. Буду зверобоем поить, да девясила напарю, только бы жару-то не было у него...
- А... пальцы...? - осторожно спросил Пашка, уже угадывая ответ и страшась его услышать.
- Какие ж ему теперь пальцы, - рассудила Грапина, - беспалый будет наш Лёпа. Хорошо, что левая рука-то... Какую-никакую, а работу работать сможет. Девки браковать станут, - задумалась она и тут же заключила, - не беда, характером он не в вашу породу, не казак, ласковый да добрый, найдет себе пару... Пашка резко сдернулся с лавки и вымахнул на крылечко - курить.
- Паужнать иди, на стол собрала, - вскоре позвала его старуха и вернувшись в избу, он сейчас же почувствовал крепкий сивушный запах, идущий от маленьких, налитых доверху стеклянных рюмок.
- Я самогонку пить не стану! - решительно отказался Пашка. Он терпеть не мог спиртное, заведомо зная, что именно оно превращает красавицу-Зинку в дурковатую полдичь и давно уже дал себе зарок никогда не пить опасную отраву.
- Станешь, - спокойно ответила Грапина, - на тебе лица нет, да и я сама не своя. Лекарство это. Нужно. Пашка поморщился и, вздохнув, вылил в себя первую в жизни рюмку. Грапина выпила следом, проглотила кусок лепешки, заговорила:
- Напраслину на себя не возводи, нет на тебе греха. Это я, старая, послала мальчонку в лес, мне и ответ держать перед матерью вашей. Не возводи, сказала! - прикрикнула она, видя, что угрюмое пашкино лицо не меняется от услышанного, - жизнь длинная, успеешь грехов накопить, все впереди! Мой это грех!
Но Пашку уже вело - от самогонки, от пережитого страха, от усталости. Поддерживаемый старухой кое-как взобрался он на печку и, как в бездонный колодец, провалился в равнодушное беспамятство.
Проснулся он затемно и всё вчерашнее разом встало перед глазами. "Сон это, намнилось," - ещё успел обрадоваться Пашка и тут же понял, что ошибся - младшего брата не было рядом. Пронзительно пахло в доме бедой - чужими людьми, больницей, подсохшей кровью.
Он спустился вниз, тихо прошел в сторону горницы и осторожно заглянул внутрь. Малой спал на высокой кровати, которую никто не разбирал с того времени, как забрали мать. Левая, плотно забинтованная рука лежала на маленькой подушке-думке, непривычно большая для худенькой мальчишечьей фигурки. На осунувшейся мордахе младшего высоким домиком застыли удивленные брови, опущенный скобочкой рот будто спрашивал - что это случилось с ним там, на его маленькой войне? Он же так хорошо воевал, он подбил аж двух фашистких гадов, и о его победе даже сказало радио! Зачем было всё остальное и откуда взялась эта тянущая мучительная боль?
Сидя на холодном крылечке, Пашка глотал саднящий дым, гоняя в голове короткие, злые, мужские мысли. "Вырасту. Кончится война эта, кончится, проклятая, не век же ей быть. В город подамся. Сказывали парни, в городе на заводе много заработать можно. Работать стану. Много заработаю. Будет у Лёпы протез, как у Яшки-гармониста. Если ногу - можно, значит, и пальцы - тоже. Самый лучший протез будет. И чтоб, как настоящие - пальцы, чтоб не отличить..."
Он поднял голову и увидел мать, дальней тропинкой идущую в сторону дома. Снова отчаянно забухало сердце - как сказать матери, что это он, единственный мужик в семье, старший, отрубил малому пальцы? Но приглядевшись, понял, что почудилось, - пьяненькая, уставшая Зинка брела по дороге, бормоча частушку. "У нас цыгане ночевали, пили и обедали..."- послышалось издалека.
Пашка отложил самокрутку и неожиданно для себя сорвался навстречу сестре. Он бежал, косолапя, неловко бередя руками сонную утреннюю прохладу. Летела под ногами земля, мелькало красное спелое вишенье, белое лицо младшего брата, отчаянный кнут охаживал лошадиный круп... Накрывала веки горячая волна подступающих слёз, тугие невидимые узлы расплетались в груди... Он ткнулся с разбега в тёплый зинкин живот и захлебнулся жарким спасительным потоком исцеляющих слёз.
- Что ты, Паш? - бормотала ничего не понимающая сестра, - что ты?
- Не хотел я, Зина... не хо-тел...
В белёсом июньском небе медленно разгорался тревожный рассвет последнего военного лета.