Хасидизм, Юнг и еврейский духовный кризис

«Вы будете моим цадиком», — воскликнул Эрих Нойманн в 1934 году в письме, которое написал Карлу Густаву Юнгу со своей новой родины, из Тель‑Авива. В 1933 году Нойманн и его жена Юли с годовалым ребенком покинули Берлин после того, как из‑за новых антиеврейских законов Нойманн не смог поступить в интернатуру по медицине. По пути в подмандатную Палестину они сделали остановку в Швейцарии, чтобы присутствовать на первой конференции «Эранос»  — там собрались специалисты по юнгианскому анализу, философы и религиоведы. В итоге Нойманн на восемь месяцев задержался в Цюрихе, чтобы стажироваться у Юнга, а жену с сыном отправил в Палестину пораньше. Юнг восхищался независимыми суждениями и блестящей одаренностью этого молодого человека и — по крайней мере, одно время — даже называл его своим преемником.

В эти месяцы, сообщает нам Энн Конрад Ламмерс в биографическом очерке, предваряющем первый том, Нойманн начал обдумывать замысел «Корней еврейского сознания»; над этой книгой он трудился в период усиления Гитлера и на всем протяжении Второй мировой войны, но так никогда ее и не опубликовал. Несколько лет, поощряемый Юнгом, Нойманн посылал своему цадику подробные письма, в которых бился над новыми концепциями еврейской души, проблемой откровения, а также вопросом о психологической важности хасидизма для современного еврея. Но затем, по доселе не вполне ясным причинам, Нойманн забросил исследования в области иудаики; позднее он загадочно говорил друзьям, что «Корни» «невозможно опубликовать», что это «безмолвная книга». Спустя восемь десятков лет Ламмерс и ее коллега‑переводчик Марк Кибурц, работая в сотрудничестве с преданными своему делу юнгианскими аналитиками — Нэнси Свифт Фурлотти из США и Эрелем Шалитом из Израиля, выпустили в свет оба тома «Корней» в скрупулезном английском переводе, выполненном с рукописного немецкого первоисточника. В 2022 году выйдет перевод на иврит.

В 1940–1950‑х годах Нойманн обрел известность как философ, представитель юнгианской глубинной психологии благодаря двум основополагающим работам — «Происхождение и развитие сознания» и «Великая мать». Когда Юнг ушел на покой, Нойманн также вошел в ряды корифеев, задававших тон на конференциях «Эранос», в которых участвовали выдающиеся религиоведы, в том числе румынский теоретик Мирча Элиаде и исламовед Генри Корбин, а также Гершом Шолем. Но результаты его более ранних исследований иудаики: двухтомник «Корни еврейского сознания» и более короткая монография «Иаков и Исав. Коллективный символизм мотива братьев» — прошли почти незамеченными, их читали только избранные коллеги и друзья. Вдобавок Нойманн, умерший в Тель‑Авиве на пятьдесят шестом году жизни, так и не осуществил планы написать последний, третий том, в котором собирался диагностировать духовный кризис современного еврейства.

Эрих Нойманн

На взгляд Нойманна, «духовный кризис» требовал прежде всего и главным образом возвращения к этосу хасидизма, известного ему в основном (хоть и не исключительно) по трудам Мартина Бубера. Нойманна вдохновляли буберовский пересказ хасидских историй и романтическое видение еврейского культурного возрождения. Еще в 1907 году в «Легенде о Бааль‑Шеме» Бубер провозгласил: “Хасидское учение — декларация рождения заново. Никакое обновление иудаизма невозможно, если оно не несет в себе элементов хасидизма». Нойманн соглашался с этой мыслью и уверял, что, следуя примеру Бубера, станет истолковывать лишь те конкретные хасидские поучения, которые «значимы для истории развития, то есть, те, к которым будет и должен обращаться иудаизм будущих времен»; правда, в отличие от Бубера, Нойманн не имел доступа к первоисточникам, а потому поневоле полагался на избранных исследователей и популяризаторов — таких, как Бубер и Шмуэль Городецкий.

В блестящем введении ко второму тому «Корней еврейского сознания» Моше Идель характеризует самобытный подход Нойманна к чтению хасидских текстов как юнгианский вариант «посюстороннего» подхода Бубера. Идель отмечает, что уже в самом хасидизме «можно разглядеть склонность истолковывать библейские и каббалистические темы, фигуры и ценности как нечто, относящееся к внутренним силам человека и процессам в его внутреннем мире», а это созвучно призыву Нойманна к «иудаизму интровертного типа». Таким образом, постоянно упоминаемый в хасидских назиданиях царевич, изгнанный из царского дворца, в понимании Нойманна олицетворяет отчужденное эго, которое ассимилировалось к культуре окружающих и начисто позабыло о возможной связи со сверхчувственным источником бытия.

