Что-то с сердцем

С самого начала знакомства дядя Толя сделал все, чтобы не понравиться нашей семье.
Крепкий, широкоплечий, он пришел к нам в дом сватать тётю Любу, с которой встречался уже полгода, а посватал в итоге её сестру, тётю Клаву.
Родители замерли в шоке, сваты потеряли дар речи, сестры вспыхнули алым цветом.
- Анатолий. Ты уверен? – спросила племянника тетка, ровная, как штангенциркуль, единственная кровная родственница дяди Толи в этом мире. Тетка в войну, сразу после смерти брата, сдала дядю Толю в интернат, разумно рассудив, что так им, двоим, прокормиться будет проще. Когда после интерната Толя поступил в педагогическое училище, она стала дважды в месяц аккуратно переводить ему деньги откуда-то из Крыма, из городка со странным нерусским названием Симеиз – десть рублей седьмого и десять рублей двадцать седьмого числа. На сватовство дядя Толя, уже работавший историком в Луганской школе, вызвал тётку телеграммой. Та приехала. Не видевшиеся лет двадцать, тётка и племянник были неприятно удивлены друг другом на железнодорожном вокзале Луганска. Тетка оказалась сухой поджарой старухой с властными складками по обе стороны твердого рта. Дядя Толя оказался высоким, шумным, улыбчивым парнем, неприятно, будто в укор тётке, очень похожим на своего отца, которого совсем не помнил.
И вот дядя Толя еще и выдал номер.
- Анатолий. Ты уверен?
В тишине слова рубили окружающий мир пополам.
- Уверен, - сказал дядя Толя. – Прости, Любочка. Что-то с сердцем.
Тётя Клава, еще молоденькая, сияющая, в ярком ситце, неожиданно согласилась.
Тётя Люба убежала из дома, где-то бродила ночь, пока вся семья искала её, обкрикивая берега Северского Донца, утром пришла, строгая и серая, будто вытертая ластиком, собрала в дедов старый чемодан свои вещи и уехала, сначала в соседний областной центр, а потом еще дальше и дальше, чтобы больше никогда не вернуться домой.

Свадьбу играли шумно, в клубе, чего уж, свадьба все-таки.
А на следующий день дядя Толя заложил на краю поселка дом на деньги, что собрали на свадьбе. Дом получился на четыре комнаты.
Дядя Толя уволился из Луганской школы и устроился в местную, поселковую.

Я помню, на двери их деревянного сортира висела вырезка из журнала «Огонек», на которой замерли в скорбных позах скифские каменные бабы, штук десять, а под ними, уверенной рукой дяди Толи, было крупно выведено фломастером – «Помни, за тобой очередь».

А еще вечерами он играл на баяне для картошки, уверяя, что от музыки она становится слаще и наваристее. И смеялся, то ли шутил, то ли всерьез говорил, поди ты его разбери. И все в поселке знали, что не было картошки вкуснее, чем у дяди Толи, Анатолия Борисовича, историка.

После рождения дочки, как-то в один миг, тётя Клава стала чувствовать себя хуже, начала задыхаться и отекать, и сердце её перестало держать четкий ритм. Она проболела двадцать лет, от собиравшейся отечной воды стала похожа на грушу, водянистую грушу с тонкими спичечными руками по бокам. Последние десять лет районные врачи, когда встречали тётю Клаву на инвалидной коляске в поликлинике, вместо «здравствуйте» восклицали удивленно:
- А вы еще живы?
И отказывались браться за лечение, прописывали не приносящие облегчения порошки, советовали менять климат. И в Киеве врачи отказывались. И в Москве.
Дважды в день, десять лет подряд, дядя Толя выносил тётю Клаву во двор, полежать на топчане, подышать воздухом. Возил её купаться на Северский Донец и к морю. Последние два года кормил с ложечки и поил компотами собственной варки.
Когда тётя Клава умерла, дядя Толя заперся в доме и сутки не подпускал к ней никого.

А на двадцатый день после смерти дядя Толя умер сам.
Местный врач сказал – что-то с сердцем.