Свой подход к чаемому им еврейскому возрождению, укорененному в юнгианской психологии, Нойманн впервые изложил в книжной рецензии, которую в 1934 году опубликовал журнал Сионистской федерации Германии «Юдише рундшау». Ранее на Юнга обрушился шквал нападок за его взгляды на расовую психологию, которые, по‑видимому, намекали, что он молчаливо одобряет национал‑социализм, если и не восхищается им открыто. Чтобы задобрить критиков, Юнг пригласил видного еврейского педагога Гуго Розенталя опубликовать статью о психологии Яакова и Эсава в новой антологии юнгианской мысли. Нойманн написал хвалебную рецензию на статью Розенталя, заключив, что усилия приложить аналитическую психологию к теологии могут внести «решающий вклад в повторное укоренение еврея в иудаизме». Из этой рецензии родилась книга самого Нойманна «Иаков и Исав», увидевшая свет, как и оба тома «Корней», лишь спустя полвека с гаком после смерти Нойманна — в 2015 году.

Карл Юнг. Около 1935Википедия

В понимании Нойманна «повторное укоренение» еврея в иудаизме требовало вступления на путь индивидуации , этого длящегося всю жизнь процесса, в ходе которого индивид стремится обрести «самую сокровенную, окончательную, несравненную уникальность обретения себя — своей Самости». Одна из ключевых фаз этого процесса приводит к интеграции бессознательной «тени»: по Юнгу, эта «тень» — вместилище тех непрожитых частей вашей личности, которые пока еще чахнут во мраке. В «Иакове и Исаве» Нойманн замечает, что Исав олицетворяет «темную, теневую сторону, принадлежащую сознанию совсем как как ночь — дню». Драматичная ночная схватка близнецов — аллегорическое описание напряженных взаимоотношений между сферами осознанного и пока неосознанного, причем урегулирование этого конфликта, пусть даже самое болезненное, в конечном счете оказывается источником Б‑жественного благословения.

К теме тени Нойманн вернулся, когда подверг дерзкому анализу катастрофические события у горы Синай. Размышляя о том, как народ отказался выслушать Б‑жье Слово напрямую, Нойманн предполагает, что эта неспособность выдержать мощь откровения — стойкий архетип парадоксальной еврейской реакции на Б‑жественное слово, реакции, доныне живущей и прекрасно себя чувствующей в душе современного еврея:

…не только прошлое и история евреев, но и их настоящее и будущее (или отсутствие такового) сейчас все еще решаются на горе Синай тем временем, как живое откровение все еще вызывает такую реакцию, как признание или отторжение.

В истолковании Нойманна эта коллективная боязливость неизбежно повлекла за собой новаторство по части пророчества — появление нового канала Б‑жественного откровения, который воплотился в «Великих Индивидах», таких как Моше и позднейшие библейские пророки, через которых совершилась трансформация культуры. Однако, хотя еврейский народ сплоховал, Нойманн утверждает: то, как откровенно об этом рассказано в Писании, указывает на присутствие ключевого психического ресурса:

Еврейский гений допускает, чтобы его предание об основании нации (история об основополагающем откровении, событии на Синае, сделавшем из группы людей народ) началось с его собственной катастрофической неудачи. Эта периодически проявляющаяся черта — способность не только храбро взглянуть в глаза своей тени, но и видеть жизненную динамику, которая разыгрывается в конфликте с этой тенью… — одна из движущих сил всего еврейского существования.

Во втором томе «Корней еврейского сознания» Нойманн рассматривает каббалистическое понятие «Адам Кадмон» — «первочеловек» как архетип андрогина:

Аспект целостности, возникающий в иудаизме с осуществлением Адама Кадмона как Самости, также ведет, как мы увидели, к переформированию проблемы мужского и женского. Создание целостности заранее предполагает осуществление мужского и женского аспектов в каждом человеке, а это также является одной из центральных проблем процесса индивидуации для современных людей.

Если впитать понятие «Адам Кадмон» как психологический идеал, это поможет вам отойти от рационализма и двинуться в сторону своего рода женской (и хасидской) восприимчивости, а точнее, к сбалансированности активных и пассивных аспектов вашей личности. В 1955 году, в интервью в день своего восьмидесятилетия, Юнг обронил загадочную фразу — мол, всю его психологическую теорию предвосхитил «хасидский рабби Бер из Межерича, которого называли Великим Магидом». Во вводной статье Идель предполагает, что Юнг подразумевал взгляд Магида на взаимодействие между мужским и женским, опередивший его время; а узнал об этом Юнг, несомненно, от Нойманна.

Другая точка пересечения между хасидской мыслью и глубинной психологией касается смысла и предназначения второй половины жизни. Согласно знаменитому изречению Юнга, «нельзя прожить вечер жизни по той же программе, что и ее утро». Программа первой половины жизни неизбежно служит заботам о материальном: семье, имуществе и профессиональной деятельности. Только когда это остается позади, утверждает Нойманн, решающими впервые становятся межличностные и религиозные проблемы, по мере того как «аспект эго и мира отступает на задний план, а аспект духа и души становится четко виден». Нойманн проводит параллель между этой моделью внутреннего роста и тем, как постепенно раскрываются на протяжении всей жизни три части души в описании наставников‑каббалистов и хасидов — нефеш, руах и нешама.

Это умаление эго, а точнее, его «удаление из центра» было для Нойманна бесконечно важно. Он посвятил целый раздел «Корней» своей концепции новой «коперниковской революции», свергающей эго с «престола» — с центрального места в жизни человека. Свою мысль Нойманн иллюстрирует одной из историй о Ребе из Коцка:

Ребе из Коцка спросил самоуверенного юношу: «Можешь ли ты учиться?» — «Да», — ответил тот. «Знаешь ли ты, — спросил Ребе, — что значит слово “Тора”?» Юноша примолк. «Слово “Тора”, — сказал рабби Мендель, — значит “Она учит”. Но ты уверен, что можешь учиться сам; раз так, она тебя пока еще ничему не научила».

Здесь Нойманн воображает, что Тора — солнце или юнгианская Самость, а эго гордого ученика — планета Земля. Пока самовлюбленный ученик мнит себя самостоятельным действующим лицом, он остается глух к учению Торы. Только когда он сможет смиренно раскрыть ей сердце и ощутить себя тем, кого согревает тепло учения Торы, он будет в состоянии учиться по‑настоящему. В понимании Нойманна этот этос восприимчивости к вековечным указаниям души был тем новым элементом, который хасидизм привнес и по‑прежнему должен привносить в иудаизм.

Нойманн писал свои работы, движимый убеждением, что мудрость хасидских поучений и юнгианской глубинной психологии можно соединить в неком феноменальном путеводителе по внутреннему миру человека, и, судя по всему, этого своего мнения он не изменял. Так почему же он решил, что даже в вечерний период своей жизни не будет публиковать двухтомник «Корни еврейского сознания»?

Во‑первых, Нойманн полагал, что его труд, в сущности, не завершен. Основным толчком к написанию обоих томов было желание создать манифест для современного еврея, а в этом отношении Нойманн так и не смог в полной мере и успешно выразить словами свои глубокие интуитивные догадки. Дело было не только в том, что он слабо владел ивритом и текстологией. Под конец жизни Нойманн сказал Густаву Дрейфусу, что смотрит на это так: он смог бы опубликовать эти труды, если бы «не только в совершенстве знал язык, на котором текст написан в оригинале, но и был бы ближе, чем вообще возможно для человека его склада, к образу жизни своих еврейских предков».

Во‑вторых, сознание Нойманном ограниченности своих возможностей наверняка усиливалось из‑за колких советов Юнга по части теории и видимого равнодушия Гершома Шолема к его трудам. Автор его биографии Ангелика Лёве пишет: «Из переписки Шолема с Густавом Дрейфусом выясняется, что в 1934 году Нойманн навестил Шолема, чтобы убедить его в ценности юнгианской теории архетипов для его исследований каббалы». Шолем не дал себя убедить, сохранив весьма скептическое отношение и к теории Юнга, и к его политическим взглядам, хотя, подобно Нойманну, после войны стал одной из ключевых фигур на ежегодных конференциях «Эранос».

И, в‑последних, Нойманн, вероятно, догадывался, что его страстные призывы к непрерывному внутреннему обновлению и самосозерцанию могут показаться несусветными его более прагматичным соседям в Тель‑Авиве 1930–1940‑х. По иронии судьбы публикация «Корней еврейского сознания» после столь долгого промедления может возыметь весьма желанное последствие — у Нойманна появится новое поколение более благожелательных читателей, которые в силу своего темперамента отнесутся к нему сочувственно, а в силу своих обычаев избирают более рефлексивный, интроспективный подход к иудаизму.

Двухтомник Нойманна, несмотря на его специфическую юнгианскую терминологию и своеобразную манеру письма, может очень много предложить современному читателю. Это блистательная незавершенная симфония вдохновенных умозрений и глубоких прозрений